Отец. Мы с мамой договорились до поры до времени не говорить тебе, малолетке, что я сижу в лагере… Ты должен был верить, что твой отец — как все, воюет. Твой отец — герой. Он летчик. Он артиллерист. Он разведчик и зенитчик — всё вместе взятое.
Мама. И я добросовестно складывала эти «письма на фронт», чтобы наш сыник не дай Бог подумал, не дай Бог узнал, что его папка — «враг народа». Никакой не герой.
Я. Я плакал трое суток, перебирая эти и другие письма, лежавшие в открытой мною шкатулке. Я думал о родителях и о себе.
Массовый психоз имеет место там и тогда, где происходит сдвиг психологии, начиненной идеологией. Фанатики начинают произрастать как бы сами, на каждом миллиметре пространства, множась в геометрической прогрессии и в какой-то момент превращаясь в популяцию полуидиотов, стремящихся отбросить от себя приставку «полу». Общество составляют исключительно фантомные существа, забывшие, что у них природой даны мозги, чтобы мыслить, и немножко совести, чтобы отличаться от зверей. Это общество в 1937 году было приготовлено к самопожиранию.
Экономика перешла в политику. Любое строительство, каждое производство стало местом БОРЬБЫ за социализм.
Обработка сознания стала возможной благодаря опустошению души безбожием и имитацией культурных ценностей. Все, кто не соответствует этой имитации, из официальной культуры выбрасываются в мусоропровод истории.
Теперь поиск врагов и их наказание объявляются патриотическим долгом каждого гражданина и каждой гражданки.
Кремлевский хозяин начинает самую кровавую бойню в истории всех стран и народов.
Это ж надо — мне выпадает такое счастье — родиться в 37-м году.
Да, я родился в 37-м, том самом, 3 апреля, в городе Петропавловске-на-Камчатке, рядом с огнедышащей сопкой Ключевская. Как говорил один мой дружок: «Что можно ждать от человека, чья родина — страна вулканов и гейзеров!»
Мама. Марик родился преждевременно — 8-месячным слабым ребенком, восьмимесячные, как известно, реже выживают, чем даже семимесячные, — и это я была в том виновата: будучи в положении, я простудилась и заболела крупозным воспалением легких. Но мы с Семой были счастливы, как могут быть счастливы только молодожены, у которых всё впереди. Мальчик!.. Мальчик! 2 кило восемьсот!..
Отец — словно сам из кратера сейчас выпрыгнул — засиял, заблестел, заулыбался от собственного извержения.
Отец. Вот она… Первая моя записка гебе в роддом… (Читает, продолжая сиять.)
«Ликин, милая!»
Я говорил с Сидорчуком насчет специальной няни. Он говорит, что это вовсе не нужно, и что это у них ни в коем случае не разрешается. Бояться малого веса не надо, так как он подгонит свой вес — так говорит Сидорчук.
Нашего сына я видел, мне поднесли его к окну. Такая мурза, похож очень на меня, так, как ты хотела. Я хотел с ним поговорить, но он не слышал через закрытое окно.
Лидуха, нужно дать имя нашему сыну. Я думаю назвать его Марком, Леонидом или Геннадием. Решение за тобой, нашей мамкой, которая его выносила и родила. Я жду твоего ответа. Хочу дать телеграммы нашим.
Я сегодня буду здесь, еще несколько раз приду к тебе. Завтра уеду на стройку, буду 5-го утром обратно.
Крепенько, крепенько целую тебя и сына.
Сема — папа».
Мать слушала Семена благосклонно. На белой стене появилась ее фотография с младенцем на руках.
Я. Странно, а ведь я мог быть не Марком, а Леонидом или Геннадием… Может, и жизнь у меня тогда бы вышла другая…
Имя человека — что оно значит?.. Присвоенное по выбору родителей, оно становится неотделимым от тебя, с ним ты живешь не как с другом или соседом, а как с самим собой, то есть с тем сокровенным человеком, который скрыт в твоей плоти, прячется где-то внутри. И с этим, не другим по случайности приклеенным именем, — придет время — тебя положат в гроб, и сгинешь ты, и плоть твоя сгниет, а имя, может быть, имя только от тебя и останется.
Мама. Сидорчук — это, догадайся, главврач роддома, что помещался в самом центре Петропавловска на улице Ленина. Когда город заваливало снегом, эта улица была единственная, по которой прорубали траншею. Вот по такой траншее я и шла тебя рожать, а уж когда домой тебя несли, было солнечно, уже гаять начало, полилось отовсюду.
Я. Как вы оказались на Камчатке? — спрашиваю я, родившийся на улице Ленина. Бывает и не такое. Чехов, к примеру, родился на Полицейской улице.
Мама. После окончания строительного института в Москве мы поехали туда по контракту. Надо было денег немного заработать.
Отец. Да что деньги?.. Ерунда — деньги!.. Мы социализм поехали туда строить.
Мама. Мы строили судоремонтный завод.
Отец. Но нам казалось, что мы строим тем самым социализм. Что мы этой силы частица, от нас зависит всё — и гвоздь в сапоге, и мировая революция… Мы были на передовом фронте соцстроительства, на главном рубеже… Мы…
Мама. А 3 декабря, когда нашему мальчику ровно 8 месяцев исполнилось — день в день, тютелька в тютельку, — в нашу дверь постучали…
Я. Стоп! Здесь удар гонга. Здесь заканчивается Пролог.
Пролог был коротким. Он и должен быть таким. Ничего лишнего.
Станиславский учил определять главное событие любого отрезка драмы.
Драма еще не началась, но «главное событие» в прологе уже есть — человек родился. И этот человек — я!
Согласитесь, это важно. По крайней мере, для меня. Не меньше — для моих родителей.
Они счастливы. Они в упоении.
И это главное настроение пролога. Внешне оно совпадает с телячьим восторгом, в котором пребывала большая часть населения в 37-м году.
Откуда-то издалека слышна песня Дунаевского из кинофильма «Цирк», и тотчас на белой стене маленький негритенок — символ интернационализма, — передаваемый по рядам из рук в руки.
Вот его берет Михоэлс, впоследствии зверски убитый за свое еврейство. Тоже, согласитесь, символ.
Мне почему-то кажется, что этот негритенок — я, а Михоэлс — символ моего папы.
В подтверждение давайте используем в прологе парочку фотографий — им надлежит проявиться на белой стене.
На первой из них — мой папа (слева во втором ряду) в групповом снимке среди таких же счастливых отцов, держащих на руках завернутыми в одеяльца своих деток. Все отцы — в кепи, типичном головном уборе тех лет, и рядом мамы — все трое в лихо закинутых по той же моде набекрень беретках. Моя мама у папиных ног слева, в первом ряду в светлом платьице, улыбается… Все сидят на траве, на камчатском пленэре, лето в разгаре, лето 37-го.
А другая фотография — тех же дней, те же счастливые родители, но без меня. Сладкая парочка. Как на открыточке, глаза в глаза, пик любви, мама гладко причесана, с блестящей заколкой в волосах и уже в темном наряде с элегантным белым воротничком, и он, Семен, в гимнастерке, соответствующей суровому и скромному быту социалистической формации, и с пышной шевелюрой: прямо загляденье!..
Идиллия, можно восхититься и позавидовать крепости этой семьи.
Но вот пролог завершен. Перемена света. Начинаем первое действие.
С чего начинаем?
Как и полагается, с завязки.
Тотчас стена притворилась экраном, и на нем возник подлинник — несомненно от слова «подлость»…
ДЕЛО № Р-3250
Я.(Читаю.)
ПРОТОКОЛ ОБЫСКА
1937 декабря 3 дня Я, ОПЕР УП 3 отд. 4 ГБ КОН НКВД Дуболазов на основании ордера выданного Камчатским обл. упр. НКВД за № 17 произвел обыск у гр. Шлиндмана Семена Михайловича, проживающего пос. Судоремонтного завода АКО по улице — дом 5 кв 2.
При производстве обыска присутствовали гр. гр. Белешов Дмитрий Севостьянович Ячко Константин Дмитриевич.
Согласно полученным указаниям задержаны гр. гр. Шлиндман Семен Михайлович.
Изъято для представление в Камчатское обл. упр. НКВД следующее:
ОПИСЬ
Вещей, ценностей и документов
Жалобы на неправильности, допущенные при производстве обыска, на пропажу вещей ценностей и документов
НЕ ЗАЯВЛЕНО
В протокол все занесено правильно, таковой нам прочитан, в чем и расписываемся:
Подпись.
Представитель домоуправления:
(в сельских местностях представ, сельского совета)
Подпись.
Производивший обыск Подпись. Дуболазов
Копию протокола получил Подпись. С.Шлиндман
Примечание:
1. Все претензии и заявления должны быть занесены в протокол до его подписания.
После подписания никакие жалобы и заявления не принимаются
2 С запросами обращаться в Камчатское обл. упр. НКВД по адресу Красноармейская 9
Т. 1-96
Ну вот и кончилось так называемое счастье. 3 декабря 37-го. С этой отметки начинается летопись любви и разрыва, написанная в жанре этакого китча, ибо чем еще был этот социалистический реализм жизни под надзором и в страхе.
Мама. Когда Сему увели, я два часа смотрела на стену. И я сразу всё поняла.
Я. Что «всё»?
Мама. Что это конец. Что он оттуда не выйдет.
Я. Ты с самого начала не имела надежды?
Мама. Никакой.
Я. Ты считала, что не удастся доказать его невиновность?
Мама. Никогда.
Я. Но почему?.. Ты так хорошо разбиралась в политике?
Мама. Я не разбиралась.
Я. Ты…
Мама.
Я трамвайная вишенка страшной поры
И не знаю, зачем я живу.
Это Мандельштам. Мама любила читать стихи. Переписывала их в тетрадку и всю жизнь цитировала всякие отдельные строки, как свои. Попробуй, догадайся, откуда, чье?.. Я спрашивал, кто автор?.. Назови, пожалуйста, автора!
Мама. Сам узнай. Сам вычитай. Ты уже большой.
Я. Говорила она и никогда не произносила: «Это Мандельштам» или «Это Ахматова»… Она их будто присваивала, произносила будто от себя, от своего имени.