— Заткнись, уже вода пролилась мимо!
— Я ещё не договорил!
— Ты можешь поменьше болтать?
— Не могу, если не наговорюсь вдоволь, то аппетита не будет.
— Тогда поголодай!
Ли Юньфан ушла, смеясь и покачивая тонкой талией. Его губы пересохли, он прекрасно отдавал себе отчёт в том, что из всей этой болтовни она ни слова не услышала. Из-за упрёков самому себе он не мог заснуть, ощупывая свои короткие ноги, он думал о двух других длинных ногах. Он обнаружил, что ему нечего ей сказать.
Все мерзавцы мира одинаковы. Умный техник уехал в Америку. Перед отъездом он говорил, что они не расстаются, а потом прислал письмо со словами — всё-таки расстанемся! У Ли Юньфан началась депрессия. За первые несколько дней она не произнесла ни слова, а потом перестала есть. Накинув на себя розовое атласное покрывало, она просидела на кровати три дня, не поддаваясь ни на чьи уговоры. Плач её матери долго разносился по двору. Чжан Даминь был счастлив, повторяя про себя: так и надо, так и надо! Даже ночью, открыв глаза, продолжал говорить: поделом, поделом! В носу внезапно засвербело, глаза увлажнились.
Старшая сестра Ли Юньфан пришла к Чжан Даминю и со слезами на глазах пробормотала: мы уже всё перепробовали, попытка не пытка, может, и ты попробуешь сказать ей пару слов? Чжан Даминь помолчал, старшая сестра Юньфан поспешила сказать: мы ничего такого не имеем в виду, никому такая непутёвая не нужна.
Чжан Даминь опять помолчал немного, расчесался, прополоскал рот, переоделся в ботинки на толстой подошве и пошёл.
Он перепугался: лицо Ли Юньфан побледнело, щёки ввалились, опухшие глаза были похожи на два подгнивших персика, она смотрела в какую-то точку под столом. Он сел напротив, какое-то время не знал, что сказать. Её маленькие клычки, раньше выглядевшие особенно привлекательно, теперь злобно торчали, как у вепря.
— Юньфан, ты знаешь, что на тебе?
Никакой реакции.
— На тебе атласное покрывало из Ханчжоу, ясно? Это свадебное покрывало, которое твоя мать для тебя сшила, а ты его на спину накинула, да ещё и шиворот-навыворот. Ты сейчас похожа на фокусника, но не того, что на сцене, а на того, что даёт представление на улице. Ты сама себя считаешь высшим сортом, так?
Опять никакой реакции.
— Почему ты ничего не говоришь? Когда Цзян Сюэцинь не говорила, так у неё на то были причины, а ты какой революционный секрет скрываешь? Если не будешь есть, если будешь продолжать в том же духе, тогда ты — контрреволюционерка! У Дун Цуньжуя и Хуан Цзигуана не было выхода, они действовали под давлением обстоятельств, если бы не умерли, то это уж ни в какие ворота. А ты? Завернувшись в покрывало, сделаешь последний вздох, ты думаешь, потом тебя назовут героиней? Никогда. Самое большее — из Америки придёт телеграмма с выражением соболезнования, и всё. Да как ты не понимаешь!
Ли Юньфан повернула к нему лицо. Чжан Даминь вытер капельки пота со лба, обернувшись, спросил: есть сигареты? Младший брат Ли Юньфан вприпрыжку подбежал, зажёг сигарету и тихонько сказал: ты продолжай говорить, отец говорит, чтоб ты продолжал. И снова выбежал из комнаты. Чжан Даминь про себя выругался: что говорить-то? Разве это та самая красивая, бойкая пацанка Ли Юньфан? Его сердце было разбито.
— Юньфан, давай я за тебя посчитаю. Если ты не будешь есть, то каждый день сможешь экономить по три юаня, сейчас ты уже сэкономила девять юаней. Если ещё сэкономишь девять юаней, то можно будет отправляться в крематорий, понимаешь? Это никому не принесёт выгоды. Если ты доголодаешься до того, что отправишься к праотцам, то сэкономишь всего лишь восемнадцать юаней. Знаешь, сколько стоит урна с прахом? Простой глиняный горшок с прахом моего отца стоит целых тридцать юаней! Ты такая красивая, как тебя положишь в урну дешевле восьмидесяти юаней? То есть надо почти месяц не есть. Ты месяц не протянешь, вот такие расчёты, ты ещё не заработала даже на урну с прахом! Юньфан, бабушке Сяо Шаня из Западного флигеля уже девяносто восемь, а тебе только двадцать три, девяносто восемь будет только через семьдесят пять лет. Тебе ещё семьдесят пять лет есть рис, тебе не стыдно сейчас голодать? Мне самому за тебя стыдно! Если бы я мог есть за тебя, я бы ел, да только какая в этом польза? Надевай туфли, спускайся, Юньфан, пойдём есть. Самое лучшее на свете — это еда. Поешь!
Губы Ли Юньфан дрогнули, раздавшийся снаружи шум был похож на приближающуюся овацию, Чжан Даминь поднял руку, не зная, что делать дальше, все замерли, да так, что можно было услышать урчание в животе у Ли Юньфан.
— Юньфан, если хочешь что-то сказать, говори прямо. Не прикидывайся. Я сразу понял, почему ты не ешь, не пьёшь. Ты ведь боишься идти в туалет? Чего ты там бормочешь? Ты уже штаны обмочила? Если не обмочила, то что ты там прикрываешь покрывалом? Молчать бесполезно, то, что ты не говоришь, как раз и показывает, что тебе стыдно, что штаны у тебя давно уже мокрые. Ты не думай, что если накрылась покрывалом, то мы ничего не видим. Отбрось покрывало, что прикидываешься? Если тебе ещё не надоело, то нам уже осточертело. Смени тактику, что ли? Надень на голову тазик для умывания, ладно? Ну если не тазик, то банку из-под соевого соуса, хорошо? Нас уже достало это дурацкое покрывало.
Ли Юньфан закусила добела губу. Чжан Даминь приподнялся, сдёрнул с бельевой верёвки полотенце, а потом с подушки накидку. Накидку положил себе на голову, а полотенце отдал Ли Юньфан, воровато глядя на неё, с грустью сказал:
— Ничего не могу с тобой сделать, на, надень, пойдём воровать мины, ты знаешь, где есть мины?
Ли Юньфан открыла рот и с громким криком выплеснула всю свою боль и гнев. Она бросилась к Чжан Даминю, обрызгав его лицо слюной, она рыдала, кусалась и щипала его, он стал для неё объектом любви и ненависти. Когда родные Ли Юньфан ворвались в комнату, то не увидели молодых людей, их взорам предстало сверкающее атласное покрывало, которое, как флаг, раскачивалось на постели туда-сюда. Под флагом раздавались плач и бормотание, это был нестройный, но завораживающий дуэт мужского и женского голосов.
— Даминь, какой ты плохой!
— Юньфан, я не плохой, я просто не могу стать хорошим!
— Даминь, какой ты… как хорошо!
— Юньфан, прости за прямоту, но твои ноги, твои ноги, твои ноги, ноги, ноги… какие же, какие же, какие же они длинные!
Глядя на это, мать Юньфан разрыдалась, а вслед за ней и старшая сестра. Мысли больной прояснились, она разобралась в том, кого любит, а кого ненавидит, больше не о чем беспокоиться. Отец Юньфан поспешно ушёл в кухню, потихоньку утирая слёзы, в одиночестве он бормотал: какая прекрасная пара! Да, болтлив и невысок, но эти сукины дети так подходят друг другу!
Ли Юньфан выздоровела сама собой и вышла замуж за Чжан Даминя. С этого времени они зажили счастливой жизнью.
Дом, в котором жила семья Чжан Даминя, имел сложную конструкцию и был похож на валяющийся на земле гамбургер. Если поднять, то можно есть, да только его слои и начинка перемешались. В первом слое располагались стена дворика, дверь во двор и собственно двор. Стена была невысокая, вся обвита вьюнком, создающим псевдопасторальный пейзаж. Однако обмануло бы это лишь дальнозоркого. Дверь во двор была расшатанной, сделанной из двух половинок старого окна. На двери была прибита дугообразная доска с номером, который говорил всем гостям, что это не простая деревянная доска, а спинка стула из большого зала. Если толкнуть дверь, то за ней виден был большой кан полметра глубиной, имевший площадь четыре квадратных метра. Слева располагался войлочный навес, под которым был сложен уголь в брикетах цилиндрической формы, а справа — велосипед. На стене висели ещё два велосипеда, а рядом с ними — несколько связок чеснока с фиолетовой кожурой. Под этими связками стояло ведро из-под краски, полное мусора. Члены семьи Чжан Даминя называли этот заваленный кан «двором». Во втором слое располагалась кухня неправильной формы — в одном месте широкая, в другом узкая, формой напоминала окорочок. Это то место гамбургера, из которого обычно сочилось масло. Спереди и сзади были окна, а слева и справа — стены. Потолок и пол были чёрными и липкими, никак их было не отскрести. Лампочка висела на проводе, покрытая слоем пыли, похожая на вялый баклажан, который и вырасти уже не может, и не гниёт. Порог кухни был неплохой, по колено, из толстого слоя цемента, странный и похожий на дамбу. Пройдя кухню, оказываешься на третьем слое — гостиная, она же спальня, десять с половиной квадратных метров. В ней стояли двуспальная кровать и односпальная кровать, стол с тремя ящиками и складной стол, подставка под умывальный тазик и несколько складных стульев. Заднее окошко небольшое, обращённое к северу, вечно тусклое, будто окно в погребе. И последний слой — это внутренняя комната, шесть квадратных метров, в которой стояли односпальная кровать и двухэтажная кровать. В первый миг казалось, что входишь в плацкартное купе поезда. На стене не было окна, оно было на потолке, свет падал прямо сверху, так что эта комната ещё больше походила на погреб. И вот этот многослойный гамбургер упал на землю и валялся в городской пыли, уродливый и хрустящий на зубах, как можно было его съесть?
Чжан Даминь пережёвывал его уже сто раз и никак не мог проглотить. За месяц до свадьбы старший сын котельщика созвал семейный совет. Все в тесноте собрались в гостиной, похожие на дольки большой головки чеснока в связке. Ли Юньфан сидела у входа, одинокая, подобно пёрышку лука рядом с головкой чеснока. Всего детей в семье Чжан Даминя было пятеро. У младших братьев в именах были нечётные числа — Саньминь и Уминь,[85] а у младших сестёр чётные — Эрминь и Сыминь.[86] Младшие Мини не любили говорить, всегда говорил старший Минь. Их мать тоже была молчалива, она была больна. Она заболела сразу после смерти котельщика. Болела у неё не голова, страдала она от изжоги. Её желудок лечили много лет, а изжога всё не проходила. Мать любила пить холодную воду, а как появился холодильник, начала есть куски льда. Настроение котельщика, глядящего с фотографии в рамке, было невесёлое, с похоронным видом он смотрел на жену и детей, губы его скривились, будто он только что грязно выругался. Настроение Ли Юньфан тоже было невесёлое, будуща