проводами вдали говорили о том, что здесь и до них бывали люди XX века. Земля западала и дыбилась, и каждый новый подъем открывал их взорам еще овец, еще участок дороги. Туча с особенно обширным свинцовым нутром затемнила этот лунный пейзаж, уронила чуть-чуть капель; когда Вивиен открыла зонтик, брызг уже не стало. Элленсон поискал глазами радугу, но та обманула его зрение, как лепрекон, обещанный в их вчерашней поездке к ущелью Молл шутовским дорожным указателем «ЛЕПРЕКОНСКИЙ ПЕРЕХОД».
— И где же этот второй правый поворот? — спросила Вивиен. — Дай мне карту.
— Карта нам ничего не говорит, — ответил он. — Судя по тому, как ее нарисовали, мы обходим кругом городской квартал.
— Я знала, что это не та дорога, не понимаю, зачем я позволила себя уговорить. Мы протопали уже несколько миль. У меня спина разламывается, черт бы тебя драл. Меня бесят эти хамские, громоздкие боты.
— Ты сама их выбрала, — напомнил он. — И они, мягко говоря, не дешевые. — Элленсон попытался извлечь из себя хоть немного доброты. — Весь маршрут — четыре с половиной мили. Американцы совсем растеряли чувство, сколько это — одна миля. Они думают, что это одна минута сидя в машине. — Или того меньше, если за рулем Джинэнн, юбка подоткнута, чтоб промежность проветривалась.
— Не будь таким занудой, — сказала ему Вивиен. — Ненавижу мужчин. Выхватывают карту у тебя из рук, никогда не спрашивают, куда идем, а потом отказываются признавать, что заблудились.
— У кого, дорогая, нам было спросить, куда идти? Мы ни одной живой души не встретили. Последняя виденная нами душа — тот волоокий юнец из гостиницы. Я прямо слышу, как они толкуют с полицией. «А, да пара одна американская, — говорит он. — Она — такая врановласая деваха, а он — сивый старичина. Топали к хребту Макгилликадди, без ничего, мож, только кружка самогона да нажористого свиного хрящика по котомкам».
— Не смешно, — проговорила она новым, срывающимся тоном. Он и не заметил, как она впала в исступление. В ее темных глазах появился серебристый отблеск — слезы. — Я и шагу больше не пройду, — объявила она. — Не могу и не буду.
— А вот, — сказал он и ткнул в удачно подвернувшийся обширный камень в скальной стенке на обочине. — Отдохни немного.
Она села и повторила чуть ли не с гордостью:
— Я и шагу больше не сделаю. Не могу, Джордж. Адски больно. — Она решительно стащила косынку с головы, но куда ее волосам до летящего по ветру золота Джинэнн в кабриолете. Вивиен смотрелась старой, потасканной. Увечной.
— Что ты хочешь, чтоб я сделал? Вернулся и подогнал машину?
Он хотел сказать так, чтобы предложение звучало абсурдно, но она не отказалась, а только поджала губы и уставилась на него — сердито, вызывающе.
— Мы из-за тебя заблудились, а ты этого никак не признаешь. Я и шагу больше не сделаю.
Он представил это — она не двигается с места, никогда. Тело ее ослабнет и умрет за неделю, кожу и кости вымоет погода, смешает их с землей, как труп мертворожденного ягненка. И лишь овцы будут тому свидетелями. Лишь овцы сейчас смотрели на них боками голов. Элленсон отвернул свою и вперился в дорогу, чтобы Вивиен не увидела спокойной безжалостности у него на лице.
— Смотри, дорогая, — произнес он чуть погодя. — Видишь, дальше по дороге линия телеграфных столбов загибается? Уверен, это второй правый поворот. Всё как по карте!
— Не вижу я никаких загибов, — ответила Вивиен — но, судя по тону, желала, чтобы ее уговорили.
— Вон, под контуром второго холмика. Проследи взглядом вдоль дороги, милая. — Элленсон ощутил себя невозможно высоким, будто образ Вивиен, навсегда вписанный в ирландский пейзаж, имел центробежную силу, выпихивал его вовне, в свежее будущее, к еще одной жене. Какая она будет, эта четвертая миссис Элленсон? Еврейка, скорая и веселая на язык, с тяжелыми бедрами, звонкими браслетами на чарующе волосатых запястьях? Чернокожая статная фотомодель, которую он спасет от кокаиновой зависимости? Маленькая японка, шелковистая и яростная в своем кимоно?
А может, одна из его давних любовниц, на которой он в прошлом не смог жениться, но любовь ее никогда не угасала, и чудесным образом она не состарилась? И все же, по какой-то социальной инерции, он все улещивает Вивиен. — Если там нет правого поворота, ты посидишь на камне, а я вернусь за машиной.
— Как ты вернешься? — спросила она с отчаянием. — Это ж займет вечность.
— А я не пешком, я бегом, — пообещал он. — Трусцой.
— У тебя инфаркт будет.
— А тебе не все равно? Одним мужчиной-убийцей на свете меньше. Одним всплеском тестостерона.
Смерть, мысль о смерти кого-то из них, казалась восхитительной — в этих серо-зеленых пейзажах, опустошенных голодом и английской жестокостью. Он читал, что британские солдаты ломали потолочные балки в домах голодающих местных и поджигали кровлю.
— Не все равно, — сказала Вивиен. Смягчилась. Она сидела теперь на своем камне, чопорная, но с надеждой, будто девица на танцах в ожидании приглашения.
Он спросил:
— Как твоя спина?
— Встану — посмотрим, — ответила она.
Она поднялась, и он заметил, что фигура у нее со времен их знакомства раздалась — в талии и в лодыжках, теперь они стали пухлыми, как ее неудобные кроссовки. Еще и спина теперь больная. Словно пытается догнать его в старении. Она сделала несколько экспериментальных шагов по узкой щебеночной дороге, проложенной, казалось, только ради паломничества Элленсонов.
— Пошли, — произнесла она воинственно. И добавила: — Только чтобы доказать тебе, что ты не прав.
Но он не ошибся. Дорога раздваивалась: ветка поуже тянулась вперед, за холмик, а та, что пошире, сворачивала направо, вдоль деревянных столбов линии электропередач. Параллельно каменистым хребтам слева и видом на долину справа дорога вела вверх-вниз оживленно, даже развлекательно, мимо разбросанных там и сям домов и маленьких распаханных участков, разнообразивших каменистые пастбища.
— Как думаешь, это картофельные участки? — спросил он.
Он стеснялся и гадал, какие из его кровожадных мыслей она смогла прочитать. Образ ее, сидящей на одном месте — ни дать ни взять труп, — все ширился в его сознании, как круги на черной воде от брошенного камня. Сиюминутный восторг от удачно приложенного к ее черепу камня или куска кремня, острого, как нож, что чиркает по ее горлу, — его ли это виденья в этой библейской глуши?
На дороге — теперь повыше и пошире — мимо них проскочила машина, потом еще. Стояло воскресное утро, и неулыбчивые местные катили к церковной службе. Лица их были неприветливее, чем у лавочников в Кенмэре: никто не махал им, никто не предлагал подвезти. Один раз, на слепом повороте, паре пришлось отскочить на травянистую обочину, иначе их бы сбили. Вивиен казалась довольно прыткой, верткой.
— Как твоя бедная спина, держится? — спросил он. — Кроссовки все еще портят жизнь бедрам?
— Мне лучше, — ответила она, — когда я об этом не думаю.
— Ой. Прости.
Надо было позволить ей ребенка. А теперь уж поздно. И все же он не жалел. Жизнь и так сложная.
Дорога сделала третий правый поворот — прямо как на карте — постепенно, однако неуклонно; от нее в стороны к холмам уходили гравийные проездные тропы. Хотя залив Кенмэр уже блестел впереди — язык серебра в дымчатой дали — их по-прежнему вело вверх, с подъемами и поворотами, все ближе к каменистым гребням, что становились все эпичней. Овцы теперь бродили, похоже, без всяких выгородок — баран с алой грудью пронесся по скальному склону и через дорогу, разбрасывая копытами камни. Где-то так далеко, будто это другая страна, осталась линия телеграфных проводов вдоль той прямой дороги, где Вивиен заявила, что более не сделает ни шага. Впереди послышался приглушенный клекот — пара ястребов парила неподвижно у самой высокой скальной стены, вися на ветру, который Элленсоны не могли ощутить. Их тонкий нерешительный крик показался Элленсону прощающим, как и голос Вивиен:
— А теперь я адски хочу писать.
— Ну и давай.
— А если машина?
— Не будет ее. Они уже все в церкви.
— Тут даже спрятаться негде, — пожаловалась она.
— Да прямо тут и присядь, у дороги. Господи, вот ты зануда-то.
— Я не удержу равновесия.
Он не раз до этого замечал — на льду или на высоте, — насколько оно у нее шатко.
— Удержишь. Вот. Дай руку, обопрись на мою ногу. Только на ботинок не написай мне.
— Или себе, — сказала она, присев на корточки.
— Может, помягче станут.
— Не смеши меня. Со мной сделается недержание.
Это из набоковского «Бледного огня» — они оба его обожали, еще когда их заигрывание осторожно развивалось через социально приемлемый обмен книгами. У нее все получилось. В великой ирландской тиши запустения хрупкое журчанье казалось шумным. Пссшшшшшли-пип. Элленсон вскинул голову — посмотреть, наблюдают ли ястребы. Он откуда-то знал, что ястребы могут читать газету с мили. Но что они в ней разберут? Заголовки, растровые картинки? Кто знает, что видит ястреб? Или овца? Они видят лишь то, что им необходимо. Пучок съедобной травы или рывок полевки в укрытие.
Вивиен встала, натянула трусы и колготки на мелькнувшие проблеском лобковые волосы. Мощный аммиачный дух взвился следом за ней, незримо поднимаясь с придорожной земли. О, давай заведем ребенка, подумал он, но не выразил вслух этот внутренний крик. Слишком поздно, слишком стар. Пара двинулась дальше, онемелая от миль, протекших под их ногами. Они достигли верхней точки дороги и увидели далеко внизу крошечную оранжевую звездочку их «тойоты-компакт» от «Евродоллара», оставленной в изгибе обочины на первом перекрестке. Когда они спускались к ней, Вивиен спросила:
— А Джинэнн понравилась бы Ирландия?
Сейчас странствие памяти в такую даль получилось с трудом.
— Джинэнн, — ответил он, — нравилось все — первые семь минут. А потом ей становилось скучно. Что это ты вдруг ее вспомнила?
— Из-за тебя. У тебя на лице была Джинэнн. Оно другое, не такое, как от Клэр. От Клэр ты делаешься как бы унылым. А то Джинэнн — свирепым.