Пришли мне, пожалуйста, бандеролью книги, которые я просил. Ты правильно поняла, что мне нужно: по учету, планированию, сметному делу. Подбери такую литературу и пришли. Да, еще нужно по теории бухгалтерского учета и по технормированию. Много книг, конечно, не надо, а самые интересные для меня.
Ты спрашиваешь, что я должен Пете? Он дал мне 350 р. Половину я отдал Г.Л. Из вещей он дал мне полушубок, 2 ватных костюма (один тоже для Г.Л.), носов, платочки, носки, пару белья (их я тоже поделил с Т.Л.). Одним словом, я полагаю, что нужно ему отдать рублей 400. Поблагодари его от моего имени и передай ему и Н И. привет.
Неужели Н И. не может побывать у Анастаса Ивановича? Ведь он обещал мне это. Пусть расскажет про меня, он ведь все знает, как и что состряпано.
Из моей большой жалобы (черновика того, что я посылал с парохода с Нарышкиным, — кстати, что слышно о нем, так и не приехал? — видно все мое дело, ты знаешь, что нужно делать, какие документы нужно собрать и передать Прокурору). Читала ли ты все это и что, конкретно, делается? Ты пишешь, что Роза подала жалобу 15/II. Но это подано в обычном порядке, а нужно найти пути, чтоб разговаривать лично с Прокурором Союза и с Наркомом. Некоторые этого добиваются, иногда дела пересматриваются, везут на пере-следствие. Подавала ли ты и сестры от своего имени заявления? И вообще, могу ли я надеяться на что-нибудь? Прошу тебя писать мне об этом возможно конкретнее, чтоб я мог ориентироваться. Почему Паша не советует мне больше писать жалобы? Ну, хорошо. Заявления поданы, а теперь что? Ждать пока их там в порядке очереди, через полгода разберут и… откажут? Надо ведь что-то делать.
Ты понимаешь, Лика, как обидно и тяжело сидеть с таким клеймом в то время, как не совершал никакого преступления… Ты ведь знаешь!
Ликин, я послал тебе доверенность на получение облигаций на 800 рубл., что оставались в Камчатстрое, но в 1939 г., как невостребованные мною, были сданы в доход Государства. Я написал заявление в Главн. Управл. Гострудсберкасс и Госкредита Наркомфина СССР о возвращении мне облигаций, т. к. я их не востребовал не по моей вине, а потому, что был в тюрьме. К заявлению приложил справку Петропавловской Сберкассы № 611 от 2b/X. 40 г. о том, что действительно мои облигации займа Укрепления Обороны СССР на 800 рубл. были у них на хранении и сданы в 39 году в доход Государства. В заявлении я писал, чтоб облигации выдали тебе. Я просил мое местное командование, чтоб выслали тебе и доверенность и заявление, но не знаю, как сделано. Возможно, что заявление направлено прямо в Гл. Упр. Сберкасс, а тебе вышлют только доверенность. Во всяком случае, ты пойди туда и постарайся вернуть облигации.
По поводу облигаций, что забрали при аресте, я вновь написал жалобы Прокурору Краслага и Прокурору Хабаровск, края. Как только облигации поступят, я их перешлю тебе.
Почему ты получила только 2/3 пая из РЖСКТ? Что нужно сделать, чтоб получить остальное?
По поводу свидания, я на днях подам заявление. Не знаю, разрешат ли? В лучшем случае разрешат на 2–3 часа. Ну, что успеешь за это время? Но хоть бы дали эти 2–3 часа, приедешь, может быть, добавят еще пару часов, а то ведь нет уверенности, что, вообще, разрешат… Подай от своего имени заявление Нач-ку Гулага НКВД, объясни положение, что мы 3 !/2 года не виделись, проси разрешить длительное свидание на 2–3 дня хотя бы. Постарайся, может, пройти сама к нему и лично просить об этом. Если откажут там, обратись в Прокуратуру, напиши на имя Наркома Л. П. Берия.
Если разрешат свидание, я вот не знаю, Лидука, ехать ли тебе с Мариком? Ты конечно, понимаешь, как я хочу его видеть, но, во 1) я не хочу, чтоб Марик видел меня в заключении, — это может произвести на него тяжелое впечатление и запечатлеться слишком сильно в его детской душе;
Во 2) дорога очень тяжела: Паше пришлось ехать обратно до Красноярска в бесплацкартном поезде, там — пересадка и до Москвы опять в бесплацкартном поезде. Ты представляешь, что получится с тобой и с Мариком от такой поездки? Нельзя подвергать его такому риску. Кроме того, Ликин, ты приедешь с ним, приедешь на свидание. Оно будет в маленькой комнатке специального домика свиданий. Марик будет тут же с нами. Можно ли будет при нем обо всем переговорить? Не слишком ли тяжела ему будет сцена нашей встречи и расставания?
Поэтому, с болью в сердце, я склоняюсь к тому, чтобы ты, если ты поедешь на свидание, не брала с собой Марульку. И не надо готовить его к поездке, не возбуждай его к этому. Ладно, Лидука?
Твоего приезда, нашей встречи я жду с нетерпением. Это самое большое мое желание сейчас, осуществление которого, к сожалению, никак от меня не зависит. Добивайся и ты — в Москве. Теперь, Ликин, о самом главном.
Да, я писал тебе, что ты должна чувствовать себя свободной в своих действиях, поступках. Я писал это, обливая свое сердце кровью, заглушая в себе все личное. Я любил тебя всегда глубоко и сильно. Вся моя жизнь с 1930 г. связана с твоей. Ты знаешь, мою любовь и привязанность к тебе. Мы вместе переносили тяготы твоей учебы, я делил с тобою все, что было у меня. Мне кажется, что я. был хорошим мужем тебе и товарищем. Ни разу, никогда я не изменил тебе, других женщин я не знал. И когда ты была больна, когда я вернулся из командировки и застал тебя при смерти (ты была в очень тяжелом состоянии, Лика), я был готов отдать тебе всю мою кровь, всю мою жизнь, чтоб спасти тебя. Ты выздоровела.
Помнишь, как родился наш Марик? Был ли я плохим отцом ему, а тебе — мужем? И если бы не это несчастье, что случилось со мною, разве был бы кто счастливей нас?
Я много, Лика, пережил, я немного уже не тот Сема, которого ты представляешь. Несколько седых волос в моей голове уже тоже есть. Я научился переносить тягчайшие страдания и пока что не было такой силы, чтоб могла меня окончательно сломить. С первого до последнего дня я думал только о тебе, о сыне, и это мне давало бодрости и силы. Во имя вас я перенес так много и остался жить. Ты для меня стала во сто-крат дороже и любимей, ты — жена, оставшаяся верной своему мужу, отторгнутому всем. Все мои мысли и мечтания всегда неразрывно с тобою, с нашей будущей вновь счастливой жизнью, картины которой я так ярко рисую в своем воображении.
Я люблю тебя, Лика, так, как никогда не любил.
Да, я писал тебе о твоем праве на свободу своих действий и поступков. Я иначе не мог, ибо, помимо того, что я муж, что я люблю, я еще и гражданин, не потерявший в себе чувства гражданственности, хотя и лишенный ее формально.
Да, признаюсь тебе откровенно, я писал это тебе, как гражданин, но как муж твой, как твой Сема, муж Лики, надеялся и ждал того, что ты отвергнешь это свое право, как любящая и верная жена.
Но ты не отвергла его. Ты, пока что не допускаешь мысли о том, чтобы Марик, имея живого, любящего отца, вдруг попал бы в руки чужого ему человека… Ты говоришь только о Марике, только он тебя останавливает. Так ли я понял?
И ты хочешь приехать ко мне на свидание для того, чтобы разрешить этот вопрос? Не для того, чтобы этим коротким свиданием закрепить любовь и супружеские узы, а для того, чтобы разорвать их?
Нужно ли тогда ехать тебе в такую даль и с такими трудностями, чтобы лично всадить нож в мое больное сердце? Не легче ли нам будет не видеться в таких условиях. Ведь ты пойми разницу, ты уедешь, свободная в своих действиях, а я останусь — бессильный что-либо сделать, чтоб вернуть тебя, свое прежнее счастье.
Переживу ли я и это — самое большое потрясение, какого мне не приходилось еще испытать? Да и стоит ли? Для кого? Для чего?
Помни только: я отдал тебе все, для твоего счастья я могу отдать и последнее, что у меня еще осталось — жизнь, — но кто еще будет любить тебя так, как любил и люблю тебя я, и в чем оно — это счастье твое: в том ли, чтоб, следуя завистливому чувству, возбуждаемому чужими супружескими парами, бросить мужа своего и окончательно разбить уже имеющееся, но прерванное временно счастье?
Целую тебя и сына — Сема.
Конечно, мама страдала от своего неприятия родных отца. Гордость?.. Скорее, гордыня не позволяла ей пойти на компромисс. Влияние бабушки безусловно сказывалось: слишком разные у них были, говоря сегодняшним языком, «менталитеты». Может быть, мать и хотела пойти на сближение, но всякий раз бабушка останавливала ее: мы сами выдюжим, не нужна нам «ихняя» помощь, но самое главное — они богатые, а мы бедные… Это не классовая ненависть, а вполне житейская непрязнь: те, кто живет лучше нас, пусть так и живут, а мы уж как-нибудь сами — и на хлеб заработаем, и детей вырастим. С одной стороны: «от них помощи не дождешься!», а с другой: «да пошли они все!., очень они нам нужны!».
Родные отца действительно жили побогаче. Мой дед, до революции харьковский приказчик, — суховатый, рассудочный господин, знал торговлю, но к этому знанию общество добавило очень хорошее понимание, что такое «погром» и «черта оседлости». Не думаю, чтобы он помогал большевистским организациям в 19-м году, как об этом твердил на допросах отец, стараясь «понравиться» Дуболазову. Трое детей — старшая Паша (так звали в доме Полину), Роза (Розалия) и младшенький Семен — составляли, по еврейской традиции, цель и смысл существования родителей. Во-первых, надо было дать им образование, во-вторых, им надо было дать высшее образование, и в-третьих, по возможности им надо было дать два или даже три высших образования… Эти задачи и оказались выполненными на две трети, остальному помешали войны, революции, голод и прочие исторические катаклизмы… Мама моего отца, то есть моя еврейская бабушка, которую звали Софья Марковна, в младые годы славилась в Харькове неописуемой красотой в прекрасном сочетании с добрым сердцем и острым, не женским умом. Почему Софья? Потому что — мудрая.
Дочки подросли и получили медицинское образование. Отличные врачи, работоспособные, чрезвычайно ответственные, Впоследствии, когда я уже вырос, у меня на глазах было множество случаев, чтобы убедиться, сколь классно они умеют лечить, какими действите