и и мань. Удивительно, что в старинных песнях о войне не было ни слова.
Жители деревни Цзитоучжай[11] не поверили летописцу, они больше верили Дэлуну — несмотря на то, что его жидкие брови вызывали насмешки. Жидкие, как вода, брови — знак неприкаянности.
Дэлун радовал жителей деревни своим голосом десять с лишним лет, а потом, прихватив зелёную змейку, ушёл из этих мест.
Он, похоже, и был отцом Бинцзая.
III
Бинцзай любил глядеть на людей. Особенно его интересовали незнакомые. При встрече с плотником, забредшим в деревню, он мог, направляясь к нему, закричать: «Папа!» Если тот был настроен благодушно и не обращал на его слова внимания, мать Бинцзая расплывалась в улыбке, одновременно и смущённой, и довольной. Она лишь выговаривала сыну, как бы извиняясь и укоряя: «Что ты несёшь?»
После чего снова улыбалась.
Когда приходил гончар, Бинцзай увязывался и за ним, ковыляя к гончарной печи. Но гончар был строг и к печи его не подпускал. Причиной тому был старый обычай. По преданию, гончарная печь появилась в деревне в период Троецарствия, когда Чжугэ Лян,[12] проезжая здесь во время своего похода на юг, научил местных жителей гончарному ремеслу. Вот и сейчас, когда приходил гончар, он первым делом вешал круг с изображением символов инь и ян[13] и начинал бить земные поклоны. Печь растапливал тоже по ритуалу, разделяя огонь инь и огонь ян:[14] сначала разводил огонь, а потом легонько раздувал его веером из гусиных перьев — разве не так делал Чжугэ Лян?
Женщинам и маленьким детям нельзя было подходить к гончарной печи. Глиняную посуду для обжига могли ставить в неё только мужчины, и им было строго-настрого запрещено сквернословить. Из-за таких суровых правил гончар казался всем очень таинственной фигурой. Стоило ему оторваться от работы, чтобы передохнуть, как парни окружали его, предлагали закурить и с почтением выслушивали рассказы о том, что происходит внизу, на равнине. Самым обходительным был Шижэнь,[15] он всегда радушно приглашал гончара к себе домой поесть мяса и переночевать — конечно же, он делал это потому, что не он был в доме хозяином.
Шижэнь по прозвищу Жэньбао[16] считался перестарком, потому что всё ещё не был женат. Частенько он украдкой пробирался в лес и подсматривал за девушками, которые шумно и весело купались в горном ручье, и при виде их белых фигур у него радостно билось сердце. Но зрение у Жэньбао было неважное, разглядеть как следует он ничего не мог и в качестве утешения подсматривал за справляющими нужду маленькими девочками да заглядывал под хвосты коровам и собакам. Однажды, когда он с помощью деревянной палки исследовал таким образом корову, его увидела мать Бинцзая. Она была горазда судить, что хорошо, а что — плохо, и, вернувшись, стала шушукаться то с одним, то с другим из соседей, красноречиво поднимая брови. Стоило Жэньбао подойти поближе, она удалялась как ни в чём не бывало. После этого Жэньбао стал видеть её повсюду; куда бы он ни пошёл — на гору, чтобы накопать ростков бамбука или наскоблить сосновой смолы, или в коровник подложить сена скоту, — везде за ним следовал её взгляд. Она притворялась, будто собирает целебные травы, но с явным удовольствием посматривала в его сторону своими глазами мёртвой рыбы. Жэньбао распирало от гнева, но не мог же он взять и обругать её без видимой причины. Оставалось срывать злобу на её сыне. Увидев Бинцзая и убедившись, что поблизости никого нет, он свирепо хлестал того по лицу.
Маленький старичок привык к тому, что его били. От пощёчин губы его кривились, но лицо ничего не выражало.
Тогда Жэньбао бил его ещё и ещё, до боли в руке.
«…мама, …мама», — маленький старичок чувствовал неладное и бросался бежать прочь.
Жэньбао догонял его, хватал сзади за шею и несколько раз макал головой в песок. На лбу у Бинцзая оставались вдавившиеся в кожу песчинки.
Он начинал плакать, но плакать было бесполезно. А когда приходила мать, он, почти немой, не мог сказать, кто же его побил. Так Жэньбао раз за разом мстил Бинцзаю, взыскивая должок, который числился за его матерью, — и за это ему ровным счётом ничего не было.
Мать Бинцзая возвращалась с огорода и, видя, что сын плачет, думала, что его кто-то укусил или он укололся, поэтому, не разбираясь, начинала ругаться: «Реви, хоть заревись! Ходить не умеешь, падаешь и шишки набиваешь, кто тут виноват, на кого жаловаться?»
В таких случаях Бинцзай особенно злился, закатывал глаза, на лбу вздувались вены, он кусал руки и рвал на себе волосы, словно сумасшедший. А люди говорили: «Того и гляди концы отдаст».
Потом, неизвестно почему, Жэньбао и мать Бинцзая подружились. Он начал звать её «тётушка», произнося это особенно сладко и проникновенно; охотно, засучив рукава, помогал ей обрушивать зерно и чинил вёдра; а стоило кому-нибудь начать о ней сплетничать, тут же бросался защищать её доброе имя. Люди, конечно, кое-что подозревали. Впрочем, кривотолков и сплетен о вдовушках хватало всегда.
Мать Бинцзая смотрела на Жэньбао с умилением, вознамерилась даже его женить. Она частенько уходила из деревни принимать роды, поэтому бывала во множестве мест и знала множество женщин, но, поговорив с несколькими семьями, не нашла никого, с кем можно было бы обменяться гороскопами жениха и невесты. И в этом не было ничего удивительного — за последние несколько лет деревня Цзитоучжай пришла в запустение. Холостяков там хватало и без Жэньбао. Он томился без жены уже несколько лет и как-то незаметно стал выглядеть старше своего возраста. Говорили, будто жену можно привести в дом с помощью приворота: надо взять волос приглянувшейся девушки и привязать к ветке дерева перед воротами, а когда листва заколышется от дуновения ветра, семьдесят два раза прочитать заклинание — и девушка твоя. Делал так и Жэньбао, но ничего не помогало.
Он немного щурился и, когда не мог разглядеть человека, начинал злиться — это было видно по лицу. А когда разглядеть удавалось, улыбался, поддакивая собеседнику: изумлялся ли тот, возмущался ли, или высокопарно разглагольствовал о народном благе. Во время разговора он то и дело кивал головой, так что смуглая кожа на затылке то собиралась складками, то разглаживалась. Особенно он любил сближаться с захожими людьми: гончарами, рубщиками леса, торговцами, с образованными людьми, гадателями и прочими. С ними он всегда говорил на мандаринском наречии.[17]
Постаравшись расположить к себе собеседника лестью, он тонко давал понять, что тоже помнит о шести первых героях Ваганского восстания.[18] Иногда он вытаскивал из кармана клочок бумаги, показывал первую половину парной надписи,[19] а затем скромно и осторожно экзаменовал приехавшего на гору человека — может ли тот составить вторую половину, понимает ли ровные и ломаные тоны.[20]
Так постепенно к нему и стали прислушиваться.
Под горой жило много девушек, и он часто спускался вниз, говоря, что идёт знакомиться. Иногда его не было видно по несколько дней подряд. Никто не знал, когда он уходит и когда возвращается. Огород его был совсем заброшен, заросли травы стали такими густыми, что там могла спрятаться свинья. Вернувшись на гору, он всегда приносил с собой что-нибудь новенькое: стеклянную бутылку, сломанный походный фонарь, кусок бельевой резинки, старую газету или неизвестно чью фотографию. Он ходил в больших, не по размеру, кожаных ботинках, которые скрипели, когда он шёл по мощёной дороге, что ещё больше делало его похожим на чужака.
Отец Жэньбао, которого звали Чжун Мань, был портным. Он не умел работать на огороде, не умел откармливать свиней, и кожаные ботинки сына ему были особенно не по душе.
— Скотина! Каждый день бегаешь под гору, отец тебе ноги-то переломает!
— А и переломай! Умру — всё равно в следующей жизни буду на равнину ходить.
— И что, там едят золото, а нужду справляют серебром?
— Господин Ван, который там живёт, носит кожаную обувь, подбитую железом, и, когда он идёт, набойки цокают. Видал ты такое?
Чжун Мань никогда не видел кожаной обуви с железными подковками, но не посмел произнести это вслух. После короткой паузы он сказал:
— В такой обуви не взберёшься по склону, не спустишься к реке, она не пропускает воздух — когда её носишь, ноги потеют и воняют, что ж тут хорошего?
— Железные набойки, я же говорю — железные набойки.
— Только мулов да лошадей подковывают железом. Не хочешь быть человеком, хочешь превратиться в скотину?
Жэньбао почувствовал, что отец оскорбляет его знакомого, ужасно разозлился и, желая поквитаться, выпалил:
— А ростки перца засохли! Ты это знаешь?
Бац! Портной швырнул ботинок и попал Жэньбао прямо в голову. Нет, он не позволит сыну преступать границу сыновней почтительности.
— Ой!
Жэньбао испугался и, демонстративно не притрагиваясь к ушибленному месту, поспешил в своё укромное гнёздышко наверху, чтобы продолжить прежнее занятие — ковырять колпак старого фонаря.
В деревне поговаривали, что отец его бьёт. Парни спрашивали его об этом, но он всё отрицал и с серьёзным видом переводил разговор на другую тему: «Чёртова деревня, слишком уж она консервативная».
Парни не понимали, что значит «консервативная», и от этого слово казалось им более значительным — и положение Жэньбао тоже становилось более значительным. Люди видели, что он всё время чем-то занят, всё время что-то делает наверху, у себя в комнатке. То он исследовал парные надписи, то бельевую резинку, то печь для обжига извести. Однажды он с загадочным видом сказал парням, что на равнине Цяньцзяпин научился добывать каменный уголь и совсем скоро начнёт копать на горе золото. Золото! Ярко-жёлтое золото! Он и вправду взял кирку и на много дней ушёл на гору. К