— А яблоко почему священное? — мечтательно осведомился Чихун. Он уже отложил комиксы, разбросал по полу карты для «Магии», и теперь подбирал их одну за другой и разглядывал.
— Потому что она умрет от яблока, а потом ее воскресят, — ответил Умник. Он заглянул в одну карточку Чихуна: «Единорог Кэпэшена». По сверкающему полю скакал единорог в доспехах, с одетым в белое всадником на спине. Под картинкой Умник прочитал: «Всадники Кэпэшена были мрачны и суровы и до того, как древний дом их обратился в груду камней».
— Зачем ты собираешь этот хлам? — спросил Умник. — И что толку от комиксов, от которых ты носа не отрываешь? Прочитай еще раз Книгу. Я как загляну в нее, всегда что-нибудь новое нахожу. Книга — вот все, что тебе нужно. Сосредоточься на Книге.
— Ты вот на эту взгляни. — Чихун показал ему другую карту — явно страдавшая анорексией женщина с зеленой кожей и в золотом наряде балерины поднимала над головой два пальца с длинными ногтями, указательный и большой, — видимо, приветствовала кого-то. В другой руке женщина держала наотлет зеленое с белым знамя. За ней скакали двое мужчин в доспехах, а за их спинами высились смахивавшие на брокколи деревья, наполовину окутанные туманом, который поднимался с земли. Умник прочитал: «Ллановарский передовой отряд. Существо — Дриада. Ллановар встал под стяг Эладамри и сплотился во имя его».
Чихун спросил:
— Она вот такая будет?
— Кончай ты с этим, — произнес Ворчун и ткнул ногой Простачка. — Эй, кореш, — сказал он. — Пошли за куревом.
Чихун еще вырастет из этих игр, думал Умник. Дриады, единороги. Выдуманные твари, кланы, битвы.
— Я не знаю, как она выглядит, — вздохнул он и, поднявшись с пола, стал наводить порядок на журнальном столике. Пустые смятые банки из-под легкого «Бада», которое пили вчера Ворчун с Простачком. Полупустой пакетик с тортийевыми чипсами. Пластиковая ванночка сальсы, капнувшей на голое тело «Киски Пентхауза». Журнал лежал раскрытый на ее фотографии — ноги раздвинуты, длинные тонкие пальцы дразняще уложены поверх розовой щелки, поблескивающей, точно ее жиром полили. На кого будет похожа она? Быть может, на эту девушку — придет, взъерошит пальцами седеющие волосы у него на груди, прижмется к нему нетерпеливыми бедрами. И, может быть, прошепчет ему, что пришла за ним, только за ним, и теперь, когда она здесь, на остальных можно махнуть рукой. Они уедут из города и поселятся в трейлере «Эйрстрим» в лесах, над речкой, где он станет ловить окуней и карасей. А она будет стоять у плиты в обрезанных джинсах и белой рубашке и переворачивать лопаточкой шипящую на сковороде рыбу. А когда взойдет луна, они спустятся к реке и станут плавать голыми. И головы их будут высовываться из воды на одинаковую высоту. Умник закрыл журнал. Собрал пивные банки, отнес на кухню и бросил на кучу мусора, который уже вываливался из ведра.
На следующий день, сразу после полудня, он прикрепил к холодильнику записку — магнитиком, который купил Скромник: детская коляска Девы Марии с восседающим в ней младенцем Иисусом. В комплект магнитиков входила и сама Мария — в ночнушке, молитвенно воздевшая руки к небесам, — плюс несколько перемен ее одежды и кой-какие принадлежности: скейтборд, наряд официантки, трусики в цветочек, хипповая рубашка, юбка в клеточку и роликовые коньки. Сейчас Мария была в одной сорочке, но зато на скейтборде. Еще один магнитик — маленький «волшебный шар-восьмерка» — был прилеплен прямо к ее лицу. «В 7 ВЕЧЕРА СОБРАНИЕ ЖИЛЬЦОВ, — написал Умник. — ВАЖНО!!! ПРОШУ ВСЕХ ПРИЙТИ. ПИВО ЗА МНОЙ». Он знал, что последнее привлечет по крайней мере Ворчуна с Простачком.
Простачка не было до половины восьмого — зато объявился он с пакетиком арахисовых «М-энд-М». Ну что ж, по крайней мере, собрались все: плюс пара упаковок пива, сигареты и миска с сырными «Доритос». Умник пил, как обычно, диетическую колу без кофеина. Скромник пустил по кругу большой пакет жареной картошки из «Макдоналдза» и развернул «Биг Мак». Ну и гадость, думал Умник, наблюдая, как он жует, однако запах был недурен, и он не удержался — съел пару палочек картошки.
— Зачем понадобилось общее собрание? — спросил Ворчун. — У меня дела.
Он не брился уже не первый день, черная щетина сползла до середины его шеи. А ведь еще недавно, вспомнил Умник, Ворчун брился ежедневно несмотря ни на что.
— А мне общие собрания нравятся, — сказал Весельчак.
Весельчаку нравилось едва ли не все на свете. Нравилось жить в их коммуне и работать уборщиком посуды в «Озе». Нравилось быть одним из Избранных, коим предназначено ждать. Нравилась Книга, которую он защищал от любой критики, а та звучала в последнее время все чаще. Да вот всего пару дней назад Соня, учившийся в муниципальном колледже, завел, вернувшись с занятий, дурацкий разговор.
— Она вроде Библии, — заявил Соня. — Типа, метафора или еще чего. Вы про крест слышали? Про Исуса на кресте? Профессор сказал, что на самом деле крест — языческий символ плодородия.
Впрочем, что такое «метафора», Соня никакого понятия не имел. Да и «символ», когда его загнали в угол, определить не сумел.
— Ты и сам не понимаешь, что несешь, — заключил Весельчак, а Умник объяснил Соне, что Книга ничего общего с Библией не имеет. Библия предназначена для обычных людей, сказал Умник, а Книга — для карликов.
— Я собрал вас, — сказал Умник, — потому, что мне надоело выгребать за вами грязь. Соня мыл ванную, а зеркало оставил в мыльных потеках. Разглядеть себя мне в нем не удалось. А ты, Ворчун, и ты, Простачок, — вы только и умеете, что перебрасывать пивные банки, окурки и остатки купленной в «Маке» еды из одного угла чердака в другой. Да и Скромник переложил сегодня из посудомойки в буфет невымытые тарелки.
— Извини, — пробормотал Скромник.
— Только я тут все и делаю, — сказал Умник.
— Кончай ты строить из себя мученика, — пробурчал Ворчун, вскрывая вторую бутылку «Красного крюка».
— А ты постарайся хоть раз выполнить свою часть работы, — сказал Умник. — Не думай, что мы так и будем содержать тебя до скончания дней.
— Да нет, Ворчун, мы тебя любим, — сказал Весельчак. И положил ладонь на плечо Ворчуна. — Ты просто отпад. — Это словечко Весельчак подцепил от Сони.
— Убери лапу, — велел ему Ворчун. — Урод.
— Чья бы корова мычала, — ответил Весельчак зазвеневшим от обиды голосом. Чего Весельчак не любил, так это упоминаний о том, что он карлик. При росте в четыре фута и десять дюймов он стоял к нормальным людям ближе других карликов, и Умник гадал временами, не остается ли Весельчак с ними не только из преданности Книге, но и потому, что здесь он на голову выше всех прочих.
— Мне уроды без надобности, — сказал Ворчун и сильно толкнул Весельчака. А поскольку все сидели на полу, Весельчак отлетел к журнальному столику. И врезался головой в его угол.
— Посмотри, что ты сделал, — сказал Весельчак, прижав к виску ладонь. — У меня кровь идет.
— У него кровь идет, — хором подтвердили все остальные. Все, кроме Ворчуна — тот скрестил на груди руки и вызывающе взирал на кружок карликов.
— Насилие недопустимо, — строго сказал Умник.
— Да ну? И как ты собираешься его не допускать? — поинтересовался Ворчун. — Ты и твоя дурацкая Книга. Ты один в эту срань и веришь. Все остальные тебе просто потакают, корешок.
— Врешь, — ответил Умник и обвел карликов взглядом. — Ведь он врет, да?
— Ну да, — сказал Чихун. — Мы верим.
— Верим-верим, — повторили другие. Но повторили как-то не так. Умник услышал в их голосах сомнение, разглядел его в том, как они уставились в пол и сгорбились. Скромник снова взялся за «Биг Мак» обеими руками — и жевал его, тоже потупясь.
— Я верю на все сто, — добавил Чихун.
Да, но Чихун — ребенок, подумал Умник, он верит в дриад и единорогов, колдунов и эльфов, в Человека-паука, Росомаху и прочих бредовых супергероев. Утром по субботам Чихун, раскрыв рот, смотрит по телевизору мультики и время от времени восклицает «Улет!» и «Очуметь!». Вера Чихуна не стоила ему никаких усилий.
— Все, что помогает нам держаться, — сказал вдруг Простачок, и все удивились. Обычно Простачок на общих собраниях помалкивал. — Да ништяк, — прибавил он. — Она точно придет, чуваки. — Он откинулся на подлокотник кушетки и закрыл глаза.
— Просто… — начал Скромник.
— Просто? — ровным тоном переспросил Умник.
— Мы вроде как зашли в тупик. Может быть. Или типа того.
Скромник смотрел на гамбургер, который держал в руках. Розоватый соус капал с гамбургера на отчищенный Умником столик.
— У вас возникли сомнения, — сказал Умник. — Ну что же, вполне обычное дело.
Да разве и самого Умника не обуревали сомнения? Разве не лежал он ночами без сна, слушая храп карликов и думая: а вдруг она все-таки не придет? Разве не гнал от себя такие мысли, не повторял себе: терпи, ты должен выдержать испытание этими долгими годами? Случались ночи, когда заснуть ему так и не удавалось, и он вылезал из постели, брал Книгу с сооруженного для нее Скромником деревянного аналоя, шел в ванную и, присев на унитаз, перечитывал ее снова. «Когда-то давным-давно… Она надкусила яблоко и упала». Там, в этой истории, были карлики — они заботились о ней. Книга представляла собой скопление наполовину оборванных и просто выдранных страниц, история рассказывалась беспорядочно, прерывалась. Но кое-что все же было ясно. Несколько могучих слов сияли в ней, набранные большими буквами. Были и выцветшие, а некогда яркие картинки: мужчина с топором; ладонь, а в ней огромное, блестящее красное яблоко.
Мачеха с зеркалом. Но от страницы, на которой изображалась она, остался лишь клочок — короткий пышный рукав, дюйм бледной руки с лежащим на ней длинным, иссиня-черным локоном. Так много загадок, так много того, о чем они, может, никогда и не узнают. Зато в конце, на самой последней странице Книги — обещание: слова, которые наполнили его великой силой, когда он впервые их прочитал: «С тех пор и до скончания их дней они жили счастливо». Она и карлики, думал Умник, все они вместе. Она придет и увидит, что он все подготовил. И возьмет в ладони, точно дрожащую птицу, боль, всегда бывшую с ним, огромную муку одиночества, вокруг которой вращалась его жизнь; она споет этой муке песенку и приласкает ее, а после одним взмахом руки бросит в небо. И боль, затрепетав крыльями, навсегда улетит от него.