Она жила в полумиле от нас. В коттедже за рощицей низкорослых дубов. Мы вызывали ее, посылая туда козла, потому что она не любила, когда ее беспокоили люди, а козел, притрусивший по дорожке и боднувший дверь коттеджа, был для нее привычным сигналом. Собственно, она-то наше ателье с мастерской и основала многие годы назад, но сама занималась лишь окончательной отделкой. Впрочем, ныне Владычице Красок нездоровилось. Последний наш заказ, сумочка герцогини, которой надлежало ничем не отличаться от только что расцветшей розы, отнял у нее много сил, она измучила себя размышлениями о розовом цвете и после несколько недель пролежала, набираясь сил, чего прежде никогда не случалось. Розовое, повторяла она, мечась в постели. Роды, любовь, румянец, поцелуи. У нее был сильнейший жар, она очень похудела. Вокруг глаз появились темные круги. Помимо всего прочего, младший брат ее страдал от ужасных болей в спине, не мог ни двигаться, ни работать и жил с ней — целыми днями лежал на кушетке. Да и старела она, самый талантливый, безусловно, человек королевства, не получивший никакого признания. Нам, портным и сапожникам, ее дарование известно, а королю? Горожанам? Она проходит меж них, как человек самый обычный, покупает на рынке помидоры, и никто не знает, что мир, который видит она, в тысячи раз подробнее и тоньше того, какой видим мы. Когда вы смотрите на помидор — да и я тоже, — вы, вероятно, видите нечто симпатично округлое, красное, с зеленым стебельком и свежим ароматом, очень вкусное, мягкое на ощупь. Когда же на помидор смотрит она, то видит оттенки голубого, бурого, желтого, видит изгибы, зеленую плеть, на которой он рос и, пожалуй, может даже, взвесив его на ладони, сказать, сколько в нем семечек.
Итак, мы послали козла, а когда она пришла вместе с ним в ателье, как раз закончили четвертую окраску туфель. Они подсыхали на коврике и выглядели очень неплохо. Я сказала Черил, что ее вживание в образ горы несомненно нам помогло: серый цвет получился более глубоким, насыщенным, чем я ожидала. Черил зарумянилась. Она у нас очень милая. Еще я сказала, что мысль Эдвина — добавить в краску немного каменной крошки — оказалась очень разумной, дала грубоватую текстуру. Довольный Эдвин лягнул ножку табурета. Сама-то я мало что сделала — я не самая искусная из наших мастериц, но люблю, увидев хорошую работу, похвалить ее. Дело однако в том, что после всех наших тяжких трудов и попыток дойти до самой сути, у нас получились очень красивые, но просто-напросто серые туфли. Любой нормальный человек полюбил бы их всей душой, если, конечно, не питал бы тщеславной потребности ходить на невидимых ногах.
Владычица Красок принесла с собой холщовый футляр, прошитый синими нитями. В лице ее читалось изнурение. Она кивком поздоровалась с нами, постояла у стола, на котором подсыхали, сочась краской, туфли.
Очень хорошая работа, сказала она. Заправлявшая покраской Эстер присела в реверансе.
Мы сдобрили краску каменной пылью, сообщила она.
Прекрасная мысль, сказала Владычица Красок.
Эдвин, стоявший за своим столом, изобразил пару коленцев веселой пляски.
Козел устроился в углу на подушке и принялся подъедать ее начинку.
Владычица Красок несколько раз повела плечами, а когда туфли подсохли, взяла их в руки и подняла к солнечному лучу. Потом выбрала камень, поднесла его к туфлю, осмотрела в ярком свете. Она поворачивала камень и туфель, каждый в своем луче. Потом подошла к расставленным по полу краскам и зачерпнула горсть синеватой пыли. У нас сто пятьдесят металлических ларцов с пылью всех возможных цветов. Ларцы стоят бок о бок по стенам ателье. Они узкие, и это позволило нам разместить здесь множество цветовых оттенков, а если кто-то приносит новый, мы выковываем еще один ларец и вставляем его в спектр, на положенное место. Одна портниха нашла в самой сухой части леса, на листьях, изумительно глубокий бордовый цвет; я как-то отыскала на красноватых железистых россыпях у озера влажную землю бурости более сочной, чем у песка, но побледней, чем у грязи. Кто-то еще обнаружил новый оттенок синевы в иссохшем цветке анютиных глазок, кто-то другой — в оперении мертвой птицы. Нам велено всегда и везде искать новые оттенки цветов. Так вот, Владычица Красок прошлась по комнате, набрала пригоршню синеватой пыли (как и всегда, я, наблюдая за ней, ощутила взволнованный трепет — синий? Как она поняла, что требуется синий? К тому же, этот был темноватым, кажется — слишком для столь светлых туфель, разве что ей потребовался цвет мокрых камней) и втерла ее в туфель. И снова к ларцам — теперь черный, пыльно черный, а за ним — серовато-зеленый. Все это она втирала в серый туфель. Мы стояли, безмолвные, наблюдая за ней. Мы забыли о нашей тяжелой работе и обычной своей болтовне.
Работала Владычица быстро, однако обычно она использовала что-то около сорока разных красок, а оттого даже быстрая работа отнимала больше двух часов. Она добавляла краску здесь, краску там — иногда пятнышком величиною с крупицу соли, — и серость изменялась в ее руках, обретая новые оттенки. Наконец, она попросила дать ей заделочный материал и, получив его от Эстер, покрыла туфли закрепляющей окрас жидкостью, и подняла одну к свету, держа в другой руке камень. Она повторила этот процесс четыре раза кряду, и, клянусь, я начала ощущать в комнате присутствие горы, с которой был взят камень, ее огромный, тяжкий, громыхающий голос.
Когда все закончилось, туфли стали такими серыми, такими похожими на камни, что в кожаную основу их верилось с трудом. Выглядели они как вырезанные прямо из скалистого склона горы.
Готово, — сказала она.
Мы стояли вокруг нее, склонив головы.
Прекрасно, — сказала я.
Еще один триумф, — пробормотала рядом со мной Сэнди, которая не смогла бы смешать краски и ради спасения собственной жизни.
Владычица Красок обвела комнату взглядом, он останавливался на каждой и каждом из нас, проницательный, неторопливый и, наконец, остановился совсем — на мне. На мне?
Ты не проводишь меня до дому? — низким голосом спросила она, пока Эстер привязывала счет на оплату к лапке голубя и выбрасывала птицу в окно, обращенное в сторону герцогства.
Почту за честь, — ответила я. И взяла ее под руку. Набивший живот подушкой козел припустился за нами.
Девушка я молчаливая — пока не доходит до комплиментов, — да я и не знала, следует ли дорогой спрашивать Владычицу о чем-то. Насколько мне было известно, обычно ей провожатые до дому не требовались. И потому я просто вглядывалась во встречавшиеся нам по пути камни и впервые отмечала в них голубоватый тон, и черноту, и оттенки зеленого, а если свет ложился правильно — и легкий намек на лиловость. Она, похоже, очень довольна была, что я не пристаю к ней с вопросами, и мне пришло в голову: быть может, по этой причине она меня в спутницы и избрала.
У двери своего дома она подняла на меня взгляд, и я увидела ее глаза — серые, спокойные, с морщинками, расходящимися от уголков. Она была почти вдвое старше меня, но я всегда ощущала в ней притягательную силу, которая очень мне нравилась. То, как она держалась, сразу говорило: здесь под одеждой кроется тело, но вам его не увидеть, с ним много чего случается — с ним, в нем, на нем, — однако и этого вам не узнать. Видя это и зная, что ее муж много лет назад ушел на войну и не вернулся, что болезнь брата не позволяет ей принимать гостей, что она давно уже бежала из родного города по причинам, о которых никогда не рассказывала, что ее мучает кашель, что у нее туго с деньгами, — а это казалось мне особенно несправедливым, потому как, на мой взгляд, ей полагалось жить в собственном дворце, — зная все это, я всегда печалилась, встречая ее.
Послушай, — сказала она. Не сводя с меня глаз.
Да?
Вас ожидает большой заказ, — сказала она. — До меня дошли слухи. Большой. Огромный.
Какой? — спросила я.
Пока не знаю. Но вы начинайте готовиться. Исполнять его придется тебе. А я скоро умру, — сказала она.
Простите?
Скоро, — сказала она. — Я чувствую, она созревает во мне. Смерть. Не черная и не белая. Почти сине-лиловая, — сказала она. Взгляд ее оторвался от меня и устремился в небо. — Я сделаю, что смогу. И сама подготовлюсь как следует. Но и ты, Мисси, начинай оттачивать свое чувство цвета.
Взгляд ее возвратился ко мне, и был он строг.
Мое имя Пэтти, — сказала я.
Она усмехнулась.
Откуда вы знаете? — спросила я. — Вы серьезно? Вы больны?
Нет, — сказала она. — Да. Я серьезно. И прошу твоей помощи, — сказала она. — Когда я умру, работу придется закончить тебе.
Но я мало что умею. Вернее, совсем ничего. Вам нельзя умирать. Вы попросите лучше Эстер, или Ханса…
Тебя, — сказала она и, коротко кивнув мне, вошла в дом и захлопнула дверь.
Сыну герцога туфли понравились до того, что он прислал нам рисунок придворного иллюстратора, изображавший его, обутого в них и плывущего, казалось, над грудой камней. Я люблю их, приписал он своим вихрящимся почерком, люблю, люблю! К этому он добавил немного денег, чтобы мы наняли лошадей и приехали на герцогский пир. Мы отправились туда все, в лучших наших нарядах, там было весело. Тогда я в последний раз видела Владычицу Красок танцующей в ее жемчужно-сером платье, и знала, следя за ней, скользившей, взвивая волосы, по зале, что этот раз — последний. Герцог, стоя в сторонке, притопывал ногой, держа герцогиню за руку, а ее свободная рука сжимала сумочку цвета прекрасной розы, столь живого и свежего, что казалось, будто она источает сладкий цветочный аромат, слышный и с другого края залы.
Две недели спустя, когда в мастерской никого, почитай, не было, прискакал королевский гонец — с заказом: платье цвета луны. Владычица Красок плохо себя чувствовала и просила ее не тревожить; у Эстер заболел отец, она уехала ухаживать за ним; жена Ханса рожала близнецов, и потому он был с нею; двое других мастеров подцепили где-то коклюш, а еще один отправился странствовать в поисках нового оттенка оранжевого. В результате свиток с заказом попал, как и надеялась Владычица Красок, в руки ко мне, ученице.