спокойся, моя дорогая; я жив, относительно здоров, держусь на ногах, способен работать, — чего же еще нужно? Не надо, мой мордик, обижаться на меня за то, что я упоминал о посылках. Дело в том, что нам объявлено еще в начале марта о том, что в адрес заключенных разрешена повсеместно отправка посылок. В связи с этим нам было предложено написать письма своим родным. Я не мог не воспользоваться такой возможностью и также написал тебе об этом. Я знаю, что если б только ты могла, то помогла бы мне уже давно, без моих просьб. Если я не получаю этих посылок, то значит нет возможности у тебя их посылать мне, — я это понимаю, моя дорогая и вовсе ничего не требую. Может быть, это могут сделать наши родные из Сарапула или из других мест, где они находятся, попроси их об этом, только надо на посылках обязательно указывать «Лагерь НКВДзаключенному…», чтобы почта приняла. Здесь, например, двоим товарищам были отправлены посылки с разрешения НКВД, куда обратились их родные. Во всяком случае посылки поступают в последнее время в большом количестве и являются для получающих их огромной поддержкой. Но пусть это тебя не огорчает, моя родная, я не голоден, живу сравнительно хорошо и надеюсь еще долго продержаться. Главное, воля к жизни, а ее у меня много, больше чего-либо другого. Моя Ликин! Непонятно мне, как это получилось, что письмо мое пришло с вырезанной страничкой, я не писал, и не мог писать ничего такого, что подлежало бы вырезыванию, а, кроме того, насколько мне известно, в таких случаях не вырезывают эти места, а вычеркивают. Лидокин! Очень обрадован я тем, что ты, наконец, начала работать по своей специальности. Желаю тебе больших успехов в этой работе. Пиши мне подробно, как твое материальное положение, как живешь, сколько зарабатываешь, как и где питаешься? Денег мне не посылай совсем, они мне сейчас не нужны. На лицевом счете у меня есть 857 рублей, но я оттуда не получаю, да и покупать нечего. Наоборот, я сегодня подаю заявление с просьбой о разрешении перевода маме и Марику 100 рублей. Думаю, что разрешат. Последние сообщения об упорных боях на Керченском полуострове крайне волнуют меня, — ведь Марик и мама так близко находятся оттуда. Я полон уверенности, что и на этом участке фронта, как и под Харьковом, наши доблестные бойцы уничтожат гитлеровских гадов.
Лидик! Если только будет маленькая возможность, пусть мама с Мариком выезжают из Анапы, поближе сюда, и ты тоже приедешь к ним, будете вместе. Все мои мысли только о вас, и я призываю горячо нашу судьбу, если только она намерена оставить для нас хоть капельку счастья, уберечь вас, моих любимых, от всякой опасности и сохранить вашу жизнь, такую дорогую для меня. Береги себя, моя родная, пусть берегут себя мама с Мариком, мы должны обязательно жить.
Нет ли сведений о Николае Арутюнове, о Шуре? Поехал ли уже на фронт наш Нюма, есть ли от него сведения?
Как здоровье Самуила? Почему он ни разу не написал мне? Как живут и работают все наши родные? Напиши Волоке и Коле Губанову от меня горячий привет, что я горжусь ими, защитниками нашей священной земли и желаю им крепкого здоровья. Держись, моя Лидука!
Ты геройски пережила тяжелые московские дни, когда враг нагло лез на нашу любимую столицу, ты должна и сейчас и впредь крепко держаться, будь настоящей советской женщиной, способной перенести все трудности этого тяжелого военного времени. Желаю тебе здоровья.
Крепко, крепко обнимаю и целую тебя, мою родную, любимую женушку, твой Семука.
Горячий привет всем родным.
Месяц всего прошел. Весна наступила… И как будто не было предыдущего письма.
Все «трещины» заделаны. Письмами, весточками, моими «буковками» и рисуночками. «Я уподобился институтке» — и это мой отец, прошедший на следствии через всё, да и сейчас живущий не на курорте… «Дает стране кубики необходимой древесины»…
Вот только «письмо мое пришло с вырезанной страничкой» — бдит недреманное око, не упускает из вида внешне преданного товарищу Сталину зэка.
Переданы приветы всем, кому положено. Даже Коле Губанову…
И не знает отец, что мой дядя Коля Губанов — младший брат моей бабушки, а потому дядя, не дед, поскольку ему и 25 еще тогда не было — приедет позже, в 43-м году, в кратковременный отпуск с фронта и устроится на побывку в нашей комнате (спал на полу), и угостит меня, шестилетнего, куском белого хлеба, и намажет его маслом в палец толщиной — из своего пайка (незабываемо по сей день), и сядет на диван, и возьмет гитару, и споет «Если ранили друга, сумеет подруга врагам отомстить за него!» — как сейчас помню все это…
А через три дня он уедет на фронт, и спустя месяц — буквально через месяц — мы узнаем, что он убит. И неизвестно, где похоронен.
Нет дяди Коли Губанова. И кто его сейчас помнит, кроме меня?..
20/VI — 1942 Г.
Дорогая моя Лидука! Продолжаю сегодня мое письмо, чтобы отметить предстоящий день 31-го мая. Ведь это же 12-я годовщина нашей женитьбы!
Сердечно поздравляю тебя, моя любимая женушка, и желаю многих, многих лет нашей совместной счастливой жизни. Да, Лидука, мало счастья выпало на нашу долю, особенно в последние годы… Что делать? Ни ты, ни я не виноваты в этом. Моя совесть чиста, и я могу смотреть прямо тебе в глаза. Никогда я не делал ничего такого, чтоб заслужить то, что постигло меня и разбило нашу жизнь. Оглядываясь назад, на нашу прошлую жизнь, чувствую себя виноватым только в том, что мало был внимателен к тебе, моей женушке, к семье. Слишком мало я оставлял времени и места для нашей личной, семейной жизни. Я не искал благодарностей за мою работу, но тем более я не заслужил позора и мучений. С нетерпением я жду момента своего возвращения в семью, и ты увидишь в моем лице самого искреннего друга, преданного тебе мужа, благодарного за твою любовь, верность и стойкость. Я так устал, моя Лика, мне хочется спокойной, радостной жизни, воспитывать своего сына, лелеять и голубить тебя, мое счастье, быть всегда с вами и около вас. Только мечта об этом и крепкая надежда на то, что это осуществится, придает мне силы, поддерживает меня в жизни, заменяя собою все недостающее для нормального существования. Как одержимый, я живу только этим, стремлюсь к этому всеми фибрами своей души, ощущаю момент своего освобождения, когда я вернусь в общество советских людей, в свою семью, к вам, моим любимым, ненаглядным деткам. Прошло 4 ½ тяжелых года. При самых худших обстоятельствах, останется еще 3 ½. Надо во что бы то ни стало прожить, сохранив себя и физически, и морально. Это очень трудно в моих условиях, особенно первое. Но я напрягаю себя до крайности, чтобы выдержать, и я выдержу. Даю тебе в этом мое клятвенное обещание. И ты, моя милая, должна мне это же обещать. Ты с Мариком должны и обязаны жить, сохранить себя и встретить своего мужа и отца. Ведь для этой светлой минуты, минуты нашей встречи и долгих лет нашей будущей жи зни, мы найдем в себе силы перенести все лишения, опасности и тяготы. Вот скоро разобьют и уничтожат гитлеровскую банду, изгонят с нашей земли последнего фашистского мерзавца, и этим ускорится день нашей встречи. И мы с тобой, с нашим сыном, осуществим ту жизнь, о которой я мечтаю. Последующие годовщины нашей женитьбы мы будем по-настоящему праздновать вместе.
Крепко, крепко целукаю тебя, мою женушку,
Твой Сема.
Ну, что сказать, как прокомментировать?
У этого письмеца торжественно-оптимистический тон. Что-го вроде тоста на празднике в честь «годовщины нашей женитьбы».
Но и тут прорывается в контраст «я так устал» и «Прошло 4 '/ тяжелых года. При самых худших обстоятельствах, останется еще 3 ½».
Он — считает. Годы, месяцы, дни, часы. Как все зэки на свете.
И он полон любви, надежды и веры.
1/III — 1942 г.
Моя дорогая Лидука! Пользуюсь случаем написать тебе письмо, так как центром разрешена отправка продовольственных и вещевых посылок заключенным и нам предложено сообщить своим родственникам адрес. Так вот, моя Лика, с 1/ХП — 1941 г. я нахожусь в новом месте. Это Лагпункт № 7 Нижне-Пойменского Отделения Краслага. Адрес: ст. Решеты, Красноярской ж.д., п/я № 235/5.
…
Здоровье мое ничего опасного не представляет, только что ослабел немного, — ведь я перенес в 41 году 5 операций: в январе — выпадение прямой кишки и геморрой, в апреле — парапроктит, в июле — фистула, в сентябре левосторонний полипозный гайморит, а в октябре — резекцию нижней раковины. Все операции я перенес хорошо, спокойно, считая, что лучшим методом лечения, тем более в наших условиях, является операция. Чувствую себя хорошо, и с этой стороны нет у тебя никаких оснований к волнению за меня. Я подал уже несколько заявлений об отправке на фронт, но до сих пор ответа я, как и другие, не получил. Говорят: когда понадобится — позовут. Ведь и мы находимся на трудовом фронте, выполняем оборонные задания. Все время я не теряю надежды на то, что я все же попаду на передовые позиции, встречусь лицом к лицу с ненавистным фашистским врагом и, или погибну, или останусь жив, но докажу, что я так же предан своей Родине, Партии и Сталину, как и другие люди нашей страны, отдающие сейчас…
…
Борьба с гитлеровскими бандитами — это борьба за наше будущее, за нашу жизнь, за нашего сына, за нашу семью. Мне приятно читать твои письма (все их я получил) и видеть в них твою тревогу за наше общее дело, за страну, твою любовь к родной Красной Армии, к Героям Советского Союза, твою радость по поводу наших побед над врагом. Я полностью разделяю твои чувства, моя Лидука, но мне очень больно, что я нахожусь в таком нелепом положении, да еще в такое время. Мое место не здесь, а там, с Вами, на фронте, на линии огня. Ликин, попробуй и ты, от себя, написать Наркому Л.П. Берия обо мне, опиши меня таким, как знаешь, проси, чтобы дали мне возможность умереть или остаться в живых в рядах победителей, бойцов за нашу Партию, за Родину, за Сталина. Со своей стороны я буду вновь и вновь писать и просить об этом же.