– Ши ньян, – сказала механическая женщина из динамиков. – Ши ньян, – повторила она и добавила еще что-то по-китайски.
– Десять, – машинально повторил про себя Володя и мелко заморгал, стряхивая с ресниц капли натекшего пота.
Его руки онемели, пальцы стали липкими от командирской крови, но отпускать прижатую к ране гимнастерку нельзя. Нельзя даже пошевелиться, хотя уже не только руки, но и спина заныла от долгого пребывания в неудобной позе. Володя едва заметно наклонился влево, чуть перенося вес товарища батальонного комиссара на другое плечо, и тут же обругал себя за нетерпеливость. Комиссар Околышев застонал, зло процедил что-то по-английски сквозь зубы. Сверкнул шальными от боли глазами на Володю. Шумно выдохнул. Снова окунул кончики пальцев в лужу подтекшей под него крови и дорисовал, выправил иероглиф, получившийся кривым из-за дернувшегося бойца.
Третий столбец закончился. Комиссар отдышался и мотнул головой. Володя осторожно, стараясь не отрывать руки от набухшей багряным гимнастерки, откинулся назад вместе с командиром. Тот сдавленно замычал и сам прижал руку к животу.
Володя выбрался из-под Околышева. Сел у еще чистой стены. Раздвинул ноги, наклонился вперед и, уцепив за шиворот комиссара, аккуратно потянул его на себя. На четвертый раз у Володи всё получилось ловчее. Как только они уселись, Околышев отнял от живота руку и начал выводить новый иероглиф.
Как и любой советский пионер, выросший на Марсе, Володя с детства мечтал побывать на Красной площади.
Вглядываясь в праздничные митинги и шествия, которые транслировались с Земли по красным дням календаря, маленький Вова по-детски завидовал людям со счастливыми лицами. Они шли по брусчатке мимо гранитной усыпальницы вождей ровными красивыми колоннами и светились гордостью и радостью. Махали гвоздиками и шарами, несли флаги и транспаранты, пели и кричали «ура!». Вова внимательно всматривался в их лица и запоминал, не специально, нет. Так получалось. Будто в голове его жил фотокорреспондент, который снимал, проявлял и складывал карточки где-то внутри Вовиной головы.
Люди менялись с каждым праздником, Их были десятки, сотни тысяч. Их были миллионы. Они праздник за праздником, год за годом, счастливо шагали по Красной площади, полные великой радости и великой песни. Дети и старики, рабочие и военные, спортсмены и учителя. С Земли и Венеры. С Луны и Марса. Они все такие разные – Володя в этом уверен. Но каждый из них в то же время – особенный. Только таким выпадала честь выразить всю свою любовь к партии, всю преданность делу социализма в сердце мирового пролетариата – Москве. На Красной площади.
Володя же особенным не был. Учился средне. Потом работал в забое, работал честно, но без подвигов, не по-стахановски. Когда же по радио передали, что арийские боевые роботы атаковали базу Гагаринских соколов у подножия горы Арсия, он, как и все годные к строевой службе, собрал сидор и прибыл на сборный пункт.
Серые одинаковые дни учебки сменялись черными провалами снов без сновидений. Вести с фронта торопили – вместо положенных трех месяцев стали поговаривать о скорой отправке. Вставать молодые бойцы стали на два часа раньше, а ложиться на час позже, в то время, когда на небосвод выбирался из-за горизонта еще и Фобос. Тогда становилось немного светлее и казалось, что кто-то пристально следит покрасневшими от недосыпа глазами: хорошо ли бойцы постигают военную науку? Готовы ли бить врага до полной победы? Крепки ли они духом, тверда ли их рука?
Казалось бы – вот оно! Прояви усердие в учебе, прояви отвагу в бою! И Парадом Победы пройдешь ты… Володя иллюзий не питал. Низкорослый, щуплый и лопоухий, он не видел себя героем. Скорее всего, думал он, его застрелят в первой же атаке, и весь его подвиг – побороть страх и не прятаться за спинами своих боевых товарищей. Когда-то в шахте, где тонны марсианского базальта давили на голову и выжимали из легких драгоценный воздух, Володя нашел способ бороться с паникой. Он машинально повторял движения, из которых состояла его горняцкая работа. Проговаривал их сначала вслух, потом про себя, пока не приучил тело двигаться по одной законченной и зацикленной схеме. И от этих повторяющихся действий страх уходил. Ему не было места в машине из костей, жил и мяса, в которую превращал себя Вова. Точно так же надеялся Володя обмануть страх и на войне. Ведь и солдатскую работу можно разбить на простые движения, думал он. Прикладом-ногой-штыком-прикладом. Обойма-затвор-спуск. Очередью-одиночными.
Вести с фронта были плохие – наши несли потери. На три часа длиннее плохие вести сделали день для курсанта Петрушина, на три часа дольше разрешили они оттачивать Вове его новые умения. Он старался, и это заметили инструктора. Но, когда перед отбоем к казармам подогнали авто с государственными номерами, Володя не обрадовался – испугался до жути. Как-то сразу понял – за ним.
Из мобиля выскочил офицер в лейтенантских нашивках и сразу выделил Володю из колонны.
– Рядовой Петрушин! Поступаете в мое распоряжение, – помахал он пластиковой папкой для документов.
Бумаги, впрочем, показывать не стал, а сразу усадил Володю на заднее сиденье, где его поджидали два ефрейтора из внутренних войск.
Часа через четыре машина прорвалась сквозь пыльную бурю и высадила Вову у особого здания на окраине военного городка. Там молчаливые люди в форме заново взвесили и обмерили Владимира, словно не доверяя врачам из призывного пункта, выдали хрустящее от крахмала нательное белье и сопроводили до тяжелой металлической двери.
Вова потоптался босыми ногами на холодном полу и под суровые взгляды взялся за ручку.
За дверью была темная комната. В центре в свете настольной лампы его ожидал коротко стриженный мужчина лет сорока. Левую половину его обветренного марсианским пылевиком лица занимал буро-фиолетовый синяк. Набухшая скула напирала на глаз, и казалось, человек смотрит из-под густых бровей на Володю въедливым прищуром. Кровоподтек был обильно покрыт чем-то прозрачным и маслянисто поблескивал в тусклом свете электричества, приглушенного зеленым плафоном.
Человек улыбнулся одной половиной рта.
– Присаживайтесь, – он указал через стол на пустующий стул напротив.
На покрытом сукном столе белел прямоугольник испещренной столбиками цифр бумаги.
Владимир чуть замешкался, глядя на протянутую руку в есочном камуфляже. Терракотовым ромбом темнело место от споротой нашивки. Володя сел, скользнул взглядом по бумажному листу и уставился на военного. Взгляд зацепился за ворот кителя, туго застегнутого на бычьей шее, но сиротливо пустующего прямоугольниками срезанных петлиц.
Странный особист хмыкнул. А потом вдруг резко схватил со стола бумагу, ткнул ею в лицо Володе и, громко сосчитав до пяти, убрал в загодя выдвинутый ящик. Достал оттуда блокнот и химический карандаш.
– Пишите, – приказал он.
– Что писать, товарищ… – замешкался Володя и снова некстати посмотрел на терракотовый ромб на плече.
– Товарищ, – начал было военный, но вдруг из темного угла комнаты предостерегающе кашлянули. – Андрей Петрович, – едва заметно дернулось веко военного. – Цифры пиши.
– Все? – глупо переспросил Вова.
Андрей Петрович кивнул:
– Все, что запомнил.
Володя машинально послюнявил грифель и написал. Все десять столбиков по двенадцать строчек. Все девятьсот шестьдесят.
– До полной стерилизации осталось десять минут, – снова донесся из динамиков приторно сладкий женский голос. – Десять минут, – повторила механическая китаянка.
В висках колотило. Нутро горело, будто кто-то с извращенной методичностью проворачивал там раскаленную кочергу. Порция морфина не спасала от боли, лишь притупляла ее. Можно было добавить еще, но Андрей боялся потерять сознание раньше времени.
Он уже заканчивал выводить последний иероглиф настройки бортовой вычислительной машины для выхода струнного лифта на новую орбиту, когда последний из вверенных ему бойцов неловко дернулся, встряхнул Андрея. Встряхнул чуть-чуть, но этого оказалось достаточно. Боль молнией пронзила тело. Брызнули слезы. Андрей застонал, задохнулся и сдавленно выматерился по-английски.
Боевой задачей капитана внутренних войск Андрея Околышева было «выжить». С задачей он не справился. Чудом уцелевший после гранатной атаки китайский автоматчик выскочил из пускового блока и кучно нашпиговал тело Андрея свинцом. Хваленый атлантисовский бронежилет не выдержал. Русская кровь хлестала из комиссарского тела и жадно впитывалась теперь скомканной форменной курткой армии Демократии Атлантис, прижатой к животу. Буржуйский рипстоп набух и начал пропускать вытекающую из Андрея жизнь. Она густыми каплями падала на пол, собиралась в лужицу. Ею Андрей выводил на стене китайские иероглифы.
«Даже сдохнуть и то не дадут по-своему», – зло подумал он, обводя взглядом раздевалку пускового блока, обшитую белым пластиком.
Где-то за его пористыми панелями вмонтированы динамики, из которых льется слащавый голос китаянки, и отверстия приточной вентиляции, сквозь которые хлынет в комнату парализующий газ, когда она досчитает до нуля. А может, там притаились и микрофоны. Наверняка этого Андрей не знал, потому и решил разыгрывать представление до конца. Придерживаться объявленного до начала операции запрета на родную речь даже сейчас, когда боль выгрызала его тело изнутри.
Андрей отдышался. Укоризненно глянул через плечо на поддерживающего его бойца. Тот закусил губу и виновато заморгал ресницами, промеж которых въелась ржавая горняцкая пыль, и оттого они казались подкрашенными карминовой тушью.
Комиссар Околышев облизал пересохшие губы и дорисовал, выправил получившийся кривым из-за дернувшегося парнишки иероглиф. Алгоритм отрыва лифта от струны и вывода его на орбиту тремя столбцами краснел на белом пластике стены. Теперь осталось показать этому малолетнему шахтеру, как скорректировать курс.
Межпланетная организация помощи борцам революции пристально следила за карьерой Андрея Околышева еще со времен учебы в академии НКВД. Многие из его однокашников и близких друзей были агентами МОПРа, и потому вступление в ряды Нового Коминтерна было лишь делом времени.