Но Гуарилья смотрел на все это пессимистически. Если итальянское правительство разорвет альянс с рейхом, немецкие войска тут же займут Рим. Итальянских солдат на Балканах сгонят в немецкие лагеря. Та же участь, скорее всего, постигнет дезорганизованные итальянские войска на территории самой Италии. В тюрьму попадут сотни тысяч итальянцев, работающих в Германии. Немцы прекратят поставки базовых материалов и основных продуктов питания, которые необходимы Италии для выживания. Италию, как минимум значительную ее часть, оккупируют немецкие войска. Ситуацию усугубит та жажда мести, которая охватит немцев после того, как Италия совершит такое предательство.
Возможно, рассуждал Гуарилья, союзники скоро сумеют переправиться с Сицилии на континентальную часть Италии, но даже если это получится, все равно их продвижение на север по Апеннинскому полуострову будет медленным. При этом Рим будет разрушен, а Италия, разорванная надвое, окажется под гнетом двойной оккупации. Министр писал: «По правде говоря, у нас нет сил, необходимых для вступления в конфликт с Германией». К тому же Гуарилья совершенно не испытывал доверия к британцам. Он уверял Бадольо, что опасно считать, будто британцы позитивно настроены по отношению к итальянцам. Британия будет обращаться с Италией как с разгромленным врагом, а не как с запоздалым союзником – неслучайно британцы не обещали, что в случае отказа от фашизма она сможет сохранить свои африканские колонии, завоеванные с таким трудом.
Американцы и британцы, уверял Гуарилья, называвший их «нашими врагами», заботятся не об интересах Италии, а о своих собственных. Они будут высаживаться там, где им выгоднее всего. Министр заключал, что «для них удобнее, если итальянцы и немцы истребят друг друга, а когда обороноспособность Италии ослабнет, тогда они и вмешаются»[729].
Папа долгое время старался не предпринимать ничего, способного настроить Германию против Ватикана, но положение Италии стало настолько отчаянным, что теперь он решил – вопреки советам кардинала Мальоне – пойти на риск и отправить тайного эмиссара в Соединенные Штаты. Понтифик доверил эту роль Энрико Галеацци, «главному инженеру» Ватикана. В 1936 г. Галеацци сопровождал кардинала Пачелли во время его длительной поездки по Соединенным Штатам, а кроме того, он имел тесные связи с Фрэнсисом Спеллманом, архиепископом Нью-Йоркским. Галеацци отвечал за повседневное управление Ватиканом и его учреждениями (Титтман вообще называл его «некоронованным правителем Ватиканского государства») и с давних пор поддерживал прочные личные контакты с понтификом, так что казался хорошим кандидатом[730].
Галеацци поручалось передать Рузвельту послание папы, состоящее из двух частей. В первой части разъяснялось, что, несмотря на стремление правительства и народа Италии к миру, они не в состоянии реализовать его из-за присутствия в стране немецких вооруженных сил. Итальянцы не могут изгнать немецкие части; более того, они ничего не сумеют сделать, если немцы решат взять Рим под контроль. Тут папа выражал свое главное опасение: «Есть предположение, что в таком случае не пощадят Ватикан, где находятся дипломатические представительства союзников, и даже августейшая персона Святого Отца окажется в опасности».
Во второй части своего послания папа предупреждал американского президента, что по Италии стремительно распространяется коммунизм, особенно среди рабочего класса. Привлекательность коммунизма усиливают «серьезнейшие разрушения и массовая гибель людей в результате недавних террористических бомбардировок итальянских городов. Они вызвали крайнее негодование тех итальянцев, которые прежде были благожелательно настроены по отношению к союзникам, в особенности к американцам, и которых эти события все больше подталкивают… к коммунизму». Папа подчеркивал, что с момента падения фашизма наблюдаются явные хорошо организованные попытки коммунистов осуществлять подрывную деятельность на территории Италии. В заключение папа отмечал: «Исходя из всего этого, нетрудно предсказать, каким трудным, а то и вовсе невозможным станет положение Святого престола и властей Вселенской церкви, если Италия попадет в объятия коммунизма»[731].
Инициировав эту секретную миссию, папа решил, что ему следует еще и появиться на публике. Похоже, он не отдавал себе отчета в том, что объявление о его предстоящем обращении к народу вызовет заоблачные ожидания римлян. Когда итальянцы узнали, что 1 сентября, в четвертую годовщину начала войны, понтифик выступит со специальным радиообращением ко всему миру, сразу же поднялась волна слухов. Возможно, думали люди, он объявит, что договорился о прекращении бомбардировок Рима или даже о том, что война в Италии закончилась.
Восседая на своем троне в белой мантии и в белой шапочке на темени, папа говорил в микрофон своим немного гнусавым голосом. Тысячи людей столпились в соборе Святого Петра и на прилегающей к нему площади, где были установлены динамики, передававшие слова папы. Пий XII не принадлежал к числу искусных ораторов: он говорил отрывисто, по три-четыре слова, но тщательно выделял каждую фразу интонацией. По всему Риму толпы людей собирались в кафе, где радиоприемники были включены на полную громкость.
Те, кто надеялся услышать хорошие новости, были разочарованы. Французский посол отмечал, что тезисы папы в «определенной мере обманывали», так как, выражая сердечные пожелания «справедливого и долгого мира», он не предлагал ничего конкретного. «Как и в предыдущих посланиях, Святой Отец подчеркивал свою беспристрастность по отношению ко всем воюющим сторонам, свою равную тревогу обо всех народах». Осборн, британский посланник, докладывая об этом выступлении в Лондон, отмечал, что некоторые коллеги-дипломаты считают главным побудительным мотивом этой речи стремление папы призвать союзников лучше обращаться с Италией, однако «я придерживаюсь иного мнения и полагаю, что он почувствовал необходимость снова появиться на первых полосах газет и представить себя гарантом мира».
Хотя многие римляне остались недовольны этой речью и сочли, что папа обманул их, они по-прежнему надеялись на его помощь в спасении от надвигающейся катастрофы. Бездарное правительство Италии явно не внушало народу особой уверенности. Когда после трансляции обращения папа вышел из своих покоев на балкон и простер руку, люди в огромной толпе, собравшейся внизу, стали размахивать шляпами и белыми платками, приветствуя Божьего наместника на земле[732].
Секретные переговоры свежесформированного правительства с союзниками начались в Лиссабоне в середине августа. В конце месяца они переместились на недавно созданную на юго-востоке Сицилии военную базу союзников. Роберт Мерфи, представлявший американскую сторону, и Гарольд Макмиллан, представлявший британцев, прилетели туда из Алжира на финальный этап переговоров с эмиссарами премьер-министра Бадольо – генералами Джузеппе Кастеллано и Джакомо Занусси. Рузвельт и Черчилль уже выработали условия перемирия, и им не терпелось, чтобы итальянское правительство подписало этот документ. Но после встреч в Лиссабоне итальянцы стали относиться к этому переговорному процессу более настороженно. С севера в Италию продолжали идти немецкие войска, и Бадольо, чьи страхи раздувал министр иностранных дел, все больше беспокоился. Теперь итальянские генералы заявляли, что не станут подписывать соглашение, если союзники не гарантируют высадку своих войск севернее Рима в тот же момент, когда будет объявлено о заключении перемирия. Мерфи сообщал Рузвельту: «Они утверждают, что если мы высадимся южнее Рима, то немцы займут город и все, что севернее. Итальянцы сильно опасаются последствий этого: им видятся жестокие массовые убийства, мародерство, масштабные разрушения».
Если итальянцы и пытались оказать давление на союзников, то возможностей для этого у них было немного. Мерфи и Макмиллан предупредили их, что если они сейчас же не подпишут представленные условия капитуляции, то произойдут три вещи:
Для союзников перестанут существовать король и нынешнее итальянское правительство.
Мы будем вынуждены посеять хаос и анархию по всей Италии…
Разумеется, нам придется осуществлять безжалостные и масштабные бомбардировки, пока все главные итальянские города, в том числе и Рим, не обратятся в пепел и груду развалин[733].
В тот же вечер два итальянских генерала полетели обратно в Рим, чтобы сообщить Бадольо о полученном ультиматуме.
«Вполне очевидно, – писал Эйзенхауэр военному министерству в Вашингтон, – что итальянское правительство не наберется храбрости подписать перемирие и во всеуслышание заявить о нем, пока не увидит высадку сил союзников в районе Рима и не получит гарантию защиты от немцев». Поэтому «мы полагаем, что развертывание воздушно-десантной дивизии в этих целях… станет правильным шагом, поскольку успех "ЛАВИНЫ" [планируемой операции по высадке на материковую часть Италии близ города Салерно, к югу от Неаполя] с большой вероятностью будет зависеть от помощи итальянцев, которая существенно замедлит продвижение немецких частей». Эйзенхауэр заключал: «Таким образом, следуя приказу поддерживать итальянские подразделения, которые будут реально сражаться против немцев, я готов развернуть воздушно-десантную дивизию в районе Рима, если мы получим достаточно надежные заверения в намерениях итальянцев сотрудничать»[734].
На следующий день, 2 сентября 1943 г., Рузвельт и Черчилль направили Эйзенхауэру совместный ответ: «Мы одобряем ваше решение запустить "ЛАВИНУ" и высадить воздушно-десантную дивизию близ Рима на указанных условиях»[735].
Эйзенхауэр вылетел 3 сентября на Сицилию, чтобы лично присутствовать на церемонии, на которой Кастеллано подпишет соглашение о перемирии от имени премьер-министра Бадольо. Обнародовать факт подписания предполагалось через несколько дней, когда союзники высадят значительные силы у Салерно и по воздуху перебросят свои части в Рим. Успех операции зависел от того, удастся ли итальянцам обеспечить безопасность римских военных аэродромов, чтобы там смогли приземлиться бойцы 82-й воздушно-десантной дивизии США. Рузвельт с Черчиллем намеревались выпустить совместное заявление о капитуляции Италии 8 сентября. Премьеру Бадольо сообщили, что он должен публично заявить о ней в это же время