Я хотел постучать, переговориться с товарищами, но боялся, как бы те не услыхали. Товарищи тоже молчали. Очевидно, все знали. В коридоре и камерах весь вечер была мертвая тишина. Мы не перестукивались и не пели. Часов в десять опять подошел ко мне сторож и объявил, что палача привезли из Москвы. Сказал и отошел. Я стал его звать, чтобы вернулся. Вдруг слышу, Розовский из своей камеры через коридор кричит мне: «Что вы? зачем вы его зовете?» Я сказал что-то, что он табак мне приносил, но он точно догадывался и стал спрашивать меня, отчего мы не пели, отчего не перестукивались. Не помню, что я сказал ему, и поскорее отошел, чтобы не говорить с ним. Да. Ужасная была ночь. Всю ночь прислушивался ко всем звукам. Вдруг к утру слышу — отворяют двери коридора и идут кто-то, много. Я стал у окошечка. В коридоре горела лампа. Первый прошел смотритель. Толстый был, казалось, самоуверенный, решительный человек. На нем лица не было: бледный, понурый, точно испуганный. За ним помощник — нахмуренный, с решительным видом; сзади караул. Прошли мимо моей двери и остановились перед камерой рядом. И слышу — помощник каким-то странным голосом кричит:
«Лозинский, вставайте, надевайте чистое белье». Да. Потом слышу, завизжала дверь, они прошли к нему, потом слышу шаги Лозинского: он пошел в противоположную сторону коридора. Мне видно было только смотрителя. Стоит бледный и расстегивает и застегивает пуговицу и пожимает плечами. Да. Вдруг точно испугался чего, посторонился. Это Лозинский прошел мимо него и подошел к моей двери. Красивый был юноша, знаете, того хорошего польского типа: широкий, прямой лоб с шапкой белокурых вьющихся тонких волос, прекрасные голубые глаза. Такой цветущий, сочный, здоровый был юноша. Он остановился перед моим окошечком, так что мне видно было все его лицо. Страшное, осунувшееся, серое лицо. «Крыльцов, папиросы есть?» Я хотел подать ему, но помощник, как будто боясь опоздать, выхватил свой портсигар и подал ему. Он взял одну папироску, помощник зажег ему спичку. Он стал курить и как будто задумался. Потом точно вспомнил что-то и начал говорить: «И жестоко и несправедливо. Я никакого преступления не сделал. Я…» В белой молодой шее его, от которой я не мог оторвать глаз, что-то задрожало, и он остановился. Да. В это время, слышу, Розовский из коридора кричит что-то своим тонким еврейским голосом. Лозинский бросил окурок и отошел от двери. И в окошечке появился Розовский. Детское лицо его с влажными черными глазами было красно и потно. На нем было тоже чистое белье, и штаны были слишком широки, и он все подтягивал их обеими руками и весь дрожал. Он приблизил свое жалкое лицо к моему окошечку: «Анатолий Петрович, ведь правда, что доктор прописал мне грудной чай? Я нездоров, я выпью еще грудного чаю». Никто не отвечал, и он вопросительно смотрел то на меня, то на смотрителя. Что он хотел этим сказать, я так и не понял. Да. Вдруг помощник сделал строгое лицо и опять каким-то визгливым голосом закричал: «Что за шутки? Идем». Розовский, очевидно, не в силах был понять того, что его ожидало, и, как будто торопясь, пошел, почти побежал вперед всех по коридору. Но потом он уперся — я слышал его пронзительный голос и плач. Началась возня, топот ног. Он пронзительно визжал и плакал. Потом дальше и дальше, — зазвенела дверь коридора, и все затихло… Да. Так и повесили. Веревками задушили обоих.
Сторож, другой, видел и рассказывал мне, что Лозинский не противился, но Розовский долго бился, так что его втащили на эшафот и силой вложили ему голову в петлю. Да. Сторож этот был глуповатый малый. «Мне говорили, барин, что страшно. А ничего не страшно. Как повисли они — только два раза так плечами, — он показал, как судорожно поднялись и опустились плечи, — потом палач подернул, чтобы, значит, петли затянулись получше, и шабаш: и не дрогнули больше». «Ничего не страшно», — повторил Крыльцов слова сторожа и хотел улыбнуться, но вместо улыбки разрыдался.
Долго после этого он молчал, тяжело дыша и глотая подступавшие к его горлу рыдания.
— С тех пор я и сделался революционером. Да, — сказал он, успокоившись, и вкратце досказал свою историю.
Он принадлежал к партии народовольцев и был даже главою дезорганизационной группы, имевшей целью терроризировать правительство так, чтобы оно само отказалось от власти и призвало народ. С этой целью он ездил то в Петербург, то за границу, то в Киев, то в Одессу и везде имел успех. Человек, на которого он вполне полагался, выдал его. Его арестовали, судили, продержали два года в тюрьме и приговорили к смертной казни, заменив ее бессрочной каторгой.
В тюрьме у него сделалась чахотка, и теперь, в тех условиях, в которых он находился, ему, очевидно, оставалось едва несколько месяцев жизни, и он знал это и не раскаивался в том, что он делал, а говорил, что, если бы у него была другая жизнь, он ее употребил бы на то же самое — на разрушение того порядка вещей, при котором возможно было то, что он видел.
История этого человека и сближение с ним объяснили Нехлюдову многое из того, чего он не понимал прежде».
Что сказать? Толстой, конечно, писал художественное произведение. Его роман впечатлял и впечатляет правдивостью сюжета и характеров, а документальная история казненного за ни за что еврейского мальчика по имени Иосиф — вроде бы вставная новелла, но до чего же сильна и непреложна в ней основная для русского писателя мысль: страдание и гибель маленького человека есть результат всеобщего безбожия, потеря каких бы то ни было нравственных подходов и норм.
Ну, действительно, и об этом пишет Александр Гак: «После длительных поисков, среди подшивок старых газет и книг мне удалось найти некоторые дополнительные сведения о Розовском, жизнь которого трагически оборвалась в Киеве. Он жил в бедной семье с матерью и младшим братом. Его судили за отказ назвать лиц, передавших ему нелегальную листовку. Суд состоялся в Киеве 21 февраля 1880 года. Казнь через повешение — таков был суровый приговор. Киевский генерал-губернатор М. И. Чертков утвердил его, и в возрасте 20 лет Розовский был повешен!
Дальше трагедия разрасталась, словно снежный ком. В тот день, когда свершилась казнь, младший брат Розовского, как сообщалось, выбросился из окна. А их несчастная мать, не перенеся гибели двух любимых сыновей, лишилась рассудка».
Я думаю, не стоит удивляться тому, что после всего случившегося все дальнейшие Розовские целым поколением ринулись в революцию. Несправедливая, до кощунства жестокая, по сути аморальная, бесчеловечная беспредельно казнь мальчика буквально подняла и погнала Розовских на борьбу. Конечно, она была лишь поводом. Причины глубже — в историческом унижении и оскорблении народа — и еврейского, и русского. В книге А. Гака подробно рассказывается про всех и в отдельности — кто кем был до Октября, во время Октября и после Октября. Но самое жуткое в этих судьбах — полнейшая сегодняшняя забытость имен людей, восставших, как герои, живших, как великаны, и сгинувших, как будто их и не было на свете.
Мой непрямой родственник, чистейший из чистейших киевский еврейский юноша, не сдавший своих друзей-подпольщиков и увековеченный на страницах романа Льва Толстого как герой — Иосиф Розовский повешен был 5 марта. 5 марта 1953 года сдох Сталин, лежа на ковре в луже собственной мочи. Какой промежуток между этими событиями?.. Какая мясорубка истории? Ведь Сталин посадил и уничтожил практически всех старых большевиков-ленинцев. Мои Розовские оказались в их числе. Но сначала… Сначала они прошли через царские тюрьмы…
…Соломон Розовский. Первый арест в Киеве в 1900 г. За участие в рабочей сходке. Затем арест в Луганске за участие в стачке и третий арест там же с пересылкой в Екатеринославскую военную тюрьму.
В 1905 году — новый арест, в Риге, побег, подпольная жизнь в Витебске. Участник знаменитой Таммерсфорсской конференции, на которой при поддержке мимикрирующего Ильича созидалось единство большевиков с меньшевиками и принималась резолюция по аграрному вопросу (кровь коллективизации и голодоморы реакционного крестьянского класса, видимо, тогда уже тайно планировались!), и шла крутая борьба с бернштейнианством… Жаль, пришлось прервать дискуссии из-за начавшегося в Москве декабрьского вооруженного восстания — надо было срочно кочегарить пекло.
В 1920 году вместе с Л. Красиным Соломон едет в Лондон в составе советской делегации для налаживания экономических связей и заключения договора с Советской Россией. В 1924 году Соломон Розовский умирает в возрасте 45 лет, удостоившись некролога в «Правде», панихиды на Красной площади и захоронения на Вагань-кове рядом с могилами Николая Баумана и легендарного матроса Железняка (Анатолия Железнякова).
Надорвав здоровье в тюремных казематах, Соломон Розовский верой и правдой служил своему Ильичу, который, между прочим, оставил после себя историческую записку (впрочем, все его записки исторические!), датированную 21 декабря 1921 года: «Товарищ Семашко! Доктор Гетье просит меня принять меры к лечению Розовского (лучше бы всего за границу в Германию). У него болезнь сердца и ухудшение зимой».
Итак, сам Ленин — какой все-таки гуманист!., не только называл интеллигенцию «говном» и предлагал расстреливать людей пачками! — заботится о здоровье своего сподвижника, однако в полной мере это не удалось — кончина Соломона была в буквальном смысле преждевременной, его близкие друзья — такие как Ф. Дзержинский, Н. Подвойский, М. Литвинов, А. Цюрупа, А. Луначарский — под звуки партийного реквиема «Вы жертвою пали…» составляли тот самый букет, в котором что ни цветок, то с запахом. Против фракционности и оппортунистов всех мастей.
…Роза Розовская. По мужу — Богрова. А муж — брат того самого Дмитрия Богрова — убийцы П. А. Столыпина. Убийцу как преступника-террориста тоже повесили, но эта казнь по понятным причинам уже никого не шокировала. Он был эсер и просто следовал программным установкам своей партии — убивать носителей власти во имя высшей справедливости.
Что касается Розы, то она шла «другим путем» — вступила в РСДРП еще в 1912 году. В 17-м вела пропаганду в солдатской массе и среди матросни, прямо как Лариса Рейснер — прототип женщины-комиссара в кожанке и с маузером из «Оптимистической трагедии». Роза, кстати, тоже имела литературный дар. Ее книжечка-исследование персидской литературы вышла в начале 30-х годов — «Камни поют», подписана псевдонимом О. Гюль, но это, как теперь бы сказали, было хобби.