Молодой человек обиделся:
— Вы меня, кажется, не за того приняли.
— Я тебя прошу, мальчик. Нужно, очень нужно, понимаешь?
Его несколько огорчил этот ее тон, в особенности обращение «мальчик».
— Вы же видите, я не просто так стою. Кое-кто должен подойти.
— А если «кое-кто» все же не подойдет? Я на всякий случай подожду, ладно?
В ответ он только пожал плечами. Из помещения театра уже доносилась трель звонка.
— Ну что ж, — произнес молодой человек как можно небрежнее, — идемте… Будет ей наука… Учтите только, у меня одно место откидное…
— Может, еще подождете?
Он усмехнулся, помотал головой, они наконец вошли в театр.
Когда поднимались по лестнице, он украдкой, сбоку поглядывал на свою спутницу, потом робко спросил:
— Можно взять вас под руку?
— Лучше я вас.
…Вздрагиваю от легкого прикосновения. Поднимаю голову и вижу перед собой растерянное лицо водителя. Салон троллейбуса пустой, двери раскрыты. Мы стоим на конечной остановке где-то далеко на окраине, среди новостроек. Водитель склонился надо мной, вид у него испуганный.
— Хорошенькое дело, — говорю я. — Вы уж меня извините. Что-то такое напало, знаете…
— Бывает, бывает.
— А который час?
— Двенадцать часов семь минут. — Он смотрит на меня подозрительно. — Пятое августа. Двадцатый век.
— Двадцатый? Неужели?
— Да, — говорит водитель и, покачав на прощание головой, уже направляется к кабине.
Мы снова трогаемся, и я опускаю мелочь в кассу, отрываю новый билет. Стою с нелепой улыбкой, глядя на свое отражение в стекле.
…Итак, легким привычным движением она взяла своего спутника под руку… В то время как для нее этот жест ровным счетом ничего не означал, молодого человека волновала близость незнакомой красивой женщины, которая была к тому же еще и старше… В зал он вошел неуклюжий, одеревеневший, конечно же, галантно уступил ей кресло, сам примостился рядом на откидном сиденье. С ревнивым любопытством следил, как она усиленно высматривает кого-то в зале.
— Вы кого-то ищете?
Она вздрогнула от неожиданности, вспомнила про своего нового спутника:
— Нет, просто давно в театре не была.
— Вас как зовут?
— Меня? Валей. Я вам за билет после спектакля отдам, ладно?
— Да что вы, какие деньги… Вы любите Шекспира?
Она по-прежнему сидела в напряжении, всматриваясь в лица людей, сосредоточенно обводя взглядом ряды и ложи.
— Что? — спросила она машинально. — Шекспира? Конечно, еще бы!..
Но вот стал меркнуть свет в зале. Со сцены донеслась музыка. Потом сделалось совсем темно, и тут вдруг вспыхнула сцена, освещенная исступленным светом прожекторов. Мужчина в черном трико сделал шаг к рампе. И зал затих…
Действие захватило ее. Она сидела, чуть подавшись вперед, неотрывно глядя на сцену. Молодой человек ерзал на своем сиденье, украдкой старался заглянуть ей в лицо. Потом, собравшись с духом, осторожно положил свою ладонь ей на руку. Но, увы, она была настолько поглощена происходившим на сцене, что даже не заметила этого его важного жеста… Так они и сидели со скрепленными кистями, словно королевская чета, пока он сам, вздохнув, не отнял руки…
После окончания первого акта она долго и восторженно аплодировала, потом посмотрела на своего соседа, посмотрела по сторонам. Лицо ее стало озабоченным.
— Пойдем. Скорее. — Она поспешно поднялась с кресла. — Слышишь? Пойдем скорее в буфет…
И, не ожидая своего кавалера, начала стремительно протискиваться к выходу.
В буфете она протянула ему десятку.
— Купи лимонада, пирожные. Себе можешь что-нибудь посерьезнее, на меня не смотри…
— Да у меня свои есть, — произнес он не без гордости, денег не взял и встал в очередь.
Когда пили лимонад, она с прежней сосредоточенностью разглядывала входивших в буфет людей. Сталкиваясь взглядом со своим юным спутником, она, казалось, всякий раз вспоминала о нем впервые и поспешно улыбалась.
Но вот она увидела в дверях высокого человека лет тридцати. С ним рядом шла такая же высокая женщина в вечернем платье…
— Нет-нет, ты меня не убедишь, я этого не понимаю. Ты любила его, и ты же прощала ему все эти, мягко говоря, измены. Он что же, мог спокойно прийти в дом с женщиной, и ты спокойно — что? Ставила чай?
Мы снова рядом, друг против друга. Что-то в ней изменилось. Другая кофта. По-другому заколоты волосы. Да и держится по-другому.
— Почему спокойно, — говорит она неторопливо. — И вовсе не спокойно. Ну что же ты думаешь, одних чистеньких, что ли, любят? Ты своему — что, не прощаешь? Я никогда не поверю!
— Но погоди. Прощают тогда, когда думают, что это случайная ошибка. Или — когда женщина полностью зависит от мужчины — только бы остался, только бы не ушел!..
— Ну?
— Но ты разве зависела от него в такой степени?
Она смотрит на меня с сожалением:
— Вот странная! Тебе объясняешь, объясняешь. Я же любила его!
— И поэтому стерпела, когда какой-то женщине он тебя представил как сестру?
— Ну уж нет. Тут я ему, конечно, выдала! Тут уж было вранье! А я говорю: что угодно, но только не врать.
— Это была она, что ли, Светланка?
— Нет, Светланку он ко мне не приводил. Этого еще не хватало — Светланку! Светланку он и скрывал, в том-то и дело. Как будто, мол, к товарищу переехал — после нашей ссоры. А сам, значит, туда, на Ново-Песчаную. Это уж я все после узнала.
— После чего? После театра?
— Ну да… Его видели, как он билеты брал. Мои же девочки, с почты. Они там в очереди стояли… А он, значит, — по записке или еще как… Ну вот, я и пошла на спектакль. На них поглядеть…
— И устроила там скандал…
— Ну как скандал… Поговорили, в общем. Уж, ясно, не целовались…
— А потом?
— Потом… Является в полдвенадцатого. С бутылкой вина. Вроде бы с повинной. Так, мол, и так, Валюша, прости меня… Ну и все сначала… Не знаю, как ты, а я ведь зла не помню. Не скажи он в тот вечер про эти свои планы, может, я бы тут сейчас и не сидела. Представляешь, лежим… На этой, на раскладушке… Ночь… И он мне вдруг все — начистоту. И что он в этот самый, как его, в Бангладеш собирается. И, значит, перед этим с ней расписаться, со Светланкой. А то, если неженатый, могут не послать. «А зачем же ты ко мне-то пришел, дурачок? Ее-то зачем обманываешь?» А я, говорит, не обманываю. Она, мол, в курсе. «Как это — в курсе?» А она, говорит, сама меня послала — иди, мол, и помирись. А то еще напишет. Это я-то напишу, представляешь?.. Вот такая история. Это я его, значит, правду учила говорить, вот он мне и — правду! Эх ты, говорю, уж лучше б соврал что-нибудь… Стою и глажу, у самой слезы… Он, вижу, спит, бутылка, что ли, подействовала — он-то вообще непьющий. Спит. Ну и я, значит, его приговорила…
— Ну и себя, наверное?
— И себя, а что ж делать. Приняла таблетку — димедрол, легла рядом с ним, он даже и не пошевелился. Ну и все… Утром нас, значит, нашли. Соседи запах газа почуяли…
Я протягиваю ей платок. Она вытирает глаза, сидит неподвижно, глядя в сторону. На меня не смотрит. И не надо, теперь пускай не смотрит! Пишу, пишу в своем блокнотике…
— Ну? — спрашивает она вяло. — Что еще?
— Ничего, Валя.
— Пиши-пиши, — усмехается она. — Как это теперь считается — был план или нет? — Смотрит на меня с прежней усмешкой, даже, кажется, с сожалением. — Умышленно или как?
Молчу. Пишу.
Она снова оживляется:
— Но смотри, чтоб его-то там не впутывать. Не надо. Или как считаешь? Он ведь не пострадает? Ведь нет такого закона?
— К сожалению, нет, — говорю я.
Годовалый малыш вцепился руками в спинку кровати, скорчил гримасу, вот-вот расплачется…
А вот он уже на два года старше. Стоит на аллее парка, держит за руку отца, ему спокойно и хорошо.
— Здесь он вылитый ты, Леша.
— Леша? Ничего подобного. Катин овал, губы, не видите?
Мы сидим компанией в обычной комнате, человек десять-двенадцать, смотрим на портативный любительский экран. Где-то сзади трещит кинопроектор.
— Давайте Мишку спросим! Мишка, ты на кого похож — на папу или на маму?
— Да он спит.
— Спит?
— Ну да, заснул. Тише. Леша, отнеси его в кровать…
Хозяин квартиры прерывает просмотр, зажигает свет. А мать берет малыша на руки, несет в соседнюю комнату.
— Подарки в изголовье положите, — советует кто-то. — Утром проснется, вот будет радости…
— Ну что, — спрашивает хозяин, — будем дальше смотреть?
— Леша, прокрути-ка, что ты в Йемене снимал.
— Нет-нет, давайте это досмотрим. Леша, ничего не надо переставлять, включай.
И снова трещит кинопроектор, зажигается экран. Мы снова видим Мишку, сына Леши и Кати, наших дорогих друзей, потом кадры кончаются, тянется длинный кусок ракорда… И вдруг, когда кое-кто из нас уже поднялся с места, на экране возникает новая «тема»… Мы замолкаем, подаемся вперед в удивлении… Та же знакомая комната, тот же диван у стены и стол посередине и за столом — беззаботная, оживленно жестикулирующая компания…
— Что это? Из какой оперы?
— Постой, да это же мы!..
— Точно. Вот я сижу. Посмотрите, какой стройный и красивый!..
— Слушайте, бессмертные кадры! Ай да Леша! Сюрприз!
— Слушай, Игорь, а тебе без бороды лучше было… А это кто? Неужели Апухтин?
— Какие славные молодые люди, какие открытые лица! Неужели это мы?
— А вот и Ирина!.. В углу, за столом, видите? Ай да Ирина!
Кто-то толкает меня в темноте, но я и сама уже давно неотрывно смотрю на худенькую девушку, сидящую на дальнем конце стола. Она, пожалуй, даже застенчива, эта девушка, сидит чуть на отшибе, не принимая участия в общей беседе. Сидит, подперев рукой голову, то ли задумалась, то ли просто так… Но вот поднимает глаза, и я с удивлением замечаю, что взгляд ее не только робок, но и тверд, полон упрямства и непонятной мне сейчас решимости… Там, на белом экране, еще в самом начале своего пути, безвестная провинциалка уже словно примеривается к грядущему десятилетию, уже там, сидя вместе со всеми за праздничным столом, словно преодолевает предстоящие барьеры… Мне кажется, что в какое-то мгновение мы даже встречаемся глазами и она смотрит на меня без улыбки, строго и даже, пожалуй, осуждающе.