Из двухсот спецназовцев, атаковавших театральный центр, никго не пострадал. Это большое достижение тех, кто выполнял свой долг и приказ. К «Альфе» и «Вымпелу» нет никаких претензий. Есть одна благодарность, и преогромная: они сделали всё, что смогли.
Вот только…
«Тридцать процентов потерь — хороший показатель».
Ну да. А если бы пообещали переговоры? Если бы не погиб никто?
Но тогда «показатель» не был бы таким «хорошим». Тогда «показателем» было бы «унижение России». Таково главное заблуждение, от которого веет смертью, и только смертью.
«Честь государства российского спасена» — это как смотреть и что считать «честью». Если в честном бою наших полегло в три раза больше, чем противника, извините, кто тогда из нас «пораженец»?..
Доводы, что сколько-то там процентов погибших с нашей стороны — «это нормально», совершенно неприемлемы. Вот это и есть «пораженчество». Профессионализм — в том, чтобы попытаться полностью избежать потерь. Это не идеализм. Так и только так следует практиковать.
«Государство не должно поддаваться терроризму». Конечно, не должно. Но если вас шантажируют, ответьте тем же — сумейте обмануть террористов. Пообещайте им всё, чего они требуют. Взамен в первую очередь освободите своих граждан. Мстить можно потом. Сначала — освободите. Спасти своих — главная задача государства и военных. Дело чести.
И как может идти речь о цене: допустим или недопустим какой-то процент погибших?! Никакой процент недопустим. Ни один наш человек не должен погибнуть. Только так. Все остальное — или плохая работа, или безнравственность.
Потери могут быть лишь в том случае, когда все другие способы и методы провалились.
Отравление всех подряд предполагало неминуемые жертвы — значит, его надо было отвергнуть.
Но другой «сценарий» на Дубровке всерьез не игрался.
Повторюсь: предупредить опасность взрыва можно было, пообещав сесть за стол переговоров, даже пообещав вывести войска. Да, это было бы компромиссом, но никак не «унижением России», ибо главная ценность для страны — жизнь ее граждан.
Штурма могло бы не быть — так я считал тогда.
Теперь, по прошествии времени, убедился: штурма не должно было быть!
…Не прошло и сорока дней с момента гибели первых заложников, а некоторые родственники при поддержке и наущению знающих законы адвокатов потребовали от московских властей сколько-то миллионов долларов (по миллиону за каждого погибшего). Московскую мэрию попытались объявить ответчиком за случившееся. Вроде бы мы можем следовать цивилизованным нормам — во Франции, говорят, именно по миллиону платят за каждый труп, давайте, мол, и у нас это дело провернем… Вдруг «халява» отвалится?…
Началась большая шумиха в прессе — имеют ли право они что-то требовать или такого права у них нет.
Власти, конечно, испугались — кому захочется отдавать в перспективе 129 миллионов долларов. С другой стороны, дело щепетильное: не захочешь отдавать — прослывешь черствым, равнодушным к горю людскому чиновничеством.
Сразу сделалось как-то противно на душе. Конечно, можно понять нуждающихся. Но на «Норд-Ост» ходили не нищие, не «бомжи». Да и московская мэрия — тоже пострадавшая сторона.
Что-то тут в этой затее есть аморальное. Желание погреть руки на холодном трупе?..
Жизнь человеческая не может быть картой в игре.
Нельзя бороться с террором лоб в лоб. Надо быть хитрым и изворотливым, надо находить в себе силы и для притворства, и для кажущегося отступления.
Война — подлость. И на войне как на войне — побеждает тот, кто бьет по чужим. А не по своим. А у нас те же прекрасно знакомые подходы: неважно, сколько мы положили наших, важно, что мы положили «не наших». Только относительно «не наших» приходится сомневаться: ну в самом деле, по столь «ответственному» за этот теракт Масхадову что-то никто так до сих пор и не ударил! А сколько было разговоров!.. Сколько праведного гнева! Сколько пропаганды!..
И ничего. Как была война, так войной и осталась. Трупы множатся, несмотря на то, что «восстановление Чечни идет полным ходом».
Значит, выгодна война тем, кто не хочет ее кончать, кто хочет ее бесконечного (от выборов до выборов!) продолжения.
По трубе течет кровавая нефть. И пусть себе течет — в чьи-то карманы война спускает денежки, и большие, между прочим.
А в заложниках у этой войны кто?.. Не мы ли все?
Чечня есть прорва. Но за наш счет. Федеральное финансирование устроено таким образом, что половина денег на так называемое восстановление остается в Москве: заказчики и подрядчики производят дележку и лишь затем другую половину отдают по месту назначения, а здесь начинается новый раздел. Выгода от этого процесса очевидна как боевикам, так и центру. Бюджетные деньги для того и планируются в бюджет, чтобы их разворовывать. Вы взрывайте, а мы будем чинить. Ремонт — одно из самых сверхприбыльных, а потому и сверхдлительных ассигнований — тут каждая волна имеет «откат», и этот прилив — отлив бесконечен. Одни «бандиты» кормят других «бандитов», и всем от этого только хорошо.
Так что надеяться на окончание этого чудесного со всех точек зрения процесса под названием «война» просто глупо. Все предусмотрено. Гробы заложены в бюджет. Трупы инвестированы…
…Каждый день знакомые и незнакомые люди спрашивают:
— Как дочка?.. Как Саша?
И ждут, что я отвечу: «Всё хорошо. Она вполне здорова».
И я примерно так и говорю. Иногда добавляю:
— Всё в прошлом.
Но это не так. Ибо правда в том, что результаты анализов крови скачут — то норма, то плохо… И так может продолжаться еще долго… Последствия сильного отравления непредсказуемы. Они могут проявиться и через год, и через три… И даже позже. Конечно, вся надежда на силу молодого организма…
— Это как Чернобыль, — сказал мне один знающий врач. — Никто не знает, как оно может обернуться.
Конечно, для Саши самыми тяжелыми — может быть, еще тяжелее, чем дни и ночи на Дубровке, — оказались те три больничные дня, когда, лежа под капельницей, она узнала о смерти Арсения и Кристины.
Саша проявила волю, удивившую даже врача-психолога, сказавшего буквально так:
— У вашей дочери огромный психофизический ресурс.
Не знаю, действительно ли это так, но Саша нашла в себе силы, можно сказать, прямо из больницы поехать в канун похорон в храм Ваганькова на отпевание. Я думаю, четырнадцатилетняя девочка пережила в это время столько, сколько иным взрослым хватило бы на всю жизнь.
Сегодня Саша вполне адекватна, ее раненая душа взрослеет и крепнет.
Мы не расспрашиваем дочь о том, «что там произошло», — довольствуемся тем, что она сама рассказывает… А она больше молчит. Рассказывать подробно ее не тянет. По крайней мере сейчас…
Но, конечно, и забыть она явно не может… Это проявляется в каких-то мелочах, деталях.
Вот, к примеру, мы стоим у лифта. А из него — открываются двери — выходит сосед, чудный парень по имени Игнат, студент юридического факультета МГУ. Он отрастил короткую черную бородку и, надо ж такому случиться, — надел камуфляжную куртку… Саша сталкивается с Игнатом нос к носу…
Отпрянула, будто обожглась!
Другой случай. Вместе с новой подругой своей Алисой Саша смотрит в Театре «У Никитских ворот» премьерный спектакль. По ходу представления в один прекрасный момент на сцене появляется женщина-милиционер, которая при встрече с хулиганом стреляет холостым в воздух.
Зрители в этот миг смеются, как по команде. Саша же в момент выстрела — нагнулась и спрятала голову за спинку впереди стоящего кресла. Единственная!.. Никто так больше не прореагировал.
Значит, Страх сидит в ребенке-подростке где-то в подкорке и долго, вероятно, еще будет сидеть.
И еще:
— Саша, а не хочешь, — спрашиваю я ее недавно, — сыграть девушку в моем мюзикле «Парфюмер»?..
— Нет, папа, — твердый ответ.
— Почему?
— Не хочу играть жертву!
Я ахнул. Но спорить не стал. Пройдет какое-то время, и я, конечно, попытаюсь ей объяснить, что при таком решении нельзя быть актрисой. Что это значит заранее отказаться от множества ролей мирового репертуара, потому что героини самых великих пьес сплошь и рядом именно «жертвы»…
Но сейчас…
Да, время лечит. Жизнь продолжается. Новые чувства, новые переживания неизбежны, и на них вся надежда…
Однако можно понять мою Сашку: «жертвами» быть невыносимо. И в театре, и в жизни…
Еще полразговорца
Дело, конечно, не в Сталине, а в сталинщине. Совершенно неважно, усатый он был или безусый, рябой или чистокожий, грузин — не грузин, с акцентом он говорил или без акцента и даже какой табак курил — «Герцеговина флор» или что-то иное.
Суть в другом — в том зловонии, которое издал этот безбожник, вселив его в народ, в его историю и заразив этим смрадом будущее.
Сталин — это Чернобыль на десять поколений вперед. Это наркотик самого низкого пошиба — клей, которым дышим и который лижем. И которым приклеиваешься ко всему, изначально испачкавшись.
Сталинщина — та самая сатанинская сила зла, сделавшая людей послушным стадом баранов, не желающих знать правду о себе и продолжающих эту правду или скрывать, или атаковать.
19 миллионов 870 тысяч арестованных и 7 миллионов расстрелянных (с 1 января 1935 года по 1 июля 1941-го) плюс миллионы погибших и загубленных жизней до и после. Но, повторяю, КАЖДЫЙ, кто остался жив, подвергся — волей-неволей — воздействию сталинских гамма-лучей, в результате чего произошло и происходит по сей день катастрофическое для человечества, и прежде всего для россиян, ВЫРОЖДЕНИЕ и ПЕРЕРОЖДЕНИЕ homo sapiens в моральных уродов.
Последствия культа личности оказались не менее страшными, нежели сам культ вождя.
Все деспоты сначала были узурпаторами. И Сталин тут не исключение. Конечно же, он возник не сам по себе, это не случайный трюк истории, не выпадение из ее многовекового течения — при всех макропроявлениях ужасов и кошмаров бытия. У сталинщины была огромная российская предыстория, имевшая свой генезис деспотизма.