– Да сдалась мне твоя мошонка! – отмахнулась Яна.
– А вот сейчас, вообще-то, обидно было.
– Ну ты же ко мне не прижимаешься. – Яна все прицеливалась, не решаясь спустить курок, не чувствовала достаточной твердости в руках.
– Я хочу, чтобы ты сама почувствовала, что твое тело и оружие – один организм. Тут тоже надо притрахаться друг к другу, как в отношениях.
И она выстрелила. Раз, второй. Вошла во вкус, стало получаться лучше. Перезаряжала сама, попробовала оба способа, которые ей показал Коля, в итоге наловчилась и чувствовала себя уверенно со смертоносным стволом в руке. Просила подавать ей боеприпасы, пока мишень не раскрошилась в труху. Руки дрожали, как будто она сделала сотню берпи или подтягивалась на дворовом турнике. После стрельбы она чувствовала себя уставшей и обессиленной.
– Ну вот теперь не страшно за тебя. Яйца отстрелишь кому угодно.
Евгений Петрович тихо наблюдал за курсом молодого бойца. Коля, увидев его, оставил Яну наедине с новым хобби.
– Потренируйся еще, оттачивай навык. Давай вот на той мишени, в форме силуэта качка, – дал он еще один совет и отправился поболтать с хозяином дома. – Я буду представлять того типа из номера. Если попадешь в пах, приятно позлорадствую! – отшутился он и направился в сторону дома.
– Твоя теперь? – по-доброму покосился на Яну Евгений Петрович, когда они с Колей расположились на ступеньках крыльца погреться на солнце, которое наконец выплыло из-за мигрирующих по небосводу ватных комков.
– Не знаю, пока непонятно. С возрастом как-то сложнее стало понимать, кто есть кто и уж тем более – кто чей.
– Да все равно так же, как и в восемнадцать. Если впрягаешься за человека – значит, твой. Сколько ты вообще их ко мне привозил? Одну. Эта вторая, ну максимум – третья. За десять лет, как я отстроился, – потрогал он цепкий плющ, обвивший крыльцо. Каждую осень боялся, что не воскреснет весной.
Коля вспомнил, как пучеглазым отроком ездил к Евгению Петровичу в деревню – старый крохотный домишко в две с половиной комнаты. В светелке рой мух кружит, с кухни доносится лязг кастрюль, на скрипучем обеденном столе толчея мельхиоровых ложек. На клеенчатой скатерти укроп, стрелы зеленого лука, редис. Дым идет из эмалированной миски с вареной картошкой, накрытой разделочной доской. Тогда казалось, что вот вырастет и перестанет быть рабом трехмерного пространства.
– Дядь Жень, сам-то как? Все хорошо? Всего хватает? – вернулся Коля из теплого забытья. – Я у вас не был с осени, – пытался Коля увильнуть от расспросов. Но вышло бездарно, поскольку он сразу же поймал на лице собеседника плутовскую ухмылку. Спалили.
– Ну, туалетной бумагой и гречкой ты меня в первый карантин обеспечил лет на десять. А остальное все я сам добываю, – повел он взглядом в сторону парников и грядок. – Ты у матери бываешь?
– Она сама ко мне заходит часто, я на работе совсем зашиваюсь.
– А вот это ты зря. Мать, как родина, одна. Хотя насчет родины хрен его знает. – Евгений Петрович наклонился и поправил смятый недавним градом лепесток анютиных глазок. Ему по весне всегда привозили рассаду, которую он бережно держал на террасе, а после сажал возле дома. К слову, террасу он называл по старой памяти светелкой, а любые мужские башмаки – штиблетами. Разве что шарф не обзывал кашне.
Анютины глазки – любимые цветы его покойной жены. Коля об этом помнил, но, как только с городских дорог отмывалась косыми дождями наледь и грязь, эта информация покидала его память.
– Пристыдил. – Коля говорил сразу и о цветах, что привез не он, как всегда позабыв, и о том, что редко навещает мать. Она часто заезжает к нему, пока он носится помойным голубем, вылавливая автоподставы, готовит ему еду и не дожидается, уходит ни с чем. Служба задымленной отчизне вместо внимания матери.
– Кто-то же должен стыдить, иначе вконец оборзеешь. А чего зашиваешься? Все в подполы метишь? – с некоторым озорством Евгений Петрович оглянулся и всматривался, как Яна с натугой целится и чертыхается, что в очередной раз промазала.
– Не пытаюсь даже, на хрена оно мне. Мать хотел в Грузию отправить, у меня там дальний родственник небольшой отельчик открыл, но из-за пандемии боится одна ехать. Хотя ее бы там и в Бакуриани свозили. Много у меня бывших сослуживцев туда перебралось.
– Ее можно понять… – протянул задумчиво Евгений Петрович и ударился в воспоминания. – А сколько вас туда батя твой таскал до перестройки. Сам-то помнишь, как без плавок на галечном пляже в Батуми загорал? Чуть яйца себе не сварил вкрутую.
– Алло, дядь Жень, старый прикол. – Коля приподнялся со ступеньки крыльца и закурил. – Но Грузию да, помню. Жаль, давно невыездной.
– Помню, как отец хотел там дачу даже прикупить, еще во времена дружественных республик. Но так и не скопил денег. Старый дурень, честный был до усрачки! Даже в перестройку ему борзыми щенками кое-как подкладывали, он потом сокрушался. Хотя это так – форма «спасибо», что в карман пихнули.
– Ну, у него свои взгляды на это были. Идеалист. А вы сейчас не наведываетесь в контору? Поностальгировать или выпить с мужиками?
– А с кем там пить, Коль? Все на ЗОЖ ваш хренов перешли. – Евгений Петрович наконец послюнявил бумагу для самокруток, машинки он не признавал, делал себе курево вручную. – Но связи я поддерживаю, с кем надо.
Коля протянул зажигалку. Но Евгений Петрович признавал лишь спички.
– Ты помни, что на меня рассчитывать можно. Я хоть и старый хрен, но еще в строю. Как тебе сказал на похоронах отца, так и есть: тебя прикрою при любых обстоятельствах – помогу, чем смогу. А могу я еще много.
– Да я помню, помню. Потому и не косячил все это время, наверное.
– Почему в прошедшем времени?
– Хватило одного раза! – вспомнил Коля причину, почему до сих пор ходит в майорах. Заиграли желваки, подбородок заострился, он машинально отвел взгляд.
– Ладно, кто прошлое помянет… – Евгений Петрович глубоко затянулся. – Я же вижу, что ты не просто пострелять. Давай выкладывай, хорош ломаться, как девственница на сеновале.
– Выложу, дядь Жень. Когда будет ясность. Пока все вообще ушло с намеченного курса к хренам.
– Это с ней связано? – Генерал кивнул головой в сторону Яны, которая разносила мишень в виде мужского силуэта, опустошив уже несколько магазинов.
– Да, чего-то пережестили люди Захарова с ней, со всех сторон прессуют. А ведь всего лишь надо было думать головой, прежде чем замуж выходить. – Коля поймал удивленный и колючий взгляд Ивана Петровича.
– Опять в спасателя играешь? Не можешь ты пройти мимо бабы с проблемами. Ой, не можешь. Хорошо хоть, Вовка этого не видит, – снова вспомнил он Колиного покойного отца, – хотя… Она хоть развелась?
– В процессе.
– Ну… уже хорошо. Так мне чем помочь? Спрятать ее тут хочешь?
– Пока не надо. Я, честно, просто пострелять приехал. Но в какой-то момент, может, и обращусь к вам, потому что тут я и мои контакты можем оказаться бессильными. Плещемся на мелководье, а надо поглубже занырнуть. – Коля затушил окурок о подошву кроссовка, положил на ступеньку, чтобы не мусорить.
– Ну ты давай там, не сильно геройствуй. У нас за эту войну с Захаровым ряды поредели, – одернул он Колю за рукав.
– В смысле?
– Да кто-то просто рапорт на увольнение принес, а кто-то исчез без вести. Я на полном серьезе: ты головой думай, а не содержимым штанов. Девку жалко, но ты не Христос, чтобы собой жертвовать ради других. И про тебя потом апокрифы писать не будут.
– Да я как-то и не претендую. – Коля вдруг понял, почему в последние годы отец всячески отлынивал от поездок к Евгению Петровичу, сопровождая слегка едкими комментариями. – Кстати, во времена крестовых походов убили почти четыре миллиона мусульман, и это далеко не все павшие иноверцы…
Глава 19
В детстве Коля часто допытывался у набожных родителей одноклассника Ярика, как поженить ветхозаветные слова «око за око, зуб за зуб» и евангелическую цитату «если тебя ударили по одной щеке, подставь другую». Нет, конечно, по запросу ему выдавали сложносочиненные философские конструкции о том, что если ты отвечаешь злом на зло, то становишься таким же, как и твой обидчик. Об этом метафорично говорил Сын Божий. А Коля разводил руками и переспрашивал: «Но так же щек не хватит, их всего две», – не научившись прощупывать второе дно высказываний. Даже в младших классах побеждать несправедливость добром получалось так себе. «Быть выше этого», как советовали учителя, высокомерно смотреть на злопыхателей; уворачиваться от обстрела издевками и «пульками» – послюнявленными обрывками тетради, выплюнутыми в спину через шариковую ручку; представлять кирпичную стену или льющийся бурлящий водопад между ним и агрессорами – ничего не работало. Самым действенным оказалось признать тот факт, что на любую силу найдется еще одна сила, и стать ею. Перекатившись в старшие классы, Коля не мог пройти мимо детских междоусобиц, не потаскав какого-нибудь соплежуя за ухо, если видел неравное противостояние. Однажды даже привязал на пол-урока хамоватого зачинщика ремнем к батарее. Потом родителей вызывали к директору, а завуч даже отвесила звонкий подзатыльник. Но то был налог на справедливость, не более того. Самое странное, что в дальнейшей, уже взрослой, жизни его часто умоляли поступить по-христиански. В исковерканном понимании преступников простить и отпустить с религиозной точки зрения – правильно, и он преступал Закон Божий, отстаивая законы государства. Первое время подобный фарс его цеплял, нет, не крепко за жабры, но противно щекотал меж ребер: а вдруг не надо со всей строгостью, вдруг оступился и можно дать поблажку? Нет, нельзя. Ни одна поблажка не остается безнаказанной, в отличие от тварей, которые вспоминали щеки Христа, исключительно когда нужно было спасти жопу и скосить срок. У Коли в рукаве вместо джокера имелась «шутка» на эту тему: он наливал стакан воды и говорил, что когда там будет вино, то его щеки в полном распоряжении. А пока изолятор предварительного заключения к вашим услугам. Как легко люди переписывали заповеди в угоду своим интересам! Но еще легче про них забывали наживы ради.