Как раз в тот момент Раффаэле Гуарилья, итальянский посол в Ватикане, находился в кабинете кардинала Мальоне тоже с посланием, но совсем иного рода. Дуче хотел, чтобы в предстоящем рождественском радиообращении папа избегал любых «подстрекательских призывов к заключению мира, которые могли бы оказать расслабляющее действие на итальянский народ». Папа ответил на следующий день, и его ответ был туманен. Понтифик сообщал, что по возможности примет к сведению предложение дуче, учитывая и то, чего требует от него папская миссия[559].
Три дня спустя Осборн сделал краткую запись в дневнике: «Я был уверен, что папа собирается откровенно высказаться [против нацистских зверств] в это Рождество, но теперь я твердо знаю, что он этого не сделает. Ватикан – единственное государство, которое так и не осудило гонения на евреев»[560].
Среди папских треволнений в те рождественские дни все-таки было светлое пятно. На экраны выходил Pastor Angelicus, тот самый фильм, которому он на протяжении года столь щедро посвящал свое время. Это было историческое событие: папа римский впервые в истории стал главным героем фильма, специально созданного для того, чтобы явить его образ всему миру. Над картиной, снятой Католическим кинематографическим центром, трудились 25 операторов, прибывших в Ватикан и в течение нескольких месяцев следовавших за папой по пятам. Создатели ленты планировали показать ее во всех итальянских городах и во многих зарубежных странах. В одном только Париже, оккупированном немцами, прошло свыше 200 показов.
Осборн отметил, что Ватикан теперь применяет современные технологии для формирования публичного образа папы. Дипломат подчеркивал: «Его Святейшество не совсем свободен от тщеславия, свойственного людям искусства. Лестные отзывы о его красноречии всегда считаются уместными, и его окружение всегда обращает на них внимание, однако любые намеки на то, что витиеватость разглагольствований может пагубно сказываться на убедительности или ясности наставлений, встречаются в штыки». Если британский дипломат считал съемки такого фильма в разгар войны дурным тоном, то дуче испытывал на сей счет еще меньше радости. Хотя фашистское правительство поддерживало съемки, диктатор относился к фильму с некоторой обидой, опасаясь, что харизма папы затмит его собственное сияние[561].
Недовольство диктатора этим новым кинематографическим панегириком папе усугублялось его собственными несчастьями. Дуче уже долгое время мучили приступы острой желудочной боли, причиной которых вроде бы была язва, вызванная стрессом. Годами он придерживался спартанской диеты, избегая мяса, спиртного и кофе. В июле, когда боли резко усилились после его продолжительного визита в Ливию с инспекцией размещавшихся там итальянских частей, врачи поначалу решили, что он подхватил в Африке желудочную амебу. К ноябрю боли значительно усилились, а перед Рождеством он даже слег. Дуче всю жизнь сражался с лишним весом (в его семействе имелась склонность к полноте), но теперь он сильно похудел и выглядел значительно старше своего возраста. Отец Клары, ватиканский врач, регулярно наведывался к Муссолини и колол ему витамины. Дуче, кроме того, глотал антиспазматические таблетки и сам делал себе инъекции бромида натрия.
Муссолини ежедневно несколько раз созванивался с Кларой. Он искал ее сочувствия и жаловался, что его жизнь обернулась неудачей. «Меня убивает не язва, Клара, – говорил он ей. – Меня убивает то, что 20 лет труда и стараний пошли прахом». Кроме того, он давал волю своей зависти к популярности папы в Риме и сокрушался, как обычно, без малейших признаков осознания собственного лицемерия, по поводу продолжающихся бомбардировок итальянских городов союзниками: «Об уважении всех городов во имя Христа… вот о чем должен просить папа… а не защищать один лишь Рим, потому что там находится он сам»[562].
Наутро после римской гала-премьеры фильма Pastor Angelicus Муссолини проснулся с острой болью в желудке и снова потянулся за своими пилюлями и шприцем. Вскоре явилась Клара. Она сделала ему массаж, успокаивающий боль. Подавленный, он сказал ей, что больше не может продолжать; пришло время уйти. Клара получила лишь скромное образование и не отличалась широтой познаний внешнего мира. В первые годы, проведенные вместе с Муссолини, она просто соглашалась с любым мнением своего Бена. Теперь же она смелее высказывала собственные мысли, хотя это и были мысли убежденной фашистки, преклонявшейся перед Муссолини. Надеясь подбодрить своего Бена, она призывала его не «поддаваться англичанам и попам». Потом, как они часто делали, если хотели расслабиться, любовники ставили на граммофон пластинку с классической музыкой, на сей раз это было их любимое произведение – Седьмая симфония Бетховена. Лежа на полу рядом с ней, Муссолини заплакал под звуки музыки. Эта симфония нередко производила на него такое действие. А потом он признался, что его особенно раздражает унизительная зависимость от папы, ведь лишь понтифик сейчас может убедить британцев пощадить Рим и не бомбить его. Клара снова попыталась заставить его встряхнуться и перестать себя жалеть. Она заявила, что он не должен уступать «англо-поповским» силам. Иначе Рим окажется в лапах Ватикана и его «поповской власти»[563].
Папа наверняка удивился бы, узнав, что среди тех, кто 24 декабря включил радио, чтобы послушать его рождественское обращение, был и сам дуче. На Муссолини оно не произвело особого впечатления, что было неудивительно. Повернувшись к Чиано, слушавшему передачу вместе с ним, диктатор изрек: «Наместник Господень, то есть земной представитель властителя Вселенной, никогда не должен высказываться. Он должен оставаться где-то там, наверху, среди облаков. Эта речь полна общих мест, которые с таким же успехом мог бы произнести, скажем, приходской священник из Предаппио[564]»[565].
По обыкновению, папа построил свое выступление так, чтобы и та и другая воюющая сторона могла интерпретировать его слова как высказывание в ее поддержку. Газета Муссолини напечатала краткий, но уважительный пересказ этой речи, особо подчеркнув осуждение «марксистского социализма» и то, что понтифик выступил в защиту частной собственности. Затем следовал набранный жирным шрифтом абзац, где отмечалось: «…Папа заявил, что эта война несет с собой разрушение того социального уклада, который за фальшивой личиной и под маской общепринятых формул прячет свою роковую слабость и безудержное инстинктивное стремление к выгоде и власти»[566].
На 24-й странице текста папской речи есть слова, на которые впоследствии стали ссылаться защитники Пия XII в попытке представить его выступление как громкое осуждение жестокого массового убийства евреев в Европе[567]. Хотя папа не упоминает нацистов и евреев, он все же сокрушается (в пассаже, который скрыт в глубине текста), что «сотни тысяч людей не по своей вине, а исключительно из-за национальной или расовой принадлежности обрекаются на смерть или на последовательное уничтожение». По словам Осборна в отчете по итогам 1942 г., папа, казалось, был «огорчен и удивлен» тем, что эти слова не удовлетворили тех, кто призывал его высказаться. «Хотя это обращение видится мне наиболее эффективным среди недавних публичных высказываний папы, – писал Осборн в Лондон, – оно страдает, как обычно, от чрезмерной пространности… а убедительность его наставлений тонет в потоке красноречия».
Отец Винсент Маккормик, американский иезуит, бывший ректор Папского григорианского университета, живший в двух шагах от Ватикана, выразил свое разочарование папским обращением. Он писал, что оно «слишком, слишком тяжеловесно», что его посыл «выражен невнятно». Титтман, встретившись с понтификом вскоре после этого выступления, обнаружил, что папу задело мнение о недостаточности его слов. Как дипломат сообщил в Вашингтон, Пий XII «"опасается", что сообщения союзников о злодеяниях [нацистов] имеют под собой реальные основания, однако дает понять, что, по его ощущению, они преувеличены в пропагандистских целях»[568].
Через два дня после Рождества на папскую новогоднюю аудиенцию явился польский посол Казимеж Папе. Дипломат снова начал свою беседу с понтификом с рассказов о чудовищных преследованиях, которым немцы подвергают в Польше как евреев, так и католиков. В ответ понтифик повторил свой давний аргумент насчет того, что всякий папский протест против этих зверств сопряжен с риском навлечь новые несчастья на преследуемых. Он добавил, что в своем недавнем рождественском радиообращении уже высказался на сей счет достаточно ясно. Пий XII явно ожидал от польского дипломата одобрения этих высказываний и был недоволен тем, что посол ответил молчанием на его утверждение. После аудиенции Казимеж Папе докладывал своему руководству: «Я совершенно убежден, что он говорил искренне. Теперь папа уверен, что он четко и резко, пусть и в довольно общих выражениях, осудил немецкие преступления в оккупированных странах». Посол добавлял: «В этом-то и коренится проблема… Пий XII… из-за своей чувствительной и деликатной натуры, из-за особенностей своих ученых изысканий и некоторой односторонности своей карьеры – связанной исключительно с дипломатией и далекой от [реальной] жизни – не может говорить иначе и обходит молчанием реалии нашего времени, не сознавая, как мало рядовой католик может понять и запомнить из его сложных и запутанных высказываний, тщательно выверенных, но оторванных от фактов»