го цвета. Он встал на колени и вырвал одну редьку. Корешок с хлопком оторвался от земли, как будто лопнул пузырь. Хэйхай услышал, как этот звук улетел в небо. На небе не было ни облачка, завораживающее красотой солнце разбрасывало свои лучи. Хэйхай поднял редьку и стал разглядывать её на свет. Он всё надеялся увидеть ту необыкновенную картину, которая предстала перед ним в тот вечер на наковальне, он думал, что эта редька на солнечном свете будет так же переливаться и излучать такое же золотое сияние, как та, что скрылась в водах реки. Но эта редька его разочаровала. Она не была такой изящной и прозрачной, в ней не было золотого сияния, и в ней тем более не было пульсирующей жидкости серебристого цвета. Он выдернул другую редьку и поднял её на свет, но и она не оправдала его надежд. Дальше всё было ещё проще. Он проползал вперёд, выдёргивал редьку, смотрел её на свет. Бросал. Снова полз, снова выдёргивал, снова поднимал, снова смотрел, снова бросал…
Глаза старика, присматривающего за огородом, были похожи на две капли мутной воды, он сидел в капусте и собирал личинки. Одну за одной он брал их и давил пальцами. Время близилось к полудню, он встал и собрался идти будить спавшего в домике бригадира. Бригадир ночью поздно лёг, днём в деревне суета, не прикорнёшь, на огороде же только шелест сверчков, можно выспаться. Старик распрямил спину, позвонки захрустели. Вдруг он увидел огромный пожар — поле с редькой горело красным цветом. Он быстрыми шагами направился к полю и увидел, что это вовсе не пожар, а вырванная ещё не созревшая редька.
«Мать честная!» — воскликнул старик. Он увидел ребёнка, который сидел на коленках и держал в руках большую редьку, просматривая её на свет. Глаза ребёнка были большими и блестящими, в них невозможно было смотреть. Но старик, грубо схватив его, поднял и потащил к домику, где разбудил бригадира.
— Бригадир… всё пропало… редька… половину выдернул вот этот медвежонок.
Бригадир спросонья побежал посмотреть на поле. Вернулся он сам не свой, с искажённым от гнева лицом. Он со злостью пнул Хэйхая под зад, Хэйхаю потребовалось много времени, чтобы подняться. Бригадир, не дожидаясь, пока тот придёт в себя, залепил ему оплеуху.
— Ты из какой деревни, сукин сын?
Глаза Хэйхая ничего не видели от слёз.
— Кто тебя послал?
Глаза Хэйхая были чистыми, как вода.
— Как тебя зовут?
В глазах Хэйхая сверкали слёзы.
— Как зовут твоего отца?
Из глаз Хэйхая выкатились две слезинки.
— Да он немой, мать вашу!
Губы ребёнка чуть заметно шевельнулись.
— Бригадир, смилуйся, отпусти его, — сказал худой старик.
— Отпустить? — сказал, усмехаясь, бригадир. — Отпустить его?
Он сорвал с Хэйхая новую рубаху, новые кеды, трусы и, скомкав, бросил в угол: «Пойдёшь домой и скажешь отцу, чтобы он пришёл за твоими тряпками. Катись отсюда».
Хэйхай развернулся и пошёл. Поначалу он шёл, стыдливо прикрывая рукой пипку, но через несколько шагов опустил руки. Старик, глядя на этого нагого мальчишку, сморщился и, тихо всхлипывая, заплакал.
Хэйхай, словно рыба в океане, скрылся в джутовом поле. Струящиеся джутовые листья вздрогнули, его спину осветило яркое осеннее солнце.
Хэйхай… Хэйхай…
Перевод К. И. Колычихиной
ЯНЬ ЛЯНЬКЭ ДНИ, МЕСЯЦЫ, ГОДЫ
В тот год стояла небывалая засуха. Палящее солнце повисло над головой. Время испепелилось до золы — потрёшь его в пальцах, и дни, словно горячие угли, обожгут ладонь и болью отзовутся в сердце. Весь день старик Сянь-е[57] ощущал терпкий ярко-жёлтый запах своих обгоревших волос, а иногда, когда простирал руки к небу, даже чёрное зловоние обуглившихся ногтей. «Проклятье, что за день!» — каждый раз, чертыхаясь, он выходил из обезлюдевшей деревни и, ступая в безмолвие пустоты, прищурившись, какое-то время смотрел на косые лучи восходящего солнца. «Пойдём, Слепыш», — подзывал он свою собаку. Незрячий пёс, вслушиваясь в звук неуверенных старческих шагов, следовал за хозяином. Человек и собака, похожие на две зыбкие тени, выходили за околицу.
Старик поднимался на гору, и под его ногами хрустели солнечные пятна. Острые лучи, падавшие наискось из-за восточной гряды гор, оставляли на его руках и пальцах босых ног отметины, словно по ним били бамбуковой палкой. Освещённая солнцем сторона лица горела как от пощёчин, а в уголках глаз и в бороздках морщин жгло так, будто в них было спрятано множество раскалённых докрасна бусин.
Старик справил малую нужду.
Слепой пёс последовал его примеру.
Вот уже полмесяца, как старик и его собака первым делом после пробуждения шли справлять нужду за восемь с половиной ли[58] от деревни. Там, на солнечном склоне горы, росла посаженная им кукуруза. Всего один стебель. В неурожайный и засушливый год это был единственный островок зелени. Только для него в испепелённые жарой дни проливалось немного благотворной влаги, которая питала и поддерживала его жизненные силы. Моча является удобрением, и в то же время она состоит в основном из воды. То, чего не хватало стеблю кукурузы, накапливалось за ночь в моче старика и собаки.
От мысли, что за минувшую ночь стебель, возможно, стал выше на пару пальцев или к четырём листам прибавился пятый, сердце старика затрепетало, мягкое и приятное тепло разлилось в груди, а лицо озарилось улыбкой. Интересно, почему у кукурузы появляется только один новый лист, а у акации, вяза, цедрелы прибавляется сразу по два?
«Скажи, Слепыш, почему у диких и культурных растений вырастает за ночь разное количество листьев?» — спросил старик и посмотрел на собаку, вовсе не ожидая, что она ему ответит, затем отвернулся и побрёл дальше, предаваясь своим мыслям. Подняв голову и приставив руку ко лбу козырьком, он пристально посмотрел на запад и увидел вдали на горном хребте, как в лучах восходящего солнца земля стала пурпурно-золотой, словно её покрыл густой слой красной пыли. Старик знал, что это ночные испарения, которые появляются, если солнце палит слишком долго. На ближней горе растрескавшаяся земля напоминала осколки расколовшегося котла.
Жители деревни давно уже задумывались о том, чтобы покинуть насиженные места: пшеница была убита зноем ещё в земле, высокие горы и мощные хребты превратились в пустошь. Засуха испепелила и надежды крестьян, которые они таили в душе день за днём, месяц за месяцем…
И вот однажды, когда в лишениях и страданиях подошло время сажать кукурузу, на небе, откуда ни возьмись, появились тучи. На улицах сразу же раздались звуки гонга и радостные возгласы. Кричали мужчины и женщины, старики и дети, и эти крики услаждали душу и сердце, словно оперные арии. Люди рекой выплеснулись на улицы, потекли с запада на восток, а затем с востока на запад, и в конце концов устремились за околицу и оттуда на гору.
— Сажать!
— Пришло время сажать!
— Небо послало нам дождь, пора сажать кукурузу!
Эти громогласные призывы и старших, и младших, казалось, разбудили всю горную цепь. Воробьи вдруг взмыли в небо и в тревоге заметались взад-вперёд, сталкиваясь друг с другом, и их перья, словно снежинки, медленно кружась, падали на землю. Куры и свиньи стояли у ворот, остолбенев от испуга. Привязанная в хлеву корова резко подалась назад, чтобы освободиться от верёвки, поранила морду, и свежая чёрная кровь залила кормушку. Собаки и кошки забрались на крыши и оттуда в страхе следили за происходящим.
Целых три дня тяжёлые грозовые тучи густо покрывали небо.
За это время жители гор Балоу — деревень Люцзяцзянь, Уцзяхэ, Цяньлян, Хоулян, Шуаньмачжуан — достали из закромов семена кукурузы и поспешили положить их в землю до того, как пойдёт дождь.
Однако внезапно тучи рассеялись, и лучи палящего солнца снова залили горные хребты.
Через полмесяца несколько жителей заперли дома и, прихватив с собой пожитки, отправились прочь из этих голодных выжженных мест. Вслед за ними в считанные дни, словно муравьи, снявшиеся с места всей колонией, потянулись вереницы других вынужденных переселенцев. На всю округу раздавался грохот заколачиваемых окон и дверей. День и ночь массы людей, оставив деревни, двигались по горной дороге навстречу другой жизни, и всё слабее слышался беспорядочный топот удаляющихся ног.
На дворе было девятнадцатое число шестого месяца по лунному календарю. Старик вышел из деревни вместе с последней группой — несколькими десятками односельчан.
— Куда же нам отправиться? — спросили у него люди.
— На восток, — предложил старик.
— А куда на восток? — недоумевали односельчане.
— Прямо на востоке находится Сюйчжоу, добраться туда можно за тридцать-пятьдесят дней, вот там-то живут хорошо, — пояснил старик.
И люди пошли прямиком на восток. Знойное солнце беспощадно палило. Под ногами поднималась и опускалась пыль. Однако, пройдя восемь с половиной ли, старик остановился. Он решил наведаться на своё поле, чтобы в последний раз справить там малую нужду, а вернувшись, сказал односельчанам: «Идите без меня, идите всё время на восток».
— А как же ты?
— У меня на участке взошёл росток кукурузы.
— Но, почтенный Сянь-е, сможет ли он спасти тебя от голодной смерти?
— Мне уже семьдесят два, я не выдержу трудностей пути и умру в дороге. Раз уж суждено умереть, я хочу дожить свои дни в деревне.
Односельчане ушли. Группа людей, удаляясь, постепенно превратилась в вереницу чёрных точек и под палящим солнцем была похожа на медленно рассеивающееся облако пыли. Старик стоял на краю своего поля и, когда люди совсем исчезли из виду, почувствовал себя одиноким и брошенным; внезапно возникшая тишина ударила его в самое сердце. Его пробила дрожь от осознания, что во всей деревне и на всей горной цепи остался лишь он один — семидесятидвухлетний старик. Он нутром ощутил пустоту и безмолвие, и это состояние было подобно неожиданной смене сезонов — в одноча