Когда стало ясно, что служба в полиции – его персональная безысходность, мать откопала в шкатулках нательный крест. Дед с ним всю войну прошел, остался целехонький, его миновали и плен, и тлен, и даже шальные пули. Вроде как нельзя другому человеку крест передавать. Но это же фамильный оберег. Коля хранил его в бардачке еще со времен первой подержанной «Шкоды» и надевал исключительно перед входом в отчий дом. Потому что слишком много вопросов накопил к мирозданию и ни на один из них так и не получил вразумительного ответа.
Хотел ли он верить? Как и все люди – безмерно. Когда во время прощания с сослуживцем на тихом пустом кладбище оглушительно разрывались в воздухе холостые патроны и птицы шустро покидали насиженные ветки. Когда приезжал к отцу в больницу после инсульта и каждый раз надеялся, что тот сожмет его руку. Или хотя бы дрогнут веки. Когда горячее дыхание сердца оборачивалось прямой линией на кардиомониторе. В уборной он держал стопку журналов «Популярная механика», читал сказочные статьи о теории струн, с усмешкой проглатывал гипотезы о том, откуда на Земле взялись первые органические соединения, предвестники белковых молекул. Если быть честным, Коля часто высматривал понятие «частица Бога», что-то способное подружить науку и религию, но на поверку название «бозон Хиггса», которым нарек его Либерман, было переиначено редактором и изначально звучало как «чертова частица», которую никто не может поймать. И как тут верить? За что зацепиться?
Евгения Петровича в свое время спасло то, что доказать отсутствие Бога никому еще не удалось. Нет, обосновать присутствие тоже мало, кто-то смог, но все же были какие-то призрачные истории, что не давали надежде окончательно истлеть. Став на какое-то время приспешником великих махинаторов, он молил, чтобы индульгенции вновь запустили в оборот. Первое, что сделал, когда ушел с поста и протрезвел после «отвальной», – почесал в ближайшую часовенку искать попа, допытывался, как правильно готовиться к исповеди. Тот дал ему книгу архимандрита Иоанна «Опыт построения исповеди», велел три дня поститься. От исповеди Евгению Петровичу полегчало слабо, а вот после причастия он испытал невиданную ранее благодать, как будто прыгнул в купель после бани и душа выпорхнула из тела, а затем вернулась. Он брел домой блаженный, пару раз ему даже крикнули вдогонку: «Отец, ты где так надраться успел? Еще полудня нет», – но слова пролетали мимо, и он даже не удостоил осуждающих снисходительного взгляда – уж так хорошо на душе было. Иногда сам с собой он рассуждал на тему вечной жизни и смог убедить свою рациональную половину мозга в том, что, если на том берегу Стикса пустошь, он об этом не узнает, останется в темноте и неведении, обратится в ничто, а стало быть, и разочароваться не успеет. Вера стала его сознательным выбором. Ибо без веры он чувствовал от самого себя прелый запах гнили, от которого ни одна мочалка не избавит.
Евгений Петрович отпустил Колю обратно к Яне, а сам в светелке сел перекурить и достать на стол что-нибудь, если гости останутся. Скорее всего, уедут, но вдруг. Вытащил «закрутки» и, пока вылавливал осторожно столовой ложкой налитые помидоры без трещин на коже, думал о том, что перегнул палку в разговоре с Колей. Что в свои тридцать шесть он бы так же вписывался, бодался, подставлялся, клал голову на плаху, лишь бы раскрутить шестеренки в обратную сторону, сломать к чертям механизм травли людей, выкрутить злосчастную гайку из ржавой системы в надежде, что если не рухнет – так хоть молоть будет с меньшей прытью. Сказки о том, как крохотный чеховский человек, вооруженный лишь слабоумием и отвагой, побеждает черного властелина, всегда будоражили его червоточину. Что, может, зря прогнулся и что, не преклони он голову в смутные времена, стань примером для тех, кто ниже, не выстояли бы, но пошатнули бы величие и всевластие могучих кошельков. Зачем он встроился? Был лишним элементом в системе, но паразитировал же, питался. Дом отстроил. Сына выучил, что тот программистом в Торонто работает. Может, хоть это ему там зачтется? Если ступит в воды Стикса и лодка будет с парой весел, чтобы переправиться.
Он наскоро соорудил стол, достал из морозилки венские сосиски, чтобы зажарить на огне, положил прямо в пакете под струю теплой воды.
«Эх, переломят ему хребет», – твердил внутренний голос. Евгений Петрович смотрел на Колю через окно, и прошитая тонкой нитью надежды улыбка скользнула по его лицу. «Пусть в Бога не верит, но есть еще порох в пороховницах бороться за справедливость. Про таких бы апостолам написать новое Евангелие. Где дьявол – система, а Бог, как дао, – путь».
Закат в тот день выдался внезапный, рыжее солнце за хвостом пушистого облака походило на свернувшуюся в клубок лису. Ветер шуршал прошлогодними листьями куста жимолости – та ссохлась от старости, но рубить до весны Иван Петрович не решался. Мало ли, оживет.
Чувствуя некоторую неловкость за неуместные нравоучения, генерал шустро накрыл на стол и осторожной поступью двинулся в сторону молодняка.
– Коль, я разнесла ему левую половину головы! – Яна громко кричала, не слыша себя в наушниках, и бравировала своими успехами.
– Мне кажется, что это травма, несовместимая с жизнью, и можно уже отстать от этого несчастного, – попытался осторожно выдернуть из ее рук пистолет Коля, но Яна была непреклонна. Вошла во вкус. – Смотри, а то завтра бицепсы, трицепсы и мышцы, о которых даже патологоанатомы не слыхали, будут болеть. Даже сообщение напечатать не сможешь.
Яна сложила оружие.
– Поехали? – начал прибирать «поле боя» Коля.
– Сам-то не постреляешь? – послышался из-за его спины хрипловатый голос Евгения Петровича.
– Да можно. – Коля взял пистолет, который уже был заряжен, пока он обучал Яну, и всадил весь магазин в правый глаз мишени, который уцелел после Яниного обстрела. Его выстрелы пришлись практически в одну точку.
– Моя школа, – расправил плечи генерал. – Может, вы хоть в дом зайдете? «Мишленом» мой ресторан не отмечен, но накормить весьма недурно могу. – Евгений Петрович не хотел отпускать Колю в растрепанных чувствах, пусть и запертых глубоко внутри. Он вообще любил опутать липкой паутиной разговоров гостей, чтобы те засиделись до ночи, потом уболтать остаться ночевать, завтракать пышными оладьями и пить чай. А то живет себе бобылем, даже кашу овсяную перестал варить – для себя одного лень.
– Да не, мы поедем. Мне там еще с человеком пересечься надо. Дела, дела, в общем. А к вам я заеду еще. Привезти чего надо?
– Да чего мне… Ну, когда соберешься, маякни, мне для ремонта кое-что нужно, ломает в город ехать из-за одной хренотени.
– Да запросто, дядь Жень, напиши список, я завезу все! Очень рад был повидаться! – Коля с Яной попрощались с генералом уже перед воротами и аккуратно протиснулись наружу, чтобы собаки не разбежались по деревне. Пора было мчать к Москве, чтобы успеть до пробок, без которых сложно представить себе погожее воскресенье по пути из области.
Леса напитывались талой водой. Искрились русла рек, отражая свет луны. С ее дряхлого и старческого лица ссыпалась охровая штукатурка, образуя язвы и впадины.
Когда они наконец проскользнули в тугое горло города, Коле позвонил Максим.
– Здоров, Колян! Я тут копаюсь в этом вонючем болоте для тебя. Мудохаюсь уже полдня. Распечатал все по Захарову и Марченко и по всем обмудкам, которые точно связаны и по которым есть наводки, но ничего не ясно. Про Никиту здесь тоже есть, у тебя аж болт встанет, когда покажу, что нарыл.
– Постараюсь держать свой болт в штанах, обещаю. – Коля, в общем-то, уже догадался, что там выяснилось. – Ну так где тебя ловить?
Яна с ехидной ухмылкой покосилась на Колю, разобрав слово «болт».
– Тут еще в свежих сводках новостей, буквально сегодня, вышло кое-что интересное. Ну, давай при встрече. Я сам к тебе подъеду, мне по пути. Дома будешь?
– Мчим уже, буду ждать.
Дома Яна с разбега прыгнула на диван, как будто и правда выстрелила из себя всю свинцовую боль, что грузом висела на ребрах. На душе стало легче, хотя усталость и сутулила плечи, обнажая шейные позвонки. Хотя, возможно, это последствия вчерашнего загула. Она запретила себе ныть по Никите, по своей прежней жизни. Страйк, все кегли сбиты массивным шаром. Случившееся выжгло все человеческое, что она испытывала к мужу. А точнее, раздробило его на двух людей: того, с кем она прожила четыре года, который заботился о ней, и второго, с кем познакомилась злосчастным утром по телефону. Первый скончался. Но Яна не знала, как его оплакать, своего воображаемого мужа, проекцию, фантом. Субличность человека, остальные части которого ты презираешь и ненавидишь. Психологам предстоит много работы – зашить разорванную в клочья душу, стежок за стежком. Но это все потом – пока ей нужно добежать от одного окопа до другого и не попасть под обстрел.
Ей вдруг подумалось, что Коля – ее фронтовая любовь. Говорят, из таких пар редко получались семьи, потому что оба участника являются ходячими напоминаниями того, что психика изо всех сил старалась стереть из памяти. Но там, среди запахов пороха, пыли и холода, любовь поднимала из резервных запасов силы ползти, когда не оставалось мочи терпеть, не давала в морозные ночи озябнуть, помогала переключать мысли с жизни, похожей на груду ржавой арматуры, на мечты. Те, что не сбудутся, но всяко лучше реальности.
Оставалось только научиться любить, не привязываясь.
Улучив момент, когда Коля стоял у окна и смотрел, как краюшка медного жетона закатывается в карман вечера, она подкралась и обняла его. Он не сдержался и обхватил рукой ее голову, сгреб в охапку и машинально уткнулся в затылок.
– Странно обнимать женщину, от которой пахнет порохом.
– Ну, ты сам захотел, чтобы я научилась яйца отстреливать. – Яна машинально поцеловала его в ямочку между ключицами. – Я боюсь завтрашнего дня. Может случиться все что угодно. Странное чувство, когда понимаешь, что тектонический разлом неизбежен, землетрясение грянет в любом случае. И, возможно, я стану другим человеком. И я не знаю, какой я стану, как переиначу систему ценностей. Не я тасую колоду. Поэтому можно сегодня я попрощаюсь с собой прежней, глупой, наивной?