Я. Было страшно?
Мама. Сначала да, потом попривыкла… Но самое страшное на войне — сказать?
Я. Скажи.
Мама. Это паника. Этот день в Москве я запомнила. Когда все побежали!.. И в первых рядах коммунисты, начальники… на своих машинах… на грузовиках… я даже подумала: откуда у них столько личных грузовиков?!.
Я. А ты где была?.. Сама не пыталась бежать?..
Мама. Я стояла, как столб, на Петровке и смотрела. Все орут, все бегут, все куда-то едут… А я, дура, на работу стою голосую… Мне все хотелось на работу попасть, но в тот день в Москве никто не работал. Из учреждений только ящики какие-то выносили, шкафы на тротуаре бросали… Бумаги, папки — всё по воздуху летит… через мостовую… и кошка какая-то с перебитой лапой противно так мяучит и ковыляет… И вдруг тишина. Будто все уехали. Никого в городе будто. Я одна. Вот это страшно.
Я. А потом, когда паника кончилась?
Мама. Повылезли все. Постепенно. И как ни в чем не бывало… Заработали.
Я. А те, кто уехал, вернулись?
Мама. Кто успел удрать — их след простыл. А кто не успел — так до победы и дотяпал.
Отец. А у нас… многие не дотяпали. Те, кого пустили на фронт, попали по путевке в штрафбаты и там… оттуда только на луну… а те, кто вроде меня писал заявления, но остался в бараке, уже не рыпались, как говорится, ковали победу в глубоком тылу. Очень глубоком!
Я. Мерзли?
Отец. Бывало.
Я. Дрались?
Отец. Случалось.
Я. Я имею в виду, с «урками», с «блатарями»?
Отец. Что я, фраер, что ли?
Я. Значит, ты не был «фраером». Но ведь ты был «политическим».
Отец. Ну, был. Ну и что?
Я. Я читал, что уголовники в лагере терроризировали «политических».
Отец. Бывало. Кого как.
Я. Но с тобой… как с тобой обходились?
Отец. Да никак.
Я. Как ко всем?
Отец. Как ко всем.
Я. Чем же ты это заслужил?
Отец. Я не заслужил, а просто… жил.
Я. А подробней?.. Ну, не молчи. Расскажи подробности.
Отец. Ну, какие в той жизни подробности?.. Там всё однообразно.
Я. И ничего не происходит?
Отец. Абсолютно ничего. Только люди мрут как мухи, каждый день, каждый день…
Я. И к этому привыкаешь?
Отец. Кто как.
Я. А ты… ты?
Отец. И я. Чем я лучше других?
Я. Не знаю.
Отец. Вот и я не знаю. Там надо было просто жить и просто оставаться человеком.
Я. Но это непросто!
Отец. Кому как.
Я. Почему ты не хочешь мне ничего рассказывать?
Отец. А зачем?
Я. Я хочу знать.
Отец. Лучше не знать.
Я. Как кому.
Отец(смеясь). Много будешь знать — скоро состаришься.
Я. Я стар. Я уже много старше тебя. И все равно… мне надо знать.
Отец. О чем?.. Все давно и так известно.
Я. Всё, да не всё.
Отец. Тут ты многого хочешь. Ты думаешь, что-то изменилось?.. Ничего не изменилось. Так что… Попридержи язык, сынок, а то…
Я. А то — что?
Отец. А то получишь от жизни, как я.
Вот в чем было дело!.. Оказывается, он берёг меня от распознания зла, «подробности» которого ему были хорошо известны. Лучше, чем мне. Он по-отечески предупреждал меня об угрозах, могущих поломать жизнь, сократить ее на четверть или вполовину, как это произошло с ним самим.
Так многоопытный тигр защищает котенка — инстинкт природный, и потому, как знак сплочения старшего с младшим, родителя с ребенком, — до трогательности наивен, до восхищения прекрасен… Однако сталинщина при условии своей возможной реинкарнации, которую отец чувствовал своей отбитой в пытках селезенкой, могла бы гордиться тем, что бывший зэк ЗАПОМНИЛ ЭТО, то есть то, что система сделала с человеком, уняв его свободолюбие, предварительно отняв свободу. Тут результат налицо, хотя по сути победа над человеком не одержана. Наоборот! Это Человек побеждает, ибо даже свой негативный опыт обращает к сохранению потомства.
И самое потрясающее — он при этом послушный судьбе стоик, смиренный, ни на что не претендующий «один из всех» и «такой же, как все», кто с ним рядом. Только одного требовала его душа — взыскания справедливости. Тут он был неугомонен, как та мышка, попавшая в молоко и взбившая своими лапками его в сметану. Потому и выбралась…
Отец воевал. Но у него была своя война, свои окопы и фронты. Он бился за свою свободу и день и ночь, и день и ночь… Доказательства? Вот доказательства. Читайте письма.
Белая стена становится пятнистой, как маскировочный халат.
Война началась. Война продолжилась.
Канск, 15/VII — 1941 г.
Моя дорогая Лидука, мой родной Марик!
Давно я вам не писал и ничего от вас не получал, но это не от меня зависело. Сейчас я буду редко писать, и, может быть, долго, очень долго вы не получите от меня писем, как и я не получу ваших. Ты, моя любимая, не беспокойся обо мне, я жив, здоров, со мной ничего плохого не может случиться. Было время, что ты долго не имела обо мне никаких вестей, это время прошло, а сейчас надо будет возможно привыкать вновь к такому же положению. Знай, моя родная, что я помню и думаю только о тебе и сыне и о судьбе моей любимой Советской Родины. Как больно, что не могу участвовать в боях с зверскими фашистами, — я б не пожалел своей жизни. Я подал заявление на имя Наркома, сегодня пошлю еще в Госуд. Комитет обороны, о посылке меня на фронт. Но пошлют ли?
Моя дорогая женушка! Теперь, как никогда, требуется, чтобы ты, глава нашей семьи, сохранила разум, спокойствие и присутствие духа. Не теряйся пред трудностями, береги себя и сына, будь совершенно спокойной, — это главное. Я глубоко уверен в том, что фашистам не пройти по нашей земле, они будут разбиты и уничтожены, и тогда наша страна заживет еще более радостной и веселой жизнью. Я вернусь домой, к вам, моим любимым, и нам будет хорошо.
Лидука, ты пиши мне возможно чаще, так, как писала все последнее время, я думаю, что все твои письма я получу все-таки. Неполучение их я считаю временным явлением, но готовлюсь к длительному отсутствию их. Прошу тебя, с получением сего, и впредь аккуратно каждый месяц высылать мне перевод в 50 рублей, — это будет для меня весточкой от тебя.
Твои посылки из Орловской области и Харькова я получил, большое, большое тебе, родная, спасибо. Если будет возможность, высылай мне съедобного. Стеклянную посуду не надо, т. к. она бьется в посылке, — баночка с маслом разбилась. Я сейчас нуждаюсь в жирах и в сладком, все это, я знаю, трудно достать и дорого, прости, что я прошу об этом, но ты не часто, изредка, по возможности, ни в коем случае не отрывая от себя и Марика, посылай, что можно, — это будет большой поддержкой. За последнее время я получил посылки также от Паши из Сталинграда и Новой Мацесты.
Родная моя Лидука! Я все питаю себя надеждой, что ты не отправляла Марика и маму в Анапу. Этот тяжелый случай с машиной меня очень взволновал, но. с другой стороны, я думаю, что благодаря ему ты их не отправила. А если они поехали, то как вернулись?
Я задаю вопросы, но не знаю, получу ли ответы на них… еще раз, родная моя, прошу тебя писать и писать мне. Если не попадут ко мне твои письма, то я буду получать хоть переводы денежные.
Кто из наших родных пошел на фронт? Как они, как вы, мои дорогие? Держитесь, мои родные, крепче друг друга, в тяжелое время так легче будет при взаимной поддержке.
Последний месяц я работаю на производстве, даю до 160 % производительности труда, мне это очень тяжело, но я стараюсь.
Плохо у меня с парапроктитом и гайморитом, думаю, что надо оперироваться. Не волнуйся, моя любимая, это пустяковые операции, я перенесу их легко, но зато буду здоровым.
Главное — здоровье. Берегите его во что бы то ни стало.
Недавно, в начале месяца, чуть не уехал на Север, по первому назначению. Уже собрался было, но отставили. Это хорошо, я доволен.
Что слышно с моим делом? 12-го числа этого месяца я получил извещение, что пошло на пересмотр в Секретариат Совещания. Это ведь уже вторично я получаю такое извещение, — первое было в конце марта.
Надо все же шуровать покрепче, не терять надежды на справедливый и правильный исход дела.
Деньги мне, по 50 рубл., переводи почтой и в бланке для письма коротенько сообщай о своем здоровье и о сыне, о маме, о всех родных.
Живите и будьте здоровы, мои дорогие, моя любовь должна охранять вас от всяких несчастий.
Будь разумной и бодрой, моя родная любимая девочка! Тяжелые испытания надо перенести мужественно, не теряя головы.
Целую и обнимаю тебя и сынку.
Тепло и бесконечно
Ваш Сема.
Горячий привет маме, Самуилу с семьей и всем родным. Еще раз крепко целую и надеюсь на ваше благополучие.
Твой Семука.
Из письма отца ясно — он не знал, что я с бабушкой уже в Анапе. Но заявление с просьбой послать его на фронт было написано и сразу послано по разным адресам. Это говорит лишь об одном — он не желал отсиживаться в тылу, где ему было предписано именно отсиживаться.
Теперь стало ясно: война разорвала нашу семью уже не на две, а на три части. Вернуться в Москву было невозможно, поскольку в столицу с первых дней войны были введены пропуска.
О том, что было дальше, мама описала в подробном письме моему другу Юрию Клепикову — блестящему сценаристу, автору таких знаменитых фильмов, как «Ася-хромоножка», «Мама вышла замуж», «Пацаны» и др. (мы с ним вместе учились на одной стипендии на Высших сценарных курсах в середине шестидесятых годов), интересовавшемуся историей жизни и судьбы моих родителей.