А вчера, вечером 2-го Мая, был концерт, и, в сопровождении духового оркестра, я спел: «Спой нам ветер» и «Москву» (Страна моя, Москва моя…). Против всяких ожиданий, даже вызывали на «бис».
Я очень рад тому, что оказался полезен нашему клубу, и могу быть одним из его активистов. Но, вот беда: одеваться для сцены нужно нам самим, клуб ничего не предоставляет, приходится изыскивать собственные ресурсы. Для концерта нарядился в костюм одного, в ботинки другого, галстук третьего; то же и для спектакля, где нужен был военный костюм.
Но, и вне зависимости от этого, я сильно пообтрепался, главное — брюки совсем изорвались, да так, что я уж латку на латку накладываю, и носки порвались, — я сам тоже чиню, штопаю. Прошу тебя, Лидука, прислать мне вещи, о которых я тебе писал, я в них очень нуждаюсь.
2 книжки, высланные тобою 5/III, я получил 28/IV. Посылку из Осташково я получил в один день с посылкой из Костромы. Это было 2 месяца назад, разве я не писал тебе о ней? Последнюю твою посылку, о которой ты пишешь, из Одессы, я еще не получил, на днях, наверное, прибудет. 28/ IV я получил три письма от Паши и мамы, они прислали мне фотокарточку Инги и пишут, что тоже выслали посылку из Харькова, через тамошних родных, но я и ее еще не получил.
Кстати, моя Лидука, ты так возбуждена против моих родных, что ожидаешь от них всякой пакости и козни. Даю тебе мое честное слово, что ни единым словом, ни в одном письме, ни Паша, ни Роза, ни мама, не обмолвились по поводу приезда твоего с Мариком ко мне (вернее, о нежелательности твоего приезда с Мариком). Ты напрасно их обвиняешь в этом.
Я тебе процитирую дословно все то, что они мне писали относительно тебя и Марика:
Роза пишет в письме от 17/IV «Дочки наши уж совсем большие, да и твои Марик уже большой и к тому же замечательная умница».
Паша — в письме от 18/1 из Красноярска: «О наших невзгодах с Лидой не думай, все обойдется, не впутывайся ты в нашу ссору. Приедешь, тогда сам разберешь. Марик большая умница, у него замечательный слух и голос, говорит абсолютно все. 30-го января у Инги рождение, будет елка, мы уже пригласили Марика, он каждый день ждет и все у Самуила спрашивает: не пора ли идти к Игне, он так называет Ингу».
И еще, в этом же письме: «Если переменится адрес, сообщи нам, очень тебя прошу, Лида очень неохотно сообщает нам и нам это очень тяжело».
Паша — в письме от 27/XII — 40 г. (первое письмо): «Привет от Марика, он чудесный ребенок. Роза была у него вчера. Нас ты не вини за нелады с Лидой, это дело ее совести, пусть она никогда не знает горьких материнских слез о сыне, пусть она никогда не знает мучительных бессонных ночей, проведенных твоей старой матерью. Лида во многом могла облегчить горе стариков, она этого не хотела. Семинька, но не это главное, главное, что можно писать тебе, что есть надежда видеть тебя».
Паша — в письме от 6/11 — 41 г.: «Была у Лиды и Марика, у них все по-старому. Лида опять начала работать у прежнего архитектора, он оставил ее и еще двух инженеров-конструкторов для новых проектов. На работе ею очень довольны. Марик здоров и большая умница, очень обрадовался, когда меня увидел, и не отпускал уходить, пока не рассказал всех стихотворений, какие знает, и песенок. Танцевал Ка-бординку, но в спешке путал с Яблочком.
Мама — в письме от 2/11 — 41 г.: «Мой родной, единственная просьба к тебе, пиши нам отдельно и как можно чаще, потому что Лида не говорит мне, что она получила письмо от тебя. Я, конечно, не претендую, она твоя жена, я не хочу и не могу сравнить себя с ней. Но я же старая мать с наболевшей душой и ты у меня один, мое сердце всегда болит и в тревоге за тебя».
Паша — в письме от 15/IV: «25/1IIЛида получила повестку, ее вызывали (об этом мы узнали от Люси, она получила повестку от почтальона и передала Лиде). Этот вызов, мне кажется, связан с пересмотром твоего дела. Нас не вызывали, хотя заявление мы подписали все, мне сказали, что в нашем вызове нет необходимости.
Очень не хочется огорчать тебя, но и смолчать не могу. Твоя жена очень неумно держит себя по отношению к нам, она, вероятно, руководствуется своей матерью. Короче, она очередной раз «отшила» меня и маму. Бог с ней… Нужно ли говорить тебе о нашей любви и дружбе к тебе. Твоя жена незаслуженно оскорбляет твою мать и думается мне, что и тебя восстанавливает против нас. Твое несчастье, мой любимый единственный брат, это постоянно кровоточащая наша рана. Есть чувства, которые не укладываются в слова, ты, чуткий и сердечный человек, поймешь нашу любовь и без слов. У скольких порогов и дверей я выстояла! Сколько оскорбительно равнодушных людей с холодными глазами слушают с едва скрываемым зевком! А сколько незаслуженных оскорблений, унижении и горьких, горьких слез! И все-таки каждый день куда-нибудь к кому-нибудь ходим, просим, требуем. Я верю, что добьемся правды, и товарищи вернут тебя к твоей обычной честной трудовой жизни, а нам вернут брата и сына».
И еще, в этом же письме: «Как обстоит со свиданием, разрешат ли? Если Лида не поедет (из-за занятости на работе), тогда, может, можно мне приехать?».
И последнее письмо мамы от 2/IV: «хотя ты мне не ответил на мое первое письмо, я не знаю и не могу понять, почему ты, мой дорогой, не хочешь написать. Неужели ты думаешь, что ты мне не так дорог, как тебе Марик. Я знаю, мой дорогой сын, что ты мне не можешь помочь, а от Лиды я этого я подавно хорошего не жду, она мне совершенно чужой человек, она дает мне это знать и чувствовать. Я узнала, что она получила одно письмо и другое письмо. Ну вот, я узнала ее телефон и решила позвонить ей, я спросила, могу ли я приехать, чтобы она мне почитала, конечно, не все, но хотя бы несколько строк, и видеть почерк твой, и это бы меня обрадовало, но она такая, я могу сказать, бессердечная, что она сразу меня как-то отшила, что письмо только ей и Марику и нечего мне приходить. Ты же должен понять, мой родной Семочка, сколько слез я пролила и три сутки я ходила как разбитая от обиды. Ну вот, мой родной, еще одна просьба к тебе: Лида поедет к тебе, я уверена, что она мне не скажет, что она едет к тебе, то пиши мне, когда у тебя будет тебе еще разрешение повидать тебя, мне очень хочется видеть тебя, я соберу все мои силы и поеду к тебе».
Вот все, что мои родные писали мне о тебе и об отношениях с тобою.
Больше писать о родных не буду.
Проверь, все ли так обстоит с ними, как ты себе представляешь?
Я же буду разбираться во всем этом, когда приеду, когда сумею все выяснить, выслушать и свести вместе обе, так сказать, враждующие стороны.
Ликин, почему ты ничего не написала о вызове 25/111, куда это тебя вызывали и по какому поводу?
Завтра подаю заявление (еще одно) на имя Нач-ка Управления Краслага, капитана Госбезопасности Почтарева, о свидании с тобою и Мариком. Местное командование обещало мне поддержку, — может быть, разрешат. Писала ли ты сама? Только без разрешения не езди, это ни к чему не приведет, так разрешения не добьешься, не повторяй Пашиной ошибки.
Прошу тебя только об одном: пиши мне. Как можно чаще. Спасибо тебе за фото Марика, я беспрерывно смотрю и целую его. Когда же снимешься ты? Присылай мне каждый раз свои и Марика карточки. Целую тебя крепко, крепко, обнимаю тебя и Мароньку бесчисленно и горячо.
Ваш Сема.
Привет маме и всем родным.
Ликин, спасибо за поздравление, но ты ошиблась: 9/VI, а не 9/V. Целукаю т. Сема.
Ровный свет в пространстве. Спит белая стена. Тени родителей моих находят на ней множество отражений, от письма к письму становящихся все рельефнее. Остановившиеся часы сейчас вновь затикали, чуя свою нужность в приближении мирового побоища на нашей земле.
Что за чудный городок этот Канск, расположенный поблизости яркого всегда Красноярска?.. Почему именно он выбран злодеями приютом для каторжан?
Вот один из них, неплохо все-таки устроившийся у бухгалтерского стола, гнущий спину над дурацкими бумагами с утра до ночи, тихо, про себя, несущий огромную страсть — мой отец, пронумерованный, как и все его коллеги, лагерник. Он рядом с чернилами и бумагой, он в порядке. Неведомо его знанию и сознанию смеющееся над старым миром слово «компьютер», он ловко щелкает на счетах — наряды, наряды, наряды, кажется, сотни тысяч одних нарядов…
Не ошибись в расчетах, бухгалтер!.. Не вешай нос, не высовывайся, не лезь вперед батьки в пекло, но и не отставай… Сидишь — и сиди. С властью заигрывай, но только в художественной самодеятельности — это честнее, чем в иных случаях, во всяком случае, не подлее. Да и жизнь разнообразит. И от этапов спасает (главное). На воле ты пел, так и здесь попой во весь голос, пока глотку не разодрало и сердце не застопорило. Себе удовольствие, а другим радость. Музыка преисподней. Эстрада без парада. От тоски и тошноты единственное спасение.
У отца моего был действительно хороший голос, тенор-баритон, конечно, не лемешевский, но с оперной вибрацией, без школы, без итальянских секретов владения дыхательной техникой, но, на высоких особенно нотах, — громовой до удивления, сильный, что и говорить, голос.
«По утрам он поет в клозете» — почему-то вспомнилась гениальная фраза, начинающая знаменитый роман. А в карцере не пробовали?.. А на лесоповале не хотите?.. Большой театр города Канска с залом, полным уголовниками, и «правительственной ложей», где сидят начальнички… «Спой нам, ветер, про дивные страны»… Бурные, долго не смолкающие аплодисменты. Здравицы в честь товарища Сталина. Крики «ура!», переходящие в овацию. В роли Николая Маяка — зэк Семен Шлиндман. Наш родной советский «китч».
Оболваненные и недооболваненные сталинщиной, канули они все. Исчезли с поверхности земли, связанные ниточками страстей и обид. Зачем они жили?.. Почему им, а не нам или еще кому, выпало именно ЭТО?.. Для чего пискнули их жизни, прокрученные в жерновах кровавой истории?.. Кто знает ответ?