— Есть еще расшифровка скоростемерной ленты.
— Ну и что? Знаешь ты, кто там как тормозил? Кто это теперь может установить?..
— В таком случае — третий вопрос, — продолжал, помолчав, Ермаков. — Все это время, пока я здесь, кто-то мешал мне работать. Чья-то рука останавливала свидетелей, чей-то голос шептал этому парню, Губкину, чтобы он не давал правдивых показаний. Ведь это были вы, Павел Сергеевич, ваш голос. Объясните мне, зачем вы это делали, чего вы боялись? Берегли честь вашего депо, чтоб, не дай бог, не легла на него тень? Или все-таки себя берегли? По той причине, что там ваша подпись и, стало быть, ваша ответственность?
Голованов лишь усмехнулся. Он смотрел на Ермакова, словно раздумывал, говорить или нет, в конце концов произнес совсем по-свойски:
— Вот слушай, чтоб ты не мучился… Ну выпустил я, выпустил эту машину. Подписал не глядя. У меня три поезда дополнительных как снег на голову. «Поезда дружбы», слыхал, может быть? Летний сезон, знаешь ты, что это такое? Когда график летит по всей дороге. Когда скорый останавливается, а ты хоть сам впрягайся вместо локомотива. Есть инструкция, правильно. Но если ты не с луны вчера свалился, то прекрасно знаешь, что на инструкции далеко не уедешь. Если я начну по инструкции, у меня работа остановится. Все остановится, если по инструкции!.. Это есть такие начальники — как подпись поставить, так у него, бедного, рука дрожит. Попадались тебе такие? Это же будет не жизнь — правильно? — а что-то другое. — Он перевел дух и посмотрел на Ермакова. — Парня жалко, вот что. Женьку Тимонина. Я иногда, веришь — нет, проснусь среди ночи, думаю, а может, это все приснилось… Да не знал же я, ей-богу, про этот чертов скоростемер! Откуда там эта неисправность, не было же ее, не могло быть! Не поверю я никакой твоей экспертизе!
— А Губкину?
— Что — Губкину?
— Губкину поверите или нет?
— А я не знаю, что он там показывает, твой Губкин, — вдруг ледяным голосом произнес Голованов.
— Неправду он показывает, вот что, — сказал Ермаков. — Под вашим давлением. Такая прискорбная картина. Надо бы мне вас — под стражу, Павел Сергеевич, вот что.
— Ну давай.
— Да нет, к сожалению, таких прав у меня. Закон не позволяет.
— Мягкий закон.
— Мягкий, — согласился Ермаков. — Но под суд я вас все-таки отдам. А пока что, Павел Сергеевич, придется отстранить вас от должности. Это мое право. Вот вам постановление, пожалуйста.
— Что это? — дрогнул Голованов.
— Постановление, — повторил Ермаков. — Об отстранении вас от должности до окончания следствия. Распишитесь.
Начальник поднял глаза на Ермакова, взял бумагу, повертел в руках. Расписался.
Он сидел в ожидании на перроне. Донесся голос вокзального диктора, встречающие двинулись нетерпеливо к краю платформы — приближался поезд.
Кто-то сел рядом на скамейку. И сквозь голос диктора Ермаков услышал другой, знакомый:
— Мы с вами встречались, кажется?
— Было дело, — сказал Ермаков, кивнув Малинину.
— Ну привет.
— Привет.
— Уезжаете?
— Уезжаю.
— Но еще вернетесь.
— Еще вернусь. А вы?
— А я встречаю, — сообщил Малинин. — Сегодня закладка памятника, сейчас появятся пассажиры. Те самые, спасенные, вроде меня…
— Хорошо.
— Хорошо, — согласился Малинин. — А ваши как дела? Конец виден?
— Виден.
— Суд?
— Суд.
— Кого-нибудь за решетку?
— Посмотрим.
— И сколько дадут?
— Этого я не могу знать.
— Ну как не можете? Знаете ведь! Года два условно, так?
— Видимо.
— Не много же вы наработали! — помолчав, сказал Малинин.
— Как сказать. Много или не много — где эти весы?
Поезд подходил к перрону.
— Ну, пожелаю вам, — проговорил Малинин, поднимаясь. — Может, еще увидимся?
— Может быть.
— Позвоните когда-нибудь. Телефончик мой…
— Два, двадцать восемь, девятнадцать.
— Ну память!
— Идите, там ваши приехали, — сказал Ермаков и махнул на прощание.
Поезд причалил к перрону. Вышли пассажиры. Их было человек тридцать — сорок. Сбившись в одну пеструю группу, они двинулись к зданию вокзала. А навстречу уже текла толпа встречающих. Две группы соединились, в ту же минуту оркестр заиграл марш. И тотчас же вдруг кто-то повис на плечах у Малинина. Он с трудом развернулся в толчее. Военный, сосед по купе, обнимал его как старого знакомого. Потом над самым ухом они услыхали стрекот телевизионной камеры.
— Пассажиров, прибывших на церемонию закладки памятника, просим пройти на привокзальную площадь и занять места в автобусах! Повторяю… — раздавался голос вокзального диктора.
Потом они стояли у насыпи в пустынном месте возле железнодорожной колеи. Со стороны это выглядело странно: толпа людей у насыпи, где ничего нет, кроме рельсов, полоски леса вдали и высокого неба.
Когда они разошлись, стал виден кусок гранита на островке из побеленной щебенки: «Здесь будет воздвигнут памятник машинистам Тимониным М. А. и Е. М.»
А люди вошли в лес… «Привал, привал», — вдруг донеслось издали и поползло, многоголосо разрастаясь, по оврагам и полянам. Чаща заговорила.
Малинин с Мариной пробирались по неприметной тропинке, то и дело натыкаясь на бывших пассажиров скорого. На поляне супружеская пара завтракала, расстелив полотенце. Мальчишка залез на дерево. Мужчина в строгом, не по погоде, костюме, пробравшись в заросли, лакомился ягодами. Старуха в очках сидела на пеньке. За кустом целовались. Потом кто-то закричал: «Эй!» — и, как эхо, отозвалось несколько голосов.
Малинин растянулся на траве. Марина села, обхватив руками колени.
— Мы не опоздаем? — спросила она. — Там кого-то зовут. Не нас?..
1979
Парад планет
Судьба явилась бритоголовым солдатом-первогодком, в сумерках вышедшим навстречу из подъезда. Паренек приблизился без слов, с папироской в зубах. Герман Иванович так же молча извлек из пиджака зажигалку, щелкнул. Получилось само собой — щелкнул машинально и забыл, вошел в свой подъезд. Поднялся в лифте на шестой этаж. Начал отпирать дверь. А она вдруг сама распахнулась, жена с порога сказала:
— Тут повестка, Гера. Из военкомата.
— Новости.
Он больше ничего не сказал, разулся молча в прихожей и проследовал в комнату. Здесь сразу опустился в кресло, вытянул ноги.
— Ну, покажи. Что там такое?
Жена принесла повестку. Он надел очки:
— А почему край оторван? Ты расписалась, что ли?
— Понимаешь, получилось неожиданно, я сразу не сообразила…
Он встал и включил телевизор. И снова сел.
Жена не уходила, все стояла за спиной.
— Какие-нибудь сборы опять?
— Скорей всего.
— Ты же ездил в прошлом году.
— В позапрошлом.
— Что это они тебя дергают?
— Не знаю.
— По-моему, ты смотришь телевизор.
— Да. Не стой за спиной.
— А может, наоборот? Решили снять с учета?
— Может быть.
— Ох, как мне это все не нравится! — сказала жена.
— Что не нравится?
— Войны бы не было.
— А-а, — протянул Герман. — А мне не нравится, когда трогают мои вещи.
— Какие твои вещи?
— Фотоаппарат почему на подоконнике?
— Ну, Славик, наверное.
— Был ведь разговор.
— Ты перестань нервничать, — сказала жена. — Пускай Лев Сергеевич позвонит, в конце концов.
— Куда позвонит?
— Ну, в этот… военкомат.
— Я нервничаю, потому что ты отсвечиваешь. Или сядь, или… Одно из двух.
Жена предпочла второе «или», ушла. Герман некоторое время сидел в прежней позе, развалясь перед телевизором. Но вот поднялся и, подойдя к письменному столу, выдвинул ящик. Нашел записную книжку, надел очки, полистал. Выдвинул следующий ящик. Потом другой — там он тоже рылся. Получился поспешный обыск в собственном столе. Наконец извлек еще одну записную книжку — старую, растрепанную. И торопливо ее полистал…
С раскрытой книжкой он появился в коридоре. Жена разговаривала по телефону. Она сразу сделала знак, показывая, что закругляется.
И вот Герман Иванович набрал номер:
— Магазин? Извините.
Он снова покрутил диск:
— Магазин? Что? Я в очках, спокойно. Шесть пять три восьмерки. Нет? Раньше был магазин. Извините.
Бросил трубку и прошел на кухню.
Там, отвернувшись к окну, сидела жена. Ужин был на столе.
Он устроился было ужинать, но жена продолжала сидеть отвернувшись, и он не выдержал, подошел к ней сзади, обнял за плечи:
— Ну что?
И вместе с ней стал смотреть в окно. С высоты шестого этажа были видны окна соседнего дома, и крыша другого соседнего, и кусок неба над крышей — темного неба с двумя-тремя бледными крупинками звезд.
Звезды приблизились. Их оказалась целая россыпь, созвездие, и оно подплывало, являясь из мглы, — обрывок детских бус, летящих в черной пустоте. Герман Иванович сдвинул диск спектрометра, оторвал взгляд от трубки-гида и, осторожно ступая во тьме павильона, перешел к другому телескопу.
Там его поджидала лаборантка.
— Герман Иванович, еще полторы минуты видимости.
— Проверь фотометр.
— Уже.
— Перезаряди левую кассету. Заволакивает, надо же!
— И всегда в ваше дежурство, — засмеялась лаборантка.
— Поторопитесь.
— Готово.
Он приник к трубке-гиду:
— Света!
— Я здесь!
— Я же, кажется, просил проверить фотометр.
Лаборантка подошла. Он притянул ее к себе.
— Ну пусти, ладно.
— Ты не обижайся.
— Я не обижаюсь.
— На параде планет будешь со мной?
Раздалась длинная трель звонка, послышались шаги, голос:
— Закончили?
В павильоне зажегся свет — входил мужчина в белом халате. Следом пожилая женщина и еще один мужчина, лицо которого как бы оставалось в темноте — он был негр.
— Привет. Опять заволокло? — осведомился негр на правильном русском языке.
— Могу вас обрадовать, друзья. Тебя, Герман, — сказал человек в халате. — Получаем новую оптику, и притом на днях, уже решенный вопрос!