Послание Гитлера достигло своей цели: оно позволило Муссолини заявить, что, если он и не отправляет итальянские войска биться бок о бок с немецкими соратниками, так это лишь потому, что сам Гитлер не просил о такой помощи. Однако факт остается фактом: это стало для дуче большим унижением (первым в череде унижений, которые ему предстоит испытать в ходе войны) после всех лет, на протяжении которых он постоянно хвастался, что сумел превратить мягкосердечных итальянцев, обожающих бренчать на мандолине, в суровых и закаленных фашистских воителей.
На другой день, в воскресенье, большая толпа на пьяцца Венеция стала требовать, чтобы дуче вышел из своего дворца. Люди хотели выразить не энтузиазм в отношении войны, а веру в то, что их вождь сумеет отвратить ее. Диктатор появился на крошечном балкончике возле окна своего кабинета, вскинул руку в фашистском приветствии и отправился к Кларе в Зодиакальный зал.
«Золотце, ты видела? Они хотели лицезреть меня, и я согрел их сердца улыбкой, показал им, что дела идут все лучше и лучше. Эти люди не хотят войны… Мне пишут со всего мира, призывают, чтобы я выступил посредником». Затем, как часто бывало, Клара повернула разговор с политических вопросов на личные – на свою ревность к другим любовницам Муссолини. Особенно беспокоила Клару мысль о Маргерите Сарфатти, с которой у Муссолини был наиболее серьезный роман (впрочем, завершившийся больше десятка лет назад). Но как только Клара упомянула о Сарфатти, дуче вспомнил последний случай, когда жена читала ему нотации относительно его отношений с другими женщинами. Он сообщил Кларе, что это было 10 лет назад, когда жена застала его за телефонным разговором с Маргеритой. Однако теперь жена не проявляет никакого интереса ни к его романам, ни даже к нему самому. «Нет, – заверил он Клару, – я ее не люблю. Она просто мать моих детей… Мы всегда были очень, очень далеки друг от друга: мы слишком разные». Клару это на какое-то время успокоило, но ее сомнения, чувство неуверенности и незащищенности вскоре вернулись[162].
Между тем тревога папы все больше росла. Войска Германии концентрировались на польской границе, и французский посол вернулся в Ватикан, чтобы умолить папу сделать официальное заявление в поддержку Польши. «Его Святейшество, – писал монсеньор Тардини, вспоминая реакцию Пия XII на эту просьбу, – говорит, что это был бы чрезмерный шаг. Не следует забывать, что в рейхе живут 40 млн католиков. Только подумайте, что на них обрушится, если Святой престол пойдет на нечто подобное!» Впрочем, папа решил, что какие-то действия все же необходимы, и отправил отца Такки Вентури, своего эмиссара-иезуита, встретиться с Муссолини и призвать его сделать все возможное для сохранения мира в Европе и уж во всяком случае для того, чтобы не втягивать Италию в эту новую войну[163].
То, что Муссолини не терпелось увидеться с посланцем папы, было очевидно по той стремительности, с которой он согласился на эту встречу. Такки Вентури направил свою просьбу о встрече в 12:30, и уже через час ему сообщили, что он должен явиться в палаццо Венеция в этот же день, в 17:00. Явившись, иезуит обнаружил Муссолини в довольно неплохом расположении духа и полной готовности передать папе собственное послание. Германия сегодня, заметил дуче, гораздо сильнее, чем в 1914 г., но даже тогда потребовались усилия всех главных мировых держав, чтобы победить ее. Однако, продолжал дуче, еще остается надежда. И он вынул листок бумаги, на котором заранее начертал послание. Это был совет, и диктатор хотел, чтобы папа передал его президенту Польши.
Текст был краткий: «Польша не противится возвращению Данцига Рейху. Она просит о прямых переговорах с Германией по вопросу уступок, которые позволили бы Польше осуществлять транзит через данцигский порт; по вопросу [Польского] коридора[164]; по вопросу положения меньшинств»[165].
Хотя Муссолини зачастую резко завершал деловые встречи, в результате чего они оказывались слишком короткими, на сей раз он, казалось, не спешил выпроваживать своего давнего партнера-иезуита. Дуче заявил, что будет настоящим преступлением, если новая мировая война разразится всего лишь из-за вопроса о Данциге. Но если это случится (добавил Муссолини, предупреждая очередную просьбу иезуита, передаваемую от имени папы), он не станет опрометчиво швырять Италию в эту битву.
Такки Вентури поспешил передать папе записку диктатора. Узнав о просьбе Муссолини, Пий XII распорядился подготовить телеграммы для нунциев в Варшаве и Берлине. В Берлин быстро полетела телеграмма, подписанная кардиналом Мальоне:
Один дипломат предложил следующее решение данцигского вопроса: «Польский коридор и прилегающие к нему территории могли бы стать независимым государством наподобие Монако, Лихтенштейна и т. п. с гарантиями безопасности – или внешним администрированием – со стороны нейтральных держав, с предоставлением гарантий полной свободы всем национальностям и полной свободы торговли». Поскольку ситуация сейчас представляется чрезвычайно серьезной, я передаю вышеизложенное Вашему превосходительству по августейшему повелению Святого Отца с тем, чтобы вы воспользовались этим предложением как сочтете возможным и уместным[166].
Заместители Мальоне обнаружили, что составить проект аналогичного послания, адресованного Польше, гораздо труднее. Всегда осторожный монсеньор Тардини даже задался вопросом, разумно ли для папы вообще направлять послание такого рода. Мало того, что из-за этого выплывут на свет тайные переговоры папы, Тардини видел еще три причины, по которым следовало бы отвергнуть такую идею. Во-первых, «может показаться, что Святой престол подыгрывает Гитлеру. Тот откусит еще один большой кусок – Данциг – и затем, ближайшей же весной, начнет [агрессию] снова». Во-вторых, «может показаться, что Святой престол добился еще одного Мюнхена»: по словам Тардини, в Мюнхене «Гитлер вопил, угрожал и в конце концов получил то, что хотел»[167]. В-третьих, указывал монсеньор, «может показаться, что Святой престол чрезмерно связан с Муссолини. Более того, нетрудно будет догадаться, что лицом, с подачи которого сделано данное предложение… является он сам. Все это беспокоит меня, поскольку именно такие обвинения сейчас возводятся против Святого престола». Но папа отверг совет Тардини и все-таки решил отправить телеграмму, приказав своему нунцию в Варшаве встретиться с польским президентом[168].
Хотя папа и предпринял эту попытку стать посредником в мирном урегулировании германско-польских разногласий, он слабо надеялся на то, что она окажется успешной. «Польшу сокрушат в ближайшие несколько дней, – заявил он одному французскому прелату, посещавшему тогда Ватикан. – А Франция не способна ничего сделать для Польши, абсолютно ничего. Вы представляете, какой силой обладает Германия? Всеподавляющей»[169].
Но папа все-таки сделал еще кое-что. За считаные часы до развязывания войны, 31 августа, он попросил Мальоне вызвать в Ватикан послов всех пяти стран, находящихся в центре этого кризиса, – Великобритании, Франции, Польши, Германии и Италии. Каждому была передана копия призыва папы избежать войны[170].
Муссолини и сам пребывал в состоянии колоссального нервного напряжения, но в его случае оно смешивалось с приятным возбуждением. Накануне он, как часто бывало, несколько раз позвонил Кларе, прежде чем она прибыла в их зал в палаццо Венеция. Когда же она появилась под вечер, он сунул ей в руки юмористический журнал, сообщив, что ждет важный телефонный звонок и только потом освободится для занятий любовью. Но его нетерпение возобладало. Он грубо сорвал с нее платье, и, как отметила Клара в дневнике в тот же день, они предались «дикой, необузданной любви». В конце записи она добавила: «Я плачу от радости».
Вскоре раздался долгожданный звонок: Чиано сообщил диктатору о последних изменениях в германо-польском конфликте. Вернувшись к Кларе, дуче передал ей новость: война вот-вот разразится. «Бедные поляки, бедные поляки, какую катастрофу они устраивают! – воскликнул Муссолини. – Как они могут так обманываться – верить, что им помогут французы или англичане?»[171]
Глава 8Война начинается
Перед рассветом 1 сентября 1939 г. немецкий линкор начал обстреливать польский гарнизон, расквартированный в данцигском порту. Одновременно 62 дивизии германской армии при поддержке 1300 боевых самолетов пересекли границу и вторглись в Польшу: одна группировка атаковала с севера (двигаясь из Пруссии), другая – с юга (двигаясь из Словакии). В 6:00 на Варшаву упали первые бомбы. Немецкие пикирующие бомбардировщики Ju-87 наносили удары по скоплениям польских войск. При этом люфтваффе стремилось уничтожить как можно больше польских самолетов, прежде чем те успеют взлететь. Воздушному удару также подверглись города и деревни, жители которых в ужасе запрудили дороги, мешая польскому командованию переправлять подкрепления на фронт. Монсеньор Рарковски, епископ-капеллан германской армии, в тот же день направил срочное обращение всем католическим солдатам вермахта: «В этот скорбный час, когда наш германский народ оказался перед необходимостью испытать свою решимость под огнем и выступил на битву за свои естественные и данные Богом права, я обращаюсь к вам, солдаты… Каждому из вас известно, что стоит на кону для нашего народа… и каждый, отправляясь в сражение, видит перед собой сияющий пример истинного бойца – нашего фюрера и верховного главнокомандующего, первого и отважнейшего солдата великого Германского рейха»