всё, что они брали с собой, лежало вперемешку в круглых и квадратных корзинах. И даже ржавый походный фонарь тоже был приторочен к поклаже.
Согласно обычаю, они до земли поклонились новым могильным камням, взяли по горсти земли, спрятав её за полами своих одежд, и под возгласы «Эй! Ой! Ай!» затянули цзянь.
Цзянлян был их предком, но родился он не раньше, чем Фуфан, Фуфан родился не раньше, чем Хоню, Хоню родился не раньше, чем Юнай, а Юнай родился не раньше, чем Синтянь. Они родились на берегу Восточного моря, потомство их постепенно становилось всё более многочисленным, род разрастался, повсюду уже жили люди, и не было даже клочка свободной земли. Невестки из пяти семей пользовались одной ступкой для риса, золовки из шести семей пользовались одним ведром для воды — разве можно было так жить дальше? Тогда они взяли плуги и бороны и, ведомые фениксом, сели в лодки из клёна и в лодки из китайского лавра.
Женщины идут с востока — вереницей длинной.
И мужчины прочь с востока — вереницей длинной.
Вереницей, друг за другом — в гору, на вершину.
Терпеливо, шаг за шагом — в гору, на вершину.
Обернуться бы с вершины на родимый край,
Да его за облаками не видать давно.
Вереницей, друг за другом — под гору, в долину.
Терпеливо, шаг за шагом — под гору, в долину.
Посмотреть бы из долины, что там впереди,
Да вокруг одни лишь горы, сколь хватает глаз.
Вереницей, шаг за шагом — долго ль нам идти?
С каждым шагом мы всё дальше от конца пути.
Мужчины и женщины пели старательно — правда, это трудно было назвать пением, скорее они громко выкрикивали слова. Голоса звучали нестройно и неестественно, пели монотонно, без переливов. Когда кричать при ходьбе уже не было сил и звуки песни становились едва различимыми, почти угасали — их вдруг подхватывали, и они начинали звучать с новой силой. Эта песня навевала воспоминания о неприступных отвесных скалах, о бамбуковых чащах, о массивных бревенчатых домах и высоких порогах. Только здесь, только сквозь эту почву могли пробиться такие голоса.
Конечно же, песня была светлой и сияющей, как их глаза, как женские серьги, как босые ноги, как россыпи весёлых маленьких цветов у этих босых ног. В этой песне не было ни слова о войне и страданиях, в ней совсем не было крови.
Ни капли.
Фигуры людей и быков уменьшились до размера чёрных точек, миновали тёмно-зелёную горную долину и направились к ещё более тёмному лесу. Но сквозь зелёную пелену всё ещё доносились едва уловимые звуки песни и звон колокольчиков. В горах было очень тихо. Вдруг стал нарастать и усиливаться звук журчащей воды. В горной речке много камней, некоторые из них были заметно больше других — блестящие, ровные, гладкие, на них женщины, которые приходили сюда, колотили бельё. Словно тёмные зеркала, камни вбирали в себя отражения множества окружавших их людей и событий и уже больше не выпускали их наружу. Возможно, когда всё порастёт травой, только дикие звери станут наведываться сюда, нарушая воплями покой этих мест. А охотники и торговцы, которые будут проходить мимо, решат, что эта горная долина ничем не отличается от других, и только несколько крупных камней будут тревожить их воображение и заставлять думать, что здешние места всё же хранят какую-то тайну.
Неизвестно, откуда появился Бинцзай. Вопреки всему он не умер, чирей на его голове прорвался и покрылся коркой. Он совершенно голый сидел на фундаменте недостроенного дома, перед ним стоял пузатый глиняный кувшин, наполненный водой, и он веткой помешивал в нём воду, вовлекая в круговорот поток солнечного света. Услышав звуки далёкой песни, он, не понимая, откуда они доносятся, захлопал в ладоши и очень тихо пробормотал слово, имеющее отношение к человеку, о котором он ничего не знал:
— Папа.
Хотя он был очень худ, его пуп был никак не меньше медной монеты с квадратным отверстием посредине, что удивляло стоявших рядом с ним ребятишек и внушало им чувство уважения к Бинцзаю. Поглядывая на этот большой пуп, они подарили Бинцзаю несколько камешков и, следуя его примеру, стали хлопать в ладоши и кричать: «Папапапапа!»
Мимо проходили две женщины, и одна сказала другой: «Что это там за помои?» — и унесла стоявший перед Бинцзаем пузатый кувшин, в котором вращался луч света.
Перевод Н. К. Хузиятовой, Е. Т. Хузиятовой
МО ЯНЬ ПРОЗРАЧНАЯ КРАСНАЯ РЕДЬКА
I
Осень, раннее утро, воздух пропитан влагой, на траве и черепице выступили прозрачные капли росы. На акациях появились бледно-жёлтые листочки. Висящий на акации железный колокол, весь в ржавых пятнах, тоже покрылся росой. К колоколу не спеша шёл бригадир. На его плечи была накинута куртка, в правой руке он держал гаоляновую лепёшку, в левой — перья зелёного лука. Пока он дошёл до колокола, руки его опустели, а щёки надулись, как у полёвки, которая по осени делает запасы зерна. Он потянул колокол за верёвку, язык колокола лениво ударился о стенки: «Бом-бом-бом». Со всех сторон повалил народ — от мала до велика. Все собрались у колокола и, как истуканы, уставились на бригадира. Бригадир с усилием проглотил лепёшку, потом вытер рукавом рот, бороду и усы. Народ смотрел ему прямо в рот. Как только этот рот открылся, из него сразу же посыпалась брань: «Твою ж мать! Эти сукины дети из коммуны[46] сегодня забирают двух каменщиков, завтра им подавай двух плотников — так и рабочих рук не останется! Слушай, каменщик, — сказал бригадир, обращаясь к высокому широкоплечему парню, — коммуна собирается расширять дамбу за деревней, каждая производственная бригада должна выделить каменщика и подручного, пойдёшь?»
Каменщик был хорош собой: чёрные, как смоль, брови и белые зубы придавали его лицу особую привлекательность. Он движением головы отбросил прядь волос, соскользнувшую на лоб, и, немного заикаясь, спросил у бригадира, кто пойдёт подручным. Бригадир, словно от холода, обхватил себя руками за бока и, вращая глазами, как лопастями ветряных мельниц, пробасил: «По-хорошему бы отправить какую-нибудь бабёнку, но бабам нужно собирать хлопок. Отправь мужика, опять же — потеряем ещё одну пару рабочих рук». Его взгляд остановился на углу дома, где стоял мальчик лет десяти. Он был босой и по пояс голый, в трусах не по размеру — они были белые в зелёную полоску и все в пятнах, где от травы, где от застывшей крови, которая периодически текла у него из носа. Ноги ниже коленей были покрыты поблёскивающими глянцем рубцами.
«А, Хэйхай,[47] щенок ты этакий, ещё жив? — сказал бригадир, глядя на худосочного ребёнка. — Я думал, ты уже на том свете. Что, оклемался после малярии?»
Мальчик ничего не ответил, и лишь два чёрных блестящих глаза выжидающе смотрели на бригадира. Его большая голова в форме перевёрнутой тыквы-горлянки едва держалась на тоненькой шейке, которая, казалось, в любой момент может переломиться.
«Ты ведь хочешь заработать немного трудодней? Что ты умеешь делать, обормот? Тебя ж соплёй перешибить можно! Что, если ты вместе с каменщиком пойдёшь на дамбу подручным, а? Возьмёшь дома молоток и будешь сидеть дробить гальку, захочешь — надробишь побольше, не захочешь — поменьше, всё равно на деле эти задания коммуны, только чтобы пустить пыль в глаза».
Мальчик, медленно ступая, подошёл к каменщику и ухватился за край его одежды. Каменщик, по-дружески похлопав его по блестящей безволосой голове, сказал: «Иди домой, возьми у мачехи молоток. Я буду ждать тебя у моста».
Мальчик побежал. Точнее, о беге напоминали лишь его движения, но не скорость. Изо всех сил размахивая своими тонкими ручонками, он был похож на соломенное чучело, которое колышется в поле на ветру. Все провожали его взглядом и, глядя на его голую спину, вдруг разом почувствовали, что на улице холодно. Бригадир рывком запахнул на себе куртку и прокричал мальчику: «Дома попроси у мачехи, чтоб дала куртку на плечи накинуть, эх ты, дурья твоя башка».
Хэйхай незаметно вошёл во двор. Во дворе на корточках сидел мальчуган. Под носом у него висели сопли, он месил мокрую глину. Увидев Хэйхая, он тут же повернул к нему своё широкое плоское лицо и потянулся ручонками: «На… на… на ручки». Хэйхай поднял с земли горящий алым цветом упавший с абрикоса лист, вытер им сопли своему сводному брату по мачехе и, как листовку, приклеил его на стену. Помахав братишке рукой, он прошмыгнул в дом, в углу отыскал молоток и тихонько выскользнул обратно. Малыш продолжал звать его к себе. Тогда он, взяв ветку, нарисовал вокруг него большой круг и, отбросив её, поспешил за деревню. За деревней протекала небольшая река, через которую был перекинут каменный мост с девятью арками. По берегам росли плакучие ивы, стволы которых, напитавшись влагой во время летнего половодья, покрылись красными усиками корневой мочки. Вода ушла, и корни высохли. Листва на деревьях начала облетать, опавшие оранжевые листочки медленно скользили по течению. Несколько уток плавали по реке, то и дело погружая свои красные клювы в заросли водорослей, и крякали. Они там что-то искали, но никто не знает, удавалось им там найти что-нибудь или нет.
Когда мальчик добежал до дамбы, он тяжело дышал, и из его груди доносились звуки, напоминающие цыплячий писк.
«Хэйхай! — громко позвал его каменщик, который ждал его у моста. — Беги скорей!»
Хэйхай, размахивая руками, как это обычно делают во время бега, доплёлся до каменщика. Окинув Хэйхая взглядом, он спросил: «Тебе не холодно?»
Хэйхай неподвижно смотрел на каменщика. Каменщик был одет в рабочие штаны и куртку из грубой ткани, под курткой была надета спортивная красная фуфайка, её воротник был отвернут наружу и ослеплял своим ярким цветом. Воротник горел, словно пламя, и мальчик не мог отвести от него взгляд.
«Чего уставился? — каменщик тихонько потрепал мальчика по голове, отчего голова его закачалась из стороны в сторону подобно барабанчику-погремушке, каким завлекают покупателей уличные торговцы. — Эх ты, — сказал каменщик, — отбила тебе мачеха все мозги».