За первые три дня войны немецкие войска провели 72 массовые казни как пленных польских солдат, так и просто мужчин, женщин и детей, которых расстреливали в отместку за народное сопротивление германской оккупации. Во время одного инцидента 8 сентября из здания средней школы выстрелили и попали в офицера германской армии. В ответ немцы казнили 50 учеников, несмотря на то что стрелявший мальчик уже сдался. В тот же день, после того как командира немецкой роты убили в бою, проходившем к югу от Варшавы, разъяренные немцы отвели 300 польских военнопленных к придорожной канаве, расстреляли их из пулеметов и оставили тела у дороги[173].
Польские лидеры в отчаянии слали французскому и британскому правительству призывы о помощи, но немцы продолжали свой жестокий поход по Польше без существенных помех со стороны иностранных государств. На протяжении нескольких последующих недель оккупанты совершили более 600 массовых расправ – когда в ответ на гибель немецких офицеров, а когда и просто в отместку за гибель пары немецких лошадей, попавших под перекрестный огонь. В первые же недели начались облавы на польских евреев, которые в конечном счете привели к гибели 3 млн человек[174].
Наступил момент, которого так страшился Пий XII. Его ужаснуло не только опустошение Польши и истребление ее населения (основную долю которого составляли католики), но и понимание того, что теперь призывы выступить с осуждением нацистского вторжения станут почти не возможными. У Муссолини были веские основания полагать, что понтифик решится высказаться. «Не исключено, – отмечалось в секретном полицейском донесении, направленном диктатору, – что понтифик, который, как известно, принимает близко к сердцу существование Польши, публично вмешается, сделав заявление»[175].
Однако Муссолини незачем было волноваться. На следующий день после нападения французский посол осведомился у кардинала Мальоне, возвысит ли папа свой голос в поддержку Польши. Нет, ответил кардинал. Это не в манере папы. Тот предпочитает «позволить фактам говорить за себя». Вслед за французским послом явился польский с тем же требованием. Но он добился от кардинала лишь обещания, что папа помянет Польшу в своих молитвах[176].
Действия Германии поставили дуче в неудобное положение. Он не был готов бросить Италию в топку войны, однако боялся, как бы его не сочли трусом, не решающимся присоединиться к своему соратнику в сражении. В день начала вторжения он позвонил своему послу в Берлине. Итальянский диктатор хотел, чтобы Гитлер направил ему послание с сообщением о том, что в данный момент помощь дуче не требуется. И фюрер быстро удовлетворил это желание[177].
В тот же день, в 15:00, министры итальянского правительства, волнуясь, собрались в палаццо Венеция, чтобы узнать о решении дуче. Муссолини прибыл в своей белоснежной летней военной форме. По словам Дино Гранди, министра юстиции, дуче выглядел постаревшим на десяток лет: «лицо бледное, покрытое глубокими морщинами, отражающими внутреннюю драму, которая терзала его вот уже две недели и которую ему не удавалось спрятать под маской ледяного обаяния». Муссолини известил собравшихся, что ясно дал понять фюреру позицию Италии: страна будет готова к участию в войне лишь к концу 1942 г. «Муссолини говорил, а его глаза и лицо предательски показывали, какая буря бушует у него внутри, – вспоминал Гранди. – Телеграмма Гитлера и то, что Италия воздержалась от участия в войне, означали для него если и не первое, то, без всякого сомнения, величайшее поражение в жизни… Его раздирали противоречивые чувства: ревность, гнев, унижение, притом он явно продолжал обманывать себя».
Новым лозунгом, заявил Муссолини, теперь было «неучастие в войне». Дуче терпеть не мог слово «нейтралитет».
После окончания встречи Муссолини задержался – он нервничал, желая увидеть, какое действие произвело его объявление. Помощники предложили ему собрать пылающую энтузиазмом толпу на площадь перед палаццо Венеция для того, чтобы он мог выступить с триумфальным обращением, но дуче отказался. Ему претила мысль о том, что его фашисты с восторгом примут решение воздержаться от военных акций[178].
Как вскоре стало ясно, опасение, что вторжение Германии в Польшу перерастет в более масштабный конфликт, имело под собой веские основания. Уже 3 сентября Великобритания объявила войну Германии. Через несколько часов, в середине дня, ее примеру последовала Франция. Но германская армия стремительно продвигалась по польской территории, и оставалось неясным, как Британия или Франция могут воспрепятствовать этому.
Та скорость, с которой развивалась масштабная наступательная операция Германии на территории Польши, произвела на дуче какое-то опьяняющее действие. Войдя в кабинет диктатора 5 сентября, Джузеппе Боттаи, министр образования Италии, застал дуче за изучением расстеленной на столе большой карты Европы. «Французы, – произнес он, поднимая взгляд, чтобы поприветствовать посетителя, – не знают, где и как вести эту войну. К тому же они в любом случае не хотят ее вести». Он снова посмотрел на изображение Европы и предрек: «Не пройдет и месяца, как песенка Польши будет спета»[179].
Когда разразилась война, Муссолини сделал первое предостережение папе. Уже 3 сентября (не прошло и двух суток после того, как немецкие войска пересекли границу Польши) итальянская полиция явилась, чтобы арестовать Гвидо Гонеллу, одного из самых видных авторов ватиканской ежедневной газеты. Наряду с Джузеппе Далла Торре, главным редактором L'Osservatore Romano, Гонелла давно был раздражающим фактором для фашистских властей – антифашистским голосом, упорно защищаемым Ватиканом.
В ватиканской газете Гонелла руководил отделом международных новостей. Поводом для его ареста стала статья, которую он опубликовал накануне: «Первые размышления о серьезном конфликте». Посол Муссолини в Ватикане, рассерженный нелестным (как ему казалось) взглядом редакции на немецкое вторжение, предложил диктатору оказать давление на папу, осудив поведение Гонеллы на страницах газеты Il Regime Fascista[180]. Муссолини регулярно использовал это издание для таких целей, и Роберто Фариначчи, руководитель газеты, всегда был только рад повиноваться прихотям диктатора. Это была стародавняя стратегия «кнута и пряника», и Фариначчи наслаждался тем, что ему выпала роль кнута[181].
К несчастью для Гонеллы, дуче счел, что необходимы более жесткие меры. На следующий день после выхода неприятной статьи диктатор лично приказал арестовать ватиканского журналиста[182]. Гонеллу поместили в знаменитую римскую тюрьму Реджина Чели, чье название, звучащее с печальной иронией (букв.: «тюрьма Царицы Небесной»), берет начало в XVII в., когда здесь располагался женский католический монастырь. Новость об аресте журналиста быстро достигла ушей папы. Несмотря на поздний час (стрелка часов перевалила уже за 22:00), кардинал Мальоне позвонил итальянскому послу и потребовал объяснений. На другой день посол Пиньятти явился к кардиналу и сообщил, что Гонелла, будучи итальянским гражданином, не имеет права публиковать статьи, вредящие государственным интересам.
Кардинал пригрозил, что убедит папу выступить с публичным протестом по поводу этого ареста, но это не изменило позиции посла. Тогда Мальоне решил применить более тонкий подход. Он отметил, что в нынешний деликатный момент публичный скандал лишь навредит обеим сторонам, и пообещал, что ватиканская газета больше не станет публиковать подобные критические статьи о немецком вторжении[183].
Пиньятти вскоре заметил улучшение ситуации и сообщил, что теперь можно листать страницы ватиканской газеты, не опасаясь наткнуться на неприятные сюрпризы. Казалось, что приструнить удалось даже сотрудников Государственного секретариата Ватикана, и Муссолини лично приказал освободить Гонеллу[184].
Если итальянский диктатор старался заставить папу хранить молчание по поводу немецкого вторжения в Польшу, то польский посол пытался, наоборот, убедить понтифика высказаться. Донесения, поступавшие из его страны, и вправду были тревожными. Немецкие войска продвигались по Западной Польше (обреченной на поглощение рейхом), и под арестом оказались сотни священников, которые, как считалось, разжигают польский национализм и поддерживают сопротивление. На смену им приходили немецкие священники. В конечном счете более половины священнослужителей Западной Польши оказались в концентрационных лагерях, где многие погибли. Множество семинарий, церковных школ, мужских и женских монастырей, а также церковных благотворительных организаций было закрыто. Уничтожались места поклонений, отдельно стоящие кресты и другие ритуальные объекты[185].
На следующий день после вторжения врага в его страну польский посол встретился с папой и предложил разрешить польской прессе выпустить заявление, что понтифик благословляет Польшу. Хотя кардинал Мальоне и монсеньор Тардини сочли, что против такого предложения не может быть возражений, Пий XII все же отказался. Вначале он предложил вместо этого выпустить собственное заявление со словами о том, что папа любит все народы, в том числе и польский. Но и из этой инициативы ничего не вышло. Десять дней спустя польский посол попросил папу встретиться с группой поляков, проживающих в Риме. «В эти времена страшных мучений они будут рады сплотиться вокруг своего общего Отца», – заметил дипломат. Папа ответил отказом: «Невозможно представить себе, – говорится в служебной записке Государственного секретариата по поводу этой просьбы, – как в таких