После того как Эдде разрешили посетить мужа, сидевшего в тюремной камере, лишь один раз, несмотря на угрозы обнародовать его дневник, она стала готовиться к переезду в Швейцарию, где находились ее дети. Это встревожило немцев. Штаб СС в Вероне получил 9 января 1944 г. телеграмму с новыми инструкциями: «Внимательно следите за дочерью м-ра Майера [кодовое имя Муссолини, используемое немецкими властями]. Она может свободно перемещаться везде, но ее нога не должна ступить на землю Швейцарии. При попытке уехать туда ее необходимо остановить любыми средствами, вплоть до применения силы. Дневники зятя м-ра Майера пока не обнаружены. Продолжайте их поиски». Поздним вечером того же дня, несмотря на старания эсэсовцев, Эдда пересекла швейцарскую границу[840].
Эдда Муссолини с детьми, 1938 г.
После трехдневного разбирательства, проведенного специальным судом Итальянской социальной республики в старинной веронской крепости, 10 января Чиано признали виновным в государственной измене. Суд постановил, что он участвовал в заговоре с целью отстранения Муссолини от власти. Как и четырех других членов Большого фашистского совета, которые голосовали против Муссолини на том роковом заседании совета, его приговорили к казни путем расстрела. Муссолини узнал о вынесенном вердикте в своей резиденции на озере Гарда. Казалось, он принял эту новость спокойно, однако его внешний вид говорил, что он не спал уже несколько ночей. Боли в желудке, которые ненадолго утихли, снова вернулись.
Вечером 10 января приговоренных посетил тюремный капеллан. Они попросили об исповеди и о причастии. Капеллан оставался с ними всю ночь, пока узники вслух размышляли о своей жизни и семье. В 6:00 старший из осужденных, маршал Эмилио Де-Боно (один из четырех руководителей фашистского марша на Рим, который в 1922 г. привел Муссолини к власти), встал, заслышав звон колоколов в женском монастыре, располагавшемся неподалеку. Де-Боно заметил, что всем им следовало бы последний раз на грешной земле поклониться Богоматери, ибо скоро они узреют ее в раю. Священник с готовностью откликнулся на это предложение и первым начал читать вслух молитву «Ангел Господень». К нему присоединились все остальные:
«Ангел Господень возвестил Марии,
и она зачала от Духа Святого.
Радуйся, Мария, благодати полная…»[841]
Вскоре приговоренных посадили в полицейский фургон и отвезли в одну из близлежащих крепостей. Маршал Де-Боно, в 1935 г. руководивший начальным этапом вторжения в Эфиопию, вышел из фургона первым. Его легко было узнать по характерной белой бородке клинышком. Он был облачен в темный костюм и черную шляпу. Вслед за ним наружу шагнул Чиано, надевший серое пальто, так как утро выдалось холодным. Приговоренных вывели в поле. Им завязали глаза и связали руки за спиной, после чего велели задом наперед сесть на хлипкие деревянные стулья. Наспех собранная расстрельная команда выстроилась в две шеренги. Пять пуль попали Чиано в спину, но он не умер сразу. Другие тоже корчились на земле, свалившись вместе со стульями, поэтому расстрельной команде приказали дать еще один залп по телам, истекавшим кровью. Чиано даже сумел пробормотать: «О, помогите, помогите!» Командир расстрельной команды подошел к нему с револьвером в руке и выстрелил в голову. «Это смахивало на забой свиней», – вспоминал немецкий дипломат, присутствовавший при казни[842].
Казнь Галеаццо Чиано, Верона, 11 января 1944 г.
В первый день 1944 г. папа узнал, что правительство Муссолини хочет найти замену для Франческо Бабушио, руководившего работой итальянского посольства при Святом престоле. Уже несколько месяцев Бабушио оставался в неловко-двусмысленном положении, поскольку было непонятно, какое из двух правительств Италии он представляет. В декабре 1943 г., успешно осуществив свой первый тайный контакт с королевским правительством, обосновавшимся на юге, он покинул здание посольства, расположенное на территории Рима, и поселился в Ватикане. Этот шаг не одобрило фашистское правительство, не замедлившее сообщить Бабушио, что отзывает его. Но оно не хотело прямой конфронтации с Ватиканом, поэтому дипломату велели уйти в отпуск «по состоянию здоровья»[843].
Папе и самому не хотелось педалировать вопрос о том, какое именно правительство представляет посольство, аккредитованное в Ватикане. Понтифик попросил монсеньора Тесту, одного из сотрудников Государственного секретариата Ватикана, переговорить об этом с представителем МИДа, сохранившим свой пост в Риме. «Я только что снова встретился с нашим другом монсеньором [Тестой], – докладывал этот чиновник начальству. – По его словам, Святой Отец хотел бы, "чтобы их не заставляли занять официальную позицию"»[844].
Через несколько дней фашистское правительство направило папе ответ: «В соответствии с особыми распоряжениями, данными главой правительства, Министерство иностранных дел после 8 сентября старается избегать любых действий и заявлений, способных привлечь внимание к вопросу отношений между республиканским правительством и Ватиканом». Далее подчеркивалось: именно Бабушио нарушил это шаткое равновесие, покинув посольство и перебравшись в Ватикан.
Монсеньор Теста предложил попросить Бабушио оставить занимаемую должность «ради благополучия Святого престола, которому, по его собственным уверениям, он всегда хотел служить. Он мог бы… найти удобный предлог для того, чтобы приостановить выполнение своих должностных обязанностей». Если Бабушио представит это решение как свое собственное, то «Святой престол избежит шумного разрыва с республиканским правительством, как и опасности [официального] признания того же правительства». Однако Бабушио отказался покидать свою должность. В конце концов на попятную пошло правительство Муссолини, сочтя, что лучше оставить нынешнюю неоднозначную ситуацию без изменений. Бабушио еще несколько месяцев провел в своих новых апартаментах на территории Ватикана[845].
После казни Чиано дуче чувствовал себя еще более жалким. Если бы он попытался спасти отца своих внуков, то проявил бы слабость в глазах своих сторонников-фашистов и немецких партнеров. Но то, что он позволил казнить мужа своей дочери как изменника родины, тоже было унизительно. Теперь Эдда, его любимое дитя (во многих отношениях походившая на своего отца), отказывалась разговаривать с ним и даже – вот ведь стыд – сбежала в Швейцарию.
Клара, с давних пор считавшая Эдду врагом, всеми силами старалась подбодрить любовника. Она уверяла, что ему надо вновь начать вести себя как «настоящий диктатор»[846]. Она обрушивала на своего Бена потоки подробнейших политических рекомендаций, то и дело перемежавшихся упреками в том, что он так и не сумел в полной мере оценить ее. В числе главных объектов ее тирад фигурировали евреи и «плутократы». Два историка, пристально изучавших ее жизнь, отмечали: «Не будь она женщиной, Клара олицетворяла бы тот идеал "нового человека", который, по замыслу фашизма, должен был воскресить Италию». И в самом деле, Клара постоянно призывала Муссолини действовать жестче, кнутом принуждать итальянцев к фашистскому образу мышления, а кроме того, увереннее и напористее держать себя с Гитлером, который, как она заверяла любовника, является его большим сторонником и другом[847].
О том, какие мысли владели Муссолини в то время (или по крайней мере о том, как это виделось его дочери), дает представление служебная записка, составленная американской разведслужбой вскоре после того, как Эдда прибыла в Швейцарию. Как сообщается в этом документе, по ее словам, отец «был уверен, что все кончено и больше ничего нельзя сделать. Он – пленник немцев и неофашистов, причем последние не испытывают к нему никакой симпатии. У него совершенно нет власти и авторитета. Он обессилел, он удручен и болен, ему горько сознавать, что его бросили даже близкие друзья»[848].
Подтверждение этого мнения можно найти в письме, которое Муссолини написал Кларе 4 февраля: «Я – нечто вроде podestà [мэра] большого города с крайне ограниченными полномочиями. Государство, лишенное вооруженных сил, – просто пародия. Даже папа вооружен неизмеримо лучше меня. Судя по газетам, Палатинская гвардия хоть и служит убежищем для аристократов, уклоняющихся от призыва, зато имеет собственное оружие и легкую артиллерию. А у меня нет ничего… Да, я – живой труп… Я смехотворный живой труп. В первую очередь – смехотворный»[849].
Позднее в том же феврале Муссолини снова дал волю жалости к себе: это чувство проявляется во многих его письмах Кларе, написанных в течение тех месяцев, когда еще держалось его марионеточное правительство. Он писал: с того рокового заседания Большого фашистского совета в июле прошлого года «я мертв… Моя власть тает с каждым днем. Как и мой престиж. Некогда я был кем-то. Даже если бы меня повесили на лондонском Тауэре, я все равно был бы кем-то. Теперь же я – ничто… Я сохранил контроль лишь над похоронной полицией». Забрасывая Клару подобными жалобами, свергнутый диктатор сознавал, что тем самым он подталкивает ее к новым попыткам поднять его дух. В тот же день она написала очередное послание, призванное вывести его из ступора: «Сбрось с себя тот мрак, что окутывает тебя, вновь обрети энергию, живость, волю. События не должны править тобой – это ты должен управлять ими»[850].
Дуче пребывал в таком отчаянии, что даже обратился к священнику, отцу Джусто Панчино, чтобы тот передал его дочери послание. Панчино познакомился с Эддой, когда она несколько недель работала медсестрой в итальянских частях в Албании, где сам он тогда служил капелланом. Муссолини хотелось вернуть ее расположение: он беспокоился, что после казни мужа она стала презирать отца. Чтобы успешно выполнить возложенную на него миссию, священнику требовалось вначале выяснить местонахождение Эдды, а в этом мог помочь Ватикан, поэтому сначала он отправился не на север, а на юг – в Рим