Ермаков подождал, пока закроется дверь, исчезнут эти двое с удивленными лицами, и снова повернулся к женщине.
— Значит, накануне был выходной день. Накануне, восьмого? — Как он его провел?
— В постели провел, отсыпался.
— Испытывал дефицит сна?
— А как же.
— На усталость жаловался?
— Жаловался.
— Предыдущий рейс был ночной?
— Он сам себе ночной устроил. С крестным на рыбалку.
— Бутылочку, как водится, прихватили?
— Никакой бутылочки.
— Откуда знаете?
— Непьющий был.
Вдова взглянула коротко, словно хотела понять, много ли еще вопросов в запасе. Он ничего не увидел в ее глазах, никакого страдания. Только спокойствие да тоскливую скуку.
— Ну хорошо, — сказал Ермаков. — И все-таки, как он провел выходной? Не в постели же весь день?
— Наверное, не в постели.
— Наверное?
— Точно не скажу, я на работе была. Как утром ушла, и до самой ночи.
— Что за работа такая до самой ночи?
— Официанткой я в «Кавказском».
— Восьмого, получается, вы с ним практически не виделись.
— Виделись. Зашел к концу смены. Я уж кассу сдавала. Смотрю, сидит за столиком, улыбается. «Девушка, обслужите клиента!»
— Настроение хорошее было?
— Это вам важно?
— Очень важно.
— Ну хорошее. Сначала так показалось.
— А потом?
— Потом домой возвращались — всю дорогу молчал. Вдруг как в рот воды набрал…
— Что это он?
— Не знаю. И у самого дома схватил, чуть не задушил.
— Как — схватил?
— А так, обнял и держит. И ни слова.
— Скажите, пожалуйста, как вы жили в последнее время? Не было разладов или какой-то, скажем, крупной ссоры? Я хочу понять его самочувствие, потому спрашиваю.
Вдова лишь пожала плечами. Похоже, она не нуждалась в извинениях. Ей было все равно. Он мог задать ей еще сто вопросов, и она бы на все сто ответила, безучастно, механически. Ермаков понял, что она отсутствует, хотя сидит напротив, говорит и при этом смотрит. Неотрывно на него смотрит.
— Скажите, Лариса Васильевна, — продолжал он, — а не было такого, только прошу меня правильно понять… Ну, чтоб он, допустим, вас ревновал?
— Ревновал? — В глазах ее наконец что-то мелькнуло, какой-то интерес. — Меня ревновал? Вы почему спросили?
— Я говорю даже не о ревности. О беспокойстве, что ли. А ведь он мог испытывать беспокойство. Вы красивая женщина, и потом — профессия… Ваша профессия и его профессия с частыми отлучками…
— Нет, — сказала она твердо. Но Ермаков понял, что попал в точку. Или почти в точку.
— Итак, вы вернулись домой… Что дома? Он по-прежнему был в подавленном состоянии?
— Нет, развеселился уже. Шутил.
— Как же вы все-таки объясняете его вспышку?
— Какую?
— Ту самую. У дома. Когда схватил-обнял?
— А… Так это он прощался со мной.
— Не понял. Повторите.
И она повторила:
— Прощался со мной. Да.
— Он что же, всегда так с вами прощался?
— Нет, не всегда. Он чувствовал.
— Что чувствовал?
— Ну, вот это, — сказала она спокойно.
— Вам сейчас так кажется, — возразил Ермаков, помолчав, хотя видел, что ни за что не сможет переубедить женщину. И, решив сменить тему, продолжал: — Скажите, а на работе у него не было неприятностей? Ну, допустим, какой-то там конфликтной ситуации, которая бы его тяготила…
— Да какие конфликты? Сергеич ему как отец родной.
— Это кто?
— Павел Сергеич, начальник депо… Тут одна была неприятность — с институтом. Он в институте учился, заочно. Задумал на старости лет. Так там все по переписке у них, бандероли. Вот одна и затерялась, как раз курсовая работа…
— Слушаю вас, слушаю.
— Ну нервничал он сильно, второй раз писать кому охота? Неделю целую на кухне день и ночь…
Тут вдова вдруг громко рассмеялась.
— Знаете, где эта самая бандероль была?
— Где?
— Ну как вы думаете?
— Ума не приложу.
— А на почте нашей. Там все время и лежала. Представляете?
Она снова засмеялась. Ей почему-то казалась смешной эта история с пропажей. Засмеялась и уже не могла остановиться, выговорить ничего не могла, как ни пыталась. И Ермаков не уловил мгновения, когда смех превратился в громкое рыдание без слез. Это горе с трудом выходило из нее, принося облегчение. И вот он увидел долгожданные слезы — они прямо брызнули у нее из глаз! Темными струйками потекла тушь с ресниц… Ермаков тотчас налил ей воды из графина.
Всхлипывая, вдова взяла стакан, сделала глоток-другой. И тут Ермаков увидел, что она валится набок, сползает со стула. Он едва успел поддержать ее.
Сидя в холле с газетой, Малинин видел, как дверь отворилась, женщина вышла в коридор. Он встал с кресла и направился в номер. Чуть не столкнулся с ней, отпрянул, уступая дорогу: она шла как слепая…
Ермаков сидел за столом, откинувшись, прикрыв глаза.
— Передышка? — спросил Малинин.
Сосед молча кивнул.
— Ну как дела у вас?
— Идут. А у вас?
— Тоже. Эта женщина… кто она?
— Какая?
— Вот эта. Которую вы до слез довели.
— Вдова, — сказал Ермаков. — Вдова машиниста. — И повернулся к Малинину: — Что вы на меня смотрите?
— Не видел вас в форме… А вам к лицу!
— Всем к лицу, — пробормотал Ермаков. Он хотел что-то добавить, но вдруг, прервавшись на полуслове, подошел к окну и, высунувшись наружу, издал прямо-таки разбойничий свист. В ответ донесся громкий лай, и в следующее мгновение грязная, неказистая дворняга, виляя хвостом, выскочила на зов из-за нагромождения какого-то деревянно-картонного хлама. Ермаков взял с подоконника сверток, там были бутерброды. Он принялся кормить пса — хлеб откладывал в сторону, колбасу швырял вниз. Дворняга, на лету схватывая угощение, тут же с рычанием заглатывала. Последний бутерброд Ермаков, подумав, принялся жевать сам.
— Вот так-то! — произнес он, улыбнувшись и хлопнув в ладоши. — Это она три дня за мной по пятам ходит! Я уж вчера от нее и так, и сяк, и в магазин, и пива выпил, смотрю — оторвался вроде… Ну, я в гостиницу. Утром просыпаюсь — пожалуйста, сидит дежурит!
Малинин с интересом смотрел на Ермакова.
— Вы что-то хотели спросить? — обернулся Ермаков.
— Это в каком же вы чине считаетесь, как у вас там?
— У нас это называется «звание».
— Большое? — кивнул на китель Малинин.
— Не очень. Начальство не разглядело моих дарований.
— То-то, я вижу, вы стараетесь. Без выходных.
— С выходными.
— Сегодня суббота.
— Сегодня — да.
— А закрыть это дело и уехать?
— Ну что ж, можно и так, — усмехнулся Ермаков.
— Поедемте завтра на пляж, — предложил Малинин. — У нас компания тут. Девушки с телевидения. Или вы принципиальный противник?
— Да нет, не принципиальный.
— С женой-то у вас как? Все хорошо?
— Да пока не жалуюсь.
— А она?
— Жалуется, конечно.
— Дети есть?
— Нет.
— Друзья?
— Есть, конечно.
— Но видитесь редко.
— Это да.
— В «Космосе» были, на одиннадцатом этаже?
— Не понял?
— В кафе «Космос», там одиннадцатый этаж открыли, бар.
— А, нет.
— А в бассейне новом? А на теннисном корте? Вот видите, — сказал Малинин, — так и жизнь пройдет. В бумажках. Я, честно говоря, по-другому представлял себе следователя…
Помолчали.
— А знаете, — вдруг улыбнулся Малинин, — есть своя обратная зависимость. Вот ходили б вы на одиннадцатый этаж, плавали бы в бассейне, были бы уже генерал. Я вам точно говорю!
— Буду иметь в виду, — сказал Ермаков.
Он уже стоял в дверях — строгий, официальный, в своей отутюженной униформе и начищенных ботинках.
— Так как же насчет пляжа? — сказал Малинин.
— Решили.
— Ну ладно. Желаю успеха!
— Да, мне сегодня это очень нужно, — серьезно ответил Ермаков.
В больнице, в ординаторской, Ермаков говорил с врачом:
— Что же с ним такое?
— Гипертония.
— А!
— Вы напрасно. В данном случае достаточно серьезно.
— Раз серьезно, попрошу справочку, — сказал Ермаков.
Врач посмотрел вопросительно.
— Вы же не разрешаете мне с ним побеседовать? Вот и напишите черным по белому.
Врач, средних лет мужчина, все сидел, глядя на Ермакова. Он колебался. Ермаков сказал:
— Дайте мне его… дайте!
— Что, опасный преступник? — понизив голос, спросил врач. — Не скажешь ведь! Хорошо… десять минут.
— Не больше.
— При таком давлении лучше не волноваться.
— Постараемся.
— Ну как — постараетесь? — усмехнулся врач. — Вот я с вами говорю и уже волнуюсь…
Когда Пантелеев в больничной пижаме и тапках на босу ногу вошел в ординаторскую, он не удивился — вроде бы даже обрадовался, увидев следователя…
— Ну молодцы! И здесь нашли!
— А как же.
— Слушаю вас.
— Петр Филиппович, — начал Ермаков, — я не стал бы вас беспокоить, но есть вопрос, который нам надо срочно выяснить.
— Ну слушаю вас, слушаю вас, — нетерпеливо произнес старик.
— Тот самый вопрос. Вы знаете какой. Вы мне сейчас быстро ответите, и я уйду.
Врач понимающе кивнул и поднялся.
— Слушаю, — повторил Пантелеев, усаживаясь.
— Это я вас слушаю. Итак, сколько? Сколько вы установили тормозных башмаков под платформами?
— Я уже показывал.
— Еще раз, пожалуйста. Сколько установили башмаков?
— Два. Установил два башмака.
— Однако, если помните, при осмотре в вашем присутствии на месте ухода платформ был обнаружен только один башмак. Один, а не два.
Старик произнес заученно, со скучающим видом:
— И это показывал. Второй башмак протащило вниз, к стрелке.
Ермаков вздохнул и вытащил из портфеля папку, раскрыл:
— Ваши показания, Пантелеев, опровергаются показаниями свидетеля Воробьевой. Воробьева, работающая стрелочницей на втором пикете Кашинского пути, утверждает… Лист дела восьмой, цитирую: «Я как услыхала по радио об этих платформах, сразу башмак в руки и бегом на дорогу устанавливать — тормознуть надеялась, думала, они еще тихо идут, а они, смотрю, вовсю разогнались… Башмачок мой как пушинку сбросило, аж в кусты отлетел, весь погнутый…» Вот так, Пантелеев. Что скажете?