После того как Муссолини вернулся в столицу, к нему явился посол Германии, чтобы выразить свою солидарность. «Знаете, Макензен, – отвечал дуче, – я верю, что развалины собора Сан-Лоренцо станут роковыми для наших врагов. Вполне может оказаться, что их разгром начнется именно с этого события и что теперь колесо Фортуны повернется в другом направлении». Муссолини с недовольством узнал о том, что на улицах города папу встретило народное преклонение, и даже вначале распорядился не публиковать в газетах сообщений о поездке понтифика к одному из пострадавших зданий. Но он быстро передумал, осознав пропагандистскую ценность освещения этого появления сокрушенного папы у развалин священного для католиков объекта[668].
На следующий день после авианалета собственная газета Муссолини задала тон дальнейшей пропагандистской кампании, поместив на первой полосе большую фотографию поврежденного храма – под крупным заголовком: «Коленопреклоненный папа на руинах разрушенного собора Сан-Лоренцо». При этом не упоминалось о вокзале, сортировочных станциях и военном аэродроме, куда также попали бомбы: в газете утверждалось, что целью союзников стало разрушение римских церквей и жилых домов. В одном из подзаголовков сообщалось об «осквернении» римского кладбища Верано, также пострадавшего от бомб: «Нечестивые воздушные разбойники… не пощадили даже мертвых». Еще один материал в мельчайших подробностях рассказывал о том, как к разрушенному храму прибыл понтифик: «Папа узрел все это, и сердце его исполнилось рыданий, а из трепещущих уст излились слова молитвы». Затем папа позволил тем, кто оказался рядом с ним, поцеловать ему руку. В заключение сообщалось (это было преувеличение, на которое могли клюнуть лишь самые доверчивые римляне), что отъезжающий папский автомобиль «присутствующие проводили, взорвавшись единым возгласом, полным неподдельного энтузиазма: "Viva l'Italia!"[669]».
Рядом с этим новостным материалом газета Муссолини поместила редакционную статью, где говорилось: «С бесстыдством, свойственным иудейскому племени, Рузвельт в одном из недавних "специальных" посланий Понтифику обещал, что в ходе усиливающихся воздушных атак на итальянские города церкви не пострадают». Далее детально рассказывалось об огромном религиозном значении собора, разрушенного бомбами союзников. Читателю напоминали, что храм стал местом упокоения многих пап – предшественников Пия XII. «После того как схлынула последняя волна воздушных убийц, Понтифик не замедлил покинуть свою отдаленную резиденцию, чтобы посетить то место, куда упали бомбы. Истинно христианское, истинно римское величие этого жеста заставит распутного негодяя, ответственного за это деяние, и его клику евреев… погрузиться в зловонную пучину стыда, от которого им не удастся отмыться еще много столетий»[670].
Во исполнение своей неоднократно повторявшейся угрозы заявить протест, если Рим подвергнется бомбардировке, папа приказал государственному секретарю Ватикана направить письмо всем основным нунциям и апостольским делегатам союзников и в нейтральных странах с уведомлением об авианалете и о том, что понтифик «крайне опечален» теми разрушениями, которые налет причинил «городу, являющему собой центр католицизма». В конце послания папа просил, чтобы католики открыто демонстрировали свое недовольство произошедшим: «Святой Отец надеется, что епископы, священники и простые католики покажут, что они разделяют это величайшее неодобрение»[671].
Публичный протест самого понтифика принял форму открытого письма, адресованного кардиналу-викарию Рима и опубликованного не только в ватиканской L'Osservatore Romano, но и в фашистских газетах Италии. Напомнив кардиналу, что папа давно сокрушался по поводу тех кровавых бедствий, на которые война обрекает невинное население множества стран, и тех разрушений, которым она подвергает памятники религии и культуры, понтифик упомянул и о своих неустанных усилиях спасти Рим от бомбардировки: «Но, увы, наши надежды оказались обманутыми. То, что мы столь резко осуждали, теперь случилось».
Еще до авианалета Пий XII полагал, что должен высказаться, если Рим подвергнется удару. Более того, он так часто твердил об этом союзникам, что теперь едва ли мог отмолчаться. Но его письмо скорее походило на выражение сожаления, а не гнева. Британский посланник Осборн счел реакцию папы «чрезвычайно мягкой». Да и Майрон Тейлор сообщил Рузвельту, что понтифик сознательно выбрал не слишком резкие формулировки, видимо, в стремлении не позволить нацистам или фашистам использовать письмо в пропаганде, направленной против союзников[672].
Несмотря на предосторожности папы, фашистская пресса делала все возможное, чтобы представить его послание как громкое осуждение варварства и антикатолицизма союзников. В очередном номере газеты Фариначчи красовался такой заголовок: «Бомбардировка Рима: понтифик осуждает агрессора и клеймит его вечным позором». Далее следовала статья, объясняющая, что «англосаксы» в Лондоне и Вашингтоне особенно довольны бомбардировкой, «ибо она одновременно поразила и столицу Италии, и столицу католицизма»[673].
Письмо папы не произвело особого впечатления на иезуитского священника Маккормика, одного из немногих видных клириков-антифашистов в Риме. В своем дневнике отец Маккормик отмечал, что в папском послании ничего не говорится о том, какие объекты были реальными целями бомбардировки. Он возмущался: «Но почему Ват[икан] не скажет миру более ясно и честно, что главные виновники здесь – те, кто отдал Рим на растерзание врагу, обратив город в военный центр!.. Похоже, у Ватикана не хватает смелости сказать хоть что-то способное обидеть нем[цев] и ит[альянцев], выставить их в невыгодном свете»[674].
Король понимал, что больше ждать нельзя. В четверг, 22 июля, появились сообщения о том, что союзники взяли главный сицилийский город Палермо. Сопротивление американским и британским войскам оказывали главным образом немецкие части, находившиеся на Сицилии. Рассказы о том, что бойцов союзнических войск радостно встречает итальянское мирное население, показывали монарху, что вряд ли стоит и дальше связывать свою судьбу с дуче. Те, кто раньше обеспечивал функционирование фашистского режима, теперь отчаянно искали способы дистанцироваться от него и запустили процесс, позволявший в последующие годы переписать свою личную историю.
Среди этих деятелей фашизма был и 48-летний Дино Гранди, один из первых фашистских бонз, председатель нижней палаты парламента. В день падения Палермо он встретился с Джузеппе Боттаи, до недавнего времени занимавшим пост министра образования. Они обсудили проект резолюции, который Гранди подготовил для Большого фашистского совета, намеченного на ближайшую субботу. Резолюция предписывала в свете разворачивающейся военной катастрофы вернуть королю власть над вооруженными силами, положенную ему по конституции, но узурпированную Муссолини в начале войны. Резолюция также призывала возвратить утраченные полномочия некоторым другим органам власти, однако в ней не было прямого требования сместить Муссолини[675].
Экономическая элита страны тоже стремительно дезертировала из лагеря дуче. Показателен пример Альберто Пирелли, который 23 июля встретился с герцогом Пьетро д'Акуароне, правой рукой короля, чтобы разузнать о планах монарха. Теперь Пирелли ясно понимал, что Муссолини должен уйти, вопрос только в том, как сместить его, не вызвав опасных волнений в стране. И хотя д'Акуароне не сказал, как решил поступить король, у Пирелли сложилось твердое впечатление, что Виктор Эммануил готов действовать. Промышленник дал совет: важно, чтобы новый премьер-министр (вероятнее всего, кто-нибудь из военачальников) объявил о продолжении участия Италии в войне на стороне Германии. Если же Италия все-таки вступит в переговоры с союзниками, то она должна вести их и от лица своих партнеров по гитлеровской коалиции. В таком случае, если союзники предложат разумные условия мира, а немцы откажутся их принять, Италия сможет объявить о выходе из войны, не рискуя услышать обвинения в предательстве.
Делясь этими идеями с герцогом, Пирелли заявил, что для итальянской стороны лучший посредник в переговорах с союзниками – это Ватикан. Оба собеседника сошлись во мнении, что благоразумнее предупредить Ватикан о намерениях короля в последний момент во избежание утечки сведений о плане низложения Муссолини[676].
У фашистских лидеров, которые в субботу, 24 июля 1943 г., прибыли в палаццо Венеция на заседание Большого фашистского совета, назначенного на 17:00, были серьезные основания для беспокойства. Их мучил вопрос, смогут ли они потом выйти из этого здания, не арестуют ли их и не расстреляют ли на месте? Прежде никто не осмеливался бросить подобный вызов самому дуче. На протяжении нескольких часов, предшествовавших заседанию, Чиано и Боттаи помогали Гранди в работе над его проектом резолюции и старались заручиться поддержкой других членов совета.
В 17:15 дуче, облаченный в черную форму фашистской милиции, вошел в зал и занял свое обычное место во главе длинного U-образного стола. Он открыл заседание изложением истории нынешней войны. Диктатор признал, что итальянцы недовольны войной, однако все войны непопулярны. Затем он вкратце описал свой план создания новой линии обороны от союзников.
После того как Муссолини закончил, встал Дино Гранди, чтобы внести свои предложения. Но первым делом он совершил нечто немыслимое – выступил с долгим и страстным осуждением дуче. Гранди обвинил его в том, что он извратил первоначальный товарищеский идеал фашизма и выстроил на его основе личную диктатуру, а перед тем, как принять решение о вступлении Италии в войну, дуче не стал собирать Большой совет и даже не проконсультировался с ним. Гранди продолжал свои обвинения: на протяжении 17 лет дуче сохранял за собой министерские посты во всех трех министерствах, руководивших вооруженными силами, однако не сумел подготовить страну к войне – и теперь всем видны катастрофические последствия этого небрежения. На протяжении всего выступления Гранди дуче молча сидел в своем кресле. Лицо диктатора оставалось бесстрастным.