"Не стоит умирать ради Данцига… ради того, что не имеет к нам отношения"… А-а! Немцам везет. Вечно оказывается, что они имеют дело с идиотами или трусами»[150].
На следующий день Бернардо Аттолико, посол Муссолини в Германии, явился в палаццо Венеция: он прикатил на поезде из Берлина со срочными новостями. Этот профессиональный дипломат (кстати, бывший посол Италии в Советском Союзе) казался настолько же мягким, насколько дуче казался жестким. Высокий, тучный, лысеющий, с оттопыренными ушами, с жиденькими седыми волосами, зачесанными назад, посол к тому же носил круглые очки с толстыми линзами.
«Дуче! – едва переведя дух, проговорил Аттолико. – В Берлине решили начать войну уже совсем скоро, через несколько дней!»
Дуче облизал губы и некоторое время размышлял, прежде чем непринужденно вымолвить: «В таком случае… путь Италии ясен: мы должны поддерживать наш альянс».
У шокированного Аттолико просто отнялся язык. Он некоторое время стоял молча. Но в конце концов Муссолини нарушил тишину. «Нам больше ничего не остается делать! Еще на майфельдском митинге[151] я заявил, что народ фашистской Италии выступает с единых позиций и движим единой волей. Я сказал тогда Германии, перед миллионами немцев, которые там собрались, что с друзьями идут до конца»[152].
Мировая пресса передала 22 августа неожиданную новость: Германия заключает пакт о ненападении со своим главным врагом – Советским Союзом. Теперь нападение Германии на Польшу казалось неминуемым. На следующий день после того, как Иоахим фон Риббентроп и его советский визави Вячеслав Молотов подписали этот договор, французский и польский послы кинулись в Ватикан с одним и тем же требованием: если Германия вторгнется в Польшу, страну католическую, чрезвычайно важно, чтобы папа публично осудил вторжение[153].
На другой день итальянский посол прибыл в Апостольский дворец, где встретился с монсеньором Доменико Тардини, заместителем государственного секретаря кардинала Мальоне, который пока не вернулся из летнего отпуска.
Посол предпочел бы встретиться с самим кардиналом, но понял, что с точки зрения доступа к папе почти ничего не теряет, встречаясь с монсеньором Тардини или с другим заместителем кардинала – монсеньором Джованни Монтини. Более того, всем в Ватикане было ясно, что папа более близок к этим двум заместителям, нежели к самому государственному секретарю.
У папы так и не сложились теплые личные отношения с Мальоне, и он никогда не чувствовал себя комфортно с ним. Они были почти ровесниками. Когда Мальоне служил нунцием во Франции, Пачелли был нунцием в Германии. К тому же кардинал Мальоне являлся одним из соперников Пачелли на недавнем конклаве, так что ему трудно было играть ту подчиненную роль, которую папа считал наиболее подобающей для своих сотрудников. Именно такое ревностное служение демонстрировали два главных заместителя Мальоне, которые верно служили будущему папе на тех же должностях, когда сам Пачелли был государственным секретарем[154].
Эти два заместителя очень отличались друг от друга. Один, 41-летний Джованни Баттиста Монтини, папский любимец, происходил из почтенной католической семьи, жившей в североитальянском городе Брешиа. Воспитанник элитных католических семинарий и колледжей, Монтини был назначен главным заместителем ватиканского государственного секретаря в 1937 г.[155].
Другой, Доменико Тардини, был почти на десяток лет старше Монтини, но его примерно в то же время назначили в Римской курии секретарем Конгрегации по чрезвычайным церковным делам: он отвечал за связи с правительствами. Выходец из римской семьи, обладавшей невеликим достатком, он отличался настолько же грубоватым нравом, насколько Монтини был изысканно-благовоспитанным. «Монсеньор Тардини – человек невысокий и плотный, довольно простого вида и поведения, скромного происхождения, – отмечал французский посол, – с весьма живым характером, порывистый, не самого тонкого воспитания». Хотя Тардини говорил лишь то, что хочет сказать, он был с собеседниками откровеннее, чем другие чиновники Государственного секретариата. Благодаря этой черте, которая воспринималась собеседниками как глоток свежего воздуха, а также своему язвительному юмору он снискал популярность среди иностранных послов, работавших в Ватикане[156].
Французский посол метко описал Джованни Монтини, прибегнув к игре слов: «До некоторой степени он папский enfant de choeur – ou de coeur [алтарный мальчик папы – или дитя его сердца, то есть любимчик]». В некоторых отношениях он очень походил на понтифика: выходец из элитного католического семейства, интеллектуал, от рождения довольно застенчивый (и по натуре склонный выражаться мягко), осторожный в высказываниях: «эмоциональный, нерешительный, неуверенный в своих суждениях, он в то же время весьма обаятелен, искренен, откровенен и при этом уклончив». В завершение посол отмечал, что знающие люди видят у Монтини перспективу самому когда-нибудь стать понтификом. И в самом деле, через два с лишним десятилетия Монтини избрали папой под именем Павла VI[157].
Но вернемся к встрече Тардини с послом Муссолини. На ней Тардини заявил, что папа может лишь приветствовать любые предложения итальянского правительства, касающиеся предотвращения войны. Посол, как и прежде, отвечал, что папа в данных обстоятельствах может сделать лишь одну полезную вещь – призвать Польшу уступить Данциг немцам.
Тардини тут же уведомил понтифика о требованиях Италии. На другой день во время встречи в Кастель-Гандольфо ранним утром папа передал ему текст телеграммы, которую следовало зашифровать и отправить нунцию в Варшаве. В этом тексте папа довольно ясно выразил основную мысль, которую он хотел донести до польских властей: «Если Польша согласится удовлетворить в определенной мере претензии [немцев] в отношении Данцига, это может открыть путь к разрядке напряженности». То была не первая попытка папы убедить польское руководство действовать более гибко. Несколько раньше в том же месяце он уже поручал своему нунцию в Варшаве добиваться компромисса от польского правительства. Теперь же, получив эту новую телеграмму, нунций снова встретился с министром иностранных дел Польши и на сей раз выразил конкретное пожелание, чтобы Польша уступила немцам Данциг. Польский министр сразу же отверг эту просьбу[158].
Несмотря на все свое бахвальство, дуче не разделял оптимистического расчета фюрера на быстрое грядущее покорение Польши. Еще меньше он был уверен в легкости победы над Британией и Францией, если эти две державы исполнят свои угрозы и придут на помощь Польше в случае нападения Германии. Кроме того, итальянский диктатор (вопреки своим неоднократным заявлениям о мощи фашистской Италии) испытывал сомнения насчет способности своей страны вести войну в Европе. Он дважды в неделю встречался с королем, и на этих встречах Виктор Эммануил (по конституции – верховный главнокомандующий) не делал тайны из своей убежденности в скверном состоянии вооруженных сил страны и удручающем качестве ее генералов, а также из своей обеспокоенности тем, что Италия может стать легкой целью для удара Франции через Альпы. Не скрывал монарх и еще одно немаловажное обстоятельство: по его мнению, итальянцы психологически не были готовы к войне. К тому же король не любил немцев вообще и, в частности, Гитлера, к которому он относился с отвращением[159].
Днем 25 августа Ганс Георг фон Макензен, немецкий посол в Италии, лично передал Муссолини письмо от Гитлера. В этом письме фюрер запоздало извещал итальянского коллегу о том, что Германия заключила пакт о ненападении с Москвой. Сидя за рабочим столом в палаццо Венеция, Муссолини, гордившийся своим знанием немецкого, очень внимательно прочел текст послания. Однако его реакция на этот текст оказалась довольно сдержанной. Он уже смирился с мыслью о том, что общеевропейский конфликт вот-вот разразится. Но, по его признанию немецкому послу, он предпочел бы, чтобы Гитлер отложил начало войны на год-другой. Тогда Италия могла бы лучше к ней подготовиться[160].
Заверяя Макензена, что Италия исполнит свои обязательства и поддержит Германию в войне, дуче уже искал какую-нибудь лазейку. На следующий день он отправил Гитлеру послание. Начальники штабов итальянских вооруженных сил, сообщал он фюреру, выяснили, какие поставки им потребуются от Германии, чтобы Италия могла участвовать в войне, которая может продлиться целый год. Далее следовал пространный список: шесть миллионов тонн угля, два миллиона тонн стали, семь миллионов тонн нефти… Муссолини знал, что немцы не смогут удовлетворить эти требования. Он заканчивал свое письмо на иной ноте: «Если вы полагаете, что имеется хоть какая-то возможность политического решения, я готов – как и в других случаях – оказать вам всемерную поддержку и предпринять любые инициативы, какие вы сочтете полезными».
Гитлер ответил в тот же день. Возглавляя военный штаб, который придерживался невысокого мнения о способностях и возможностях итальянских партнеров, Гитлер всегда был главной движущей силой заключения и поддержания альянса с Италией. Он до сих пор сохранял большую симпатию к дуче, помня те первые мюнхенские дни, когда именно Муссолини служил ему примером для подражания и источником вдохновения. Фюрер готов был сделать все, что в его силах, и помочь итальянскому диктатору сохранить лицо. Гитлер с сожалением проинформировал своего итальянского коллегу, что Германия не сможет обеспечить поставку требуемых ресурсов в полном объеме. «Понимая вашу позицию в этих обстоятельствах, Дуче, я просил бы вас попытаться остановить продвижение англо-французских сил с помощью активной пропаганды и уместных военных демонстраций, тех мер, которые вы уже предлагали мне»