Дорогая моя Лика!
Поступило два твоих перевода по 100 рубл. Большое спасибо, Ликин, но денег не надо посылать, так как воспользоваться ими сейчас я не могу.
Вновь прошу тебя, если не сможешь сама выслать мне посылочку, передай ее через Самуила Паше, а она отправит. Это будет для меня действительно реальной помощью и ты должна это сделать, несмотря на твои плохие взаимоотношения с сестрой. Я очень нуждаюсь в помощи, окажи ее в трудный момент.
Я просил тебя, Ликин, высылать мне бандероли с газетами и журналами. Это тебя материально не затруднит, вполне выполнимо, а для меня явится большой поддержкой. Имея газеты, буду обеспечен куревом — табаком.
Очень прошу тебя еще и о том, чтобы ты мне прислала фотографии твои и сынки и мамы. Неужели нет никакой возможности сфотографироваться? А это явилось бы для меня величайшим праздником. Все фотокарточки, которые ты прислала мне еще в 1941 году, я храню, как святыню и самую большую ценность. Но как же вы сейчас выглядите?
Ликин, милая! Я тебе изложил мою точку зрения на твои взаимоотношения с родными. Не обижайся на меня, а спокойно продумай этот вопрос. Но лучше всего сейчас не говорить об этом, отложим до нашей встречи. Во всяком случае я не думаю, что это в какой-либо степени может отразиться на нашей жизни. Мы всегда с тобой можем принять правильное решение. Не так ли? Пиши мне подробно о сынке, о Марике. Как идут его занятия. Я уже писал тебе подробно мой взгляд относительно его обучения и воспитания. Никаких репетиторов брать не надо, пусть он сам добивается успехов трудом и прилежанием. Как здоровье его и твое, Лидука? Как сейчас жизнь у вас? Как прошла зима и каковы перспективы на весну и лето? Где ты работаешь? Как здоровье мамы? Что слышно о Николае Ар. и Шуре Тиматкове? Как живут все наши родные?
Привет всем родным и Танюше (почему о ней не напишешь?).
Крепко и горячо обнимаю и целую вас,
Твой Сема.
Решеты (Н. Пойма), 22/VI 11–44 г.
Здравствуй, дорогая моя Лидука!
Ни на одно свое письмо, вот уже в течение 9-ти месяцев, я не имею от тебя ответа. Срок достаточно длительный, чтоб вселить всяческое беспокойство даже в такое уж достаточно пережившее сердце, как мое. Вопросы задавать тебе о причинах столь упрямого молчания становится бессмысленным… Единственная причина, какая, по-моему мнению, может заставить верную жену и любящую женщину ничего не писать своему мужу, может заключаться лишь в ее полнейшей измене. И если это так, то, смотри, Лидука, не раскаивайся, потом будет поздно!
Для того ли я выстрадал столько, перенес невероятные мучения, нашел в себе силы перебороть все несчастья, чтоб, покончив со своим несчастьем, не найти своей жены? Для того ли я остался живым; несмотря на все шансы быть давно уже мертвым, чтоб потерять мать своему сыну?
И имей в виду мое серьезное предупреждение насчет этого: заставить тебя жить со мною я не могу, — ты вольная в своих поступках женщина, — но сын наш, мой Марик, будет у меня. Я его заберу любыми средствами, — можешь в этом не сомневаться.
Ты. давно уже не любишь меня, — я это почувствовал еще в августе 1942 года, когда, в ответ на мои теплые, ласковые слова к тебе, ты ответила, что твое сердце слишком очерствело и тебе странной кажется моя ласка… После этого ты все реже и реже пишешь мне, а теперь и вовсе перестала. Но ведь чем больше страданий выпало на долю одинокой женщины, тем более она нуждается в ласке, в тепле, в заботе со стороны мужчины. И разве жена не тянется к своему мужу, когда ей плохо? И где это видано, чтобы честная и любящая жена могла бы променять своего мужа на какие-то личные неудовлетворенные обиды? С каких это пор ты, Лика, сочла себя вправе ставить мне любые ультиматумы, требовать разрыва с родной матерью, с родными сестрами? А подумала ли ты, что удовлетворяя свое уязвленное самолюбие, свою эгоистическую гордость, ты, в то же время, плюешь в лицо своему самому близкому человеку, каким до этого времени, я для тебя являлся? А отдала ли ты себе отчет в том, что ратуя, якобы, за нашего сына, мстя, мол, за поруганное моими родными его и твое достоинство, ты хлещешь меня ~ отца твоего сына и твоего мужа? Требуя «благородного» возмездия, ты это возмездие хочешь получить за счет моей крови, моей жизни?
Вражда твоя с моими родными стала у тебя болезненной манией своеобразной… Отрешись от нее поскорей, направь свои усилия на другие дела, хотя бы на дело правильного воспитания нашего замечательного сына, хотя бы на привитие ему таких необходимых человеческих качеств, как любовь и привязанность к своим родным.
Не может быть гуманным и человеколюбивым тот, в ком воспитаны вражда и отчужденность к своим ближайшим родственникам, родным своего отца своей матери! Как может ребенок уважать чужую старость, коль он не терпит своей бабушки, матери своего отца? Как может человек относиться с состраданием к мучениям других людей, когда он воспитан в духе безразличия к нуждам своих родных?
В твоем характере, Лидука, есть некоторые отрицательные черты, вызванные твоим несчастным детством. Детство нашего Марика несколько похоже на твое, но ты должна привить ему лучшие качества, чтоб это его детство не отразилось пагубно на его характере.
Так то, Лидука! Плохо, очень плохо получается у нас с тобою. Горько мне думать об этом, больно говорить. А наговорил я тебе много может быть и такого, чего и не следовало бы говорить. Все же подумай обо всем, призови на помощь и разум и чувство. Жду подробных писем о твоей жизни.
Обо мне не беспокойся, я жив и буду жить. Адрес мой прежний. Осталось еще J5 месяцев.
Целую тебя и сына. Т. Сема.
16/IX — 44 Г.
Зачем же в первой строчке своего письма ты называешь меня «дорогой», а в последней горячо целуешь, если все письмо насыщено оскорблениями по моему адресу??? Зачем же надо было мешать все в одну кучу? Как могут совмещаться в письме ласковые обращения с оскорблениями, неверием, запугиванием и обвинениями в крайне невежественном воспитании нашего ребенка? Что ж, я бы советовала тебе выдерживать свои письма в одном стиле. Вернее, тут стиль не причем, дело в существе. Ты надругался надо мной. Ты облил меня с головы до ног грязью. Что ж — спасибо! Обидел ты меня? Нет, это слово столь мало, чтобы передать мое состояние после полученного сегодня твоего письма. Могла ли я когда-либо подумать, что ты, тот кому я отдала все без остатка — любовь, ласку, молодость, кого так томительно жду и кого так крепко люблю, что ты — без всяких оснований позволишь оскорбить меня.
Мне не надо оправдываться, потому что ни в чем моей вины перед тобой нет. Но напомнить тебе и повторить то, о чем я тебе писала еще в первом своем письме несколько лет тому назад, я должна.
Сема, знай и верь мне, что сколько бы не пришлось, я тебя жду и буду ждать. Ты в своем первом письме дал мне полную свободу, не требовал и не посягал на какие-либо обязательства по отношению к себе. Помнишь? Несмотря на это, я все годы живу одной мыслью — дождаться тебя. Повторяю, что на легкие и даже поверхностные увлечения — я не способна. Мне никто не нужен, кроме тебя. Ты мой любимый и дорогой. И жду я тебя только лишь потому, что люблю тебя не просто, а очень глубоко и сильно. Несмотря на то, что наше совместное будущее стоит под большим вопросом, что для тебя не ново, — я люблю тебя не меньше и хочу надеяться только на крепкую и здоровую нашу семью, осуществится ли это — я не знаю, т. к. ты в течение всех этих лет обходил этот вопрос общими довольно пространными фразами. Да, я и не требую от тебя ответа теперь, я жду тебя так или иначе, вернешься и тогда решишь. Ты соглашался в этом со мной, так почему ты опять теперь возобновил эти разговоры? Что за подозрения в измене?.. Возможно ли это? Одно это слово жжет меня. Нужна ли тебе моя клятва? Что может укрепить веру ко мне? Я клянусь жизнью нашего сына, что ты мой единственный и любимый. Веришь ли ты мне? Жена твоя осталась только твоей, а дальше она будет твоей только тогда, если ты ее действительно захочешь. Это не эгоизм, не упрямство и не «месть за поруганное достоинство» — как ты выразился, — а здравый подход. Два зверя в одной берлоге ужиться не смогут. Зачем двоить твою душу? Твое сердце — берлога, а мы звери, нам ужиться в ней нельзя. И я, и твои родные не питаем к друг другу родственных чувств. Я еще в первом своем письме писала тебе, что я их презираю, а война, тяжелое время для всех и, в частности, для меня — это чувство усугубило. Как же ты сможешь жить с такой женой, которая презирает твоих родных и, наоборот, как ты сможешь любить своих родных хотя бы за то, что они обрекли твоего единственного крошечного сына на гибель в гитлеровской оккупации. Только счастливая случайность и упорное желание спасти ребенка у больной инвалидки — моей матери — оставили нам в живых нашего сына. Маме удалось выехать оттуда только за несколько дней до прихода немцев. Какие трудности пришлось ей пережить, — тебе неизвестно и какие возможности были в то время у твоих родных, — ты тоже не знаешь. Другим родственникам они предоставляли отдельные вагоны и купэ. А твой сын, — был и остался им всем совершенно чужим. Скорее, в их представлении гибель Марика, — развязала бы тебя окончательно со мной. Иначе предполагать трудно. Это только один факт, а их много, — за что я их презираю. Если этого чувства у тебя нет, то зачем же тебе сын? Возможно ты и не можешь реагировать на все это так, как я, ты мужчина, да и Марик рос без тебя. Навязывать тебе этого чувства я не собираюсь, оно должно было само появиться у тебя. И ты сам разбирайся во всем происшедшем.
Если отношение к твоему ребенку можно назвать «какой-то личной неудовлетворенной обидой», (как ты называешь), то такая жена как я — может променять своего мужа на нее, хотя она и является честной и любящей женой.