Стремительность и легкие успехи германского наступления захватывали дух. Они произвели огромное впечатление и на зятя Муссолини, начинавшего сомневаться, разумно ли он поступает, противясь вступлению Италии в войну. Чиано встретился 28 мая с монсеньором Боргоньини, папским нунцием при итальянском правительстве. На этой встрече Чиано, вопреки обыкновению, уже не твердил, что он делает все возможное для предотвращения втягивания Италии в войну. В тот же день у Чиано состоялся еще более откровенный разговор с одним из его друзей – 58-летним промышленником Альберто Пирелли. Тот возглавлял одноименную компанию по производству резины, когда-то основанную его отцом, и часто совещался с Муссолини на протяжении последних двух десятилетий. Он располагал разветвленной сетью контактов в Европе, а также в Северной и Южной Америке и принадлежал к тем представителям итальянской деловой элиты, которые хорошо знали мир. По сути, это был образец промышленника, чья поддержка (порой неохотная, а порой горячая) в свое время помогла окрепнуть фашистскому режиму[295].
По словам Чиано, если Италия присоединится к своему партнеру и объявит войну Франции, то в итоге наверняка приобретет не только Корсику, но еще и Ниццу – прибрежный французский город возле итальянской границы. Кроме того, она может получить все северо-западное побережье Африки, в том числе и Французское Марокко, а с ним желанный доступ к Атлантике. Гитлер, говорил Чиано промышленнику, согласен позволить Италии заместить Англию в Египте и заверил итальянцев, что Германия не претендует на средиземноморские порты. Когда-то Чиано страшился войны, теперь же он не ограничивался даже этим перечнем целей для захвата. «Мы возьмем Крит и Корфу, – обещал он Пирелли, – и вообще мы должны контролировать всю Грецию»[296].
Близился день судьбоносного заявления Муссолини о вступлении Италии в войну. Между тем Бернардо Аттолико, который всего несколько дней назад был итальянским послом в Германии, вручил свои верительные грамоты в Ватикане – как новый посол Италии при Святом престоле. Те, кто был знаком с Аттолико, полагали, что в облике этого серьезного сутуловатого человека в очках с толстыми стеклами есть что-то профессорское. Аттолико был рад переезду в Рим. Добросовестный профессиональный дипломат немалого ума, он никогда не чувствовал себя уютно среди нацистов, к тому же его здоровье оставляло желать лучшего. В предыдущем году, после подписания Стального пакта, он жаловался другу: «Я болен, мне осталось жить недолго, я давно хочу вырваться из этой ужасной атмосферы, но не могу». Теперь же сам Гитлер помог Аттолико исполнить его мечту, дав знать Муссолини, что этот итальянский посол, недружественно настроенный к Германии, больше не является желанным гостем в Берлине.
Назначение в Ватикан имело для Аттолико еще один плюс: хотя сам он происходил из южноитальянской семьи среднего класса, его жена Элеонора принадлежала к римской элите, с давних пор тесно связанной с папами. Прочные родственные узы соединяли ее с высшими эшелонами церкви[297].
Аттолико видел свою новую задачу в налаживании гармоничных отношений между итальянским правительством и Ватиканом. В отличие от своего предшественника Дино Альфиери (твердолобого фашиста, горячо поддерживавшего альянс Италии с Германией), Аттолико представлял консервативную итальянскую элиту, которая выступала за католическое государство фашистского типа, но при этом не питала симпатии к Гитлеру и вообще к нацистам. Зная о напряженности в отношениях властей Италии и Ватикана, возникшей из-за нападений фашистов на продавцов и читателей ватиканской газеты, дипломат призвал дуче покончить с трениями и избегать действий, которые могли бы оскорбить папу. Рядом с этими двумя пунктами, приведенными в отчете Аттолико, Муссолини лично начертал своим цветным карандашом: «Да, М.». Он явно решил, что сейчас и в самом деле лучше не заходить слишком далеко[298].
Посол Бернардо Аттолико и Элеонора Пьетромарки Аттолико с Адольфом Гитлером, Берлин, 10 декабря 1937 г.
Пий XII и сам делал все возможное для того, чтобы избегать дальнейшей эскалации конфликта, разгоревшегося вокруг ватиканской газеты. В обмен на обещание нового итальянского посла не мешать свободному распространению и чтению L'Osservatore Romano папа распорядился не публиковать материалы, которые, как выразился Аттолико, «явно противоречили высшим интересам страны»[299]. Новый посол Италии пообещал папе сделать все от него зависящее для устранения напряженности в отношениях между Ватиканом и итальянским правительством и выразил надежду, что успеху его сотрудничества с понтификом будет способствовать открытый обмен информацией. Папа, со своей стороны, заверил, что придерживается точно такого же мнения[300].
«Решение принято. Жребий брошен». Такую запись сделал Чиано в своем дневнике после того, как 30 мая Муссолини решил вступить в войну на стороне Гитлера. «Итальянский народ, – сообщал дуче в тот день в письме Гитлеру, – горит желанием выступить на стороне немецкого народа в борьбе против общего врага». Италия будет готова к непосредственному участию в войне не более чем через шесть дней, уверял Муссолини. Американский посол Уильям Филлипс отправил президенту Рузвельту эмоциональное письмо: «Мы имеем дело с итальянским крестьянином, которому… не хватает воображения, чтобы видеть что-то большее, чем всесокрушающая мощь немецкого оружия»[301].
Муссолини решил бросить Италию в горнило войны, даже не собрав Большой фашистский совет или заседание министров своего собственного кабинета. Лишь после того, как он принял решение, дуче вызвал к себе командующих, чтобы известить их об этом. Никто не выступил против, возможно, памятуя о случае с маршалом Пьетро Бадольо, начальником генерального штаба вооруженных сил страны, который за несколько дней до этого высказал свои возражения. По мнению Бадольо, у Италии было сравнительно мало самолетов и танков и вступление в войну означало самоубийство. «У вас, синьор маршал, – ответил Муссолини, который быстро терял веру в своего начальника генштаба, – не хватает хладнокровия, чтобы точно оценивать ситуацию. Я говорю вам – к сентябрю все будет кончено, и мне нужно лишь несколько тысяч убитых, чтобы сидеть за столом мирных переговоров как воюющая сторона»[302].
Глава 15Недолгая война
Десятки тысяч римлян стекались на пьяцца Венеция в середине дня 10 июня 1940 г. Они ждали, что Муссолини появится на балконе своего кабинета. По всей стране на центральных площадях городов и деревень включили громкоговорители, чтобы речь дуче услышали толпы, в которых полные энтузиазма чернорубашечники смешивались с теми, кого согнали ретивые фашистские чиновники.
В эти же дневные часы, немногим ранее, Чиано вызвал к себе французского и британского послов, чтобы зачитать им заявление короля.
«Полагаю, вы уже знаете, что я хочу сказать», – отметил Чиано, когда прибыл Андре Франсуа-Понсе, французский посол в Италии. Чиано явно чувствовал себя не в своей тарелке. Ради важного случая он облачился в форму командира авиационной эскадрильи, полагавшуюся ему по званию.
«Не нужно большого ума, чтобы понять это, – парировал посол. – Ваша форма достаточно красноречива».
После того как Чиано зачитал слова короля, объявлявшего войну, француз, не в силах сдержаться, резко бросил: «Вы ждали, пока мы не упадем ничком, и тогда всадили нам нож в спину. На вашем месте я бы очень гордился!»
Щеки Чиано залились румянцем. «Мой дорогой Понсе, – ответил он, – все это не продлится долго». Он уверил собеседника, что они скоро встретятся вновь при более приятных обстоятельствах.
«При условии, что вас к тому времени не убьют!» – воскликнул посол[303].
Дуче в тот день был очень возбужден: конечно, если не действовать быстро, то война завершится еще до того, как он сделает хотя бы выстрел. Он сомневался лишь в том, что британцы согласятся заключить мир после того, как будет завоевана Франция. Если нет, странам гитлеровской коалиции придется атаковать и Британские острова. Диктатор провел утро дома, работая над предстоящим выступлением, текст которого он хотел выучить наизусть. Несмотря на занятость, он трижды прерывался, чтобы позвонить Кларе и велеть ей быть в палаццо Венеция к середине дня. Когда она явилась, группы молодежи в черной фашистской форме со знаменами и плакатами уже стекались на площадь перед дворцом. Она застала Муссолини в сильном волнении. «Время поэзии прошло!» – объявил он ей вместо приветствия.
В 18:00 итальянский диктатор вышел на свой балкончик. Облаченный в темную форму милиции, с темной фуражкой, он стоял, уперев руки в бока над широким черным ремнем, вздернув подбородок и выпятив грудь. Его встретило скандирование: «Ду-че, ду-че!» Громадная толпа растеклась далеко за пределы вместительной площади – на широкую улицу Виа-дель-Имперо, которая вела напрямую к расположенному неподалеку Колизею. Когда толпа притихла, он произнес речь, устремив взгляд в какую-то неясную даль. Он говорил своими обычными отрывистыми фразами, делая паузы и позволяя толпе разразиться восторженными криками:
Воины на земле, на море и в воздухе! Чернорубашечники революции и легионов! Мужчины и женщины Италии, империи, королевства Албания! Слушайте!
Час, назначенный судьбой, пробил в небесах нашего отечества. Это час бесповоротных решений. Война объявлена – официальное извещение об этом уже доставлено послам Великобритании и Франции. Мы вступаем в битву против плутократических и реакционных демократий Запада…