— Вы что-то хотели сказать, Чутко? — наконец проговорил Седой, не отрываясь от бумаг.
— Нет. Ничего, — отозвался Плюмбум.
— А я вам хотел сказать. По вашей информации приняты своевременные меры. Лица, подозреваемые в злоупотреблениях, задержаны. Так что поработали не зря, спасибо вам… — Он опять посмотрел на Плюмбума, который все не уходил. — Что-нибудь не ясно?
Три лодки подплывали к берегу в предрассветной мгле. На берегу в камышах их поджидали люди в ватниках, куртках, вязаных шапочках и шарфах. Разные люди с одинаковым выражением терпеливого ожидания на лицах.
Лодки причалили. Высадившихся на берег мгновенно обступили плотным кольцом. Вспыхнули факелы. Бодрый голос сказал в мегафон:
— С добрым утром, товарищи браконьеры!
Дальше все пошло своим чередом. Извлекли из лодок сети, вынесли на берег и немалый ночной улов. Потом случилась неожиданность, но во имя таких неожиданностей и устраивали ночные засады эти предусмотрительно одетые люди, вполне еще молодые и спортивные.
Трое или четверо задержанных вырвались из кольца, побежали к лесу. За ними с готовностью, можно сказать, с удовольствием устремились батальонцы.
Среди преследователей, растворившихся в сумраке чащи, был и Плюмбум, твердивший, как всегда в таких случаях, свое «гнать, держать…». И он гнал, и он держал! Долго гнал атлетически сложенного браконьера, мощно, с треском прокладывавшего свой путь сквозь чащу, а потом он его и держал — прыгнул, схватил за ноги, повалил и держал! Но держал недолго, потому что противник легко отбросил его в сторону, но Плюмбум снова на него прыгнул… Они повозились немного, пока в синем предутреннем свете не разглядели друг друга: отец — сына, сын — отца.
Отец был в восторге.
— Сыну!
— Отцу! — отвечал Плюмбум в том же духе.
После легкой заминки отец придумал:
— Грибникам!
— Браконьерам! Ты браконьер, отец?
— Конечно!
— Идем, я буду тебя допрашивать.
— Вперед! — с энтузиазмом согласился отец.
Вышли из леса.
— Ого, пацан, какого лося свалил! — позавидовал кто-то то ли в телогрейке, то ли в куртке.
В дальнейшем разговор происходил в комнате штаба. Они сидели за столом друг против друга, отец и сын.
— А бывает такое, чтобы сын отца допрашивал? — смеялся отец.
— Бывает, конечно.
— Нереально, Руська.
— Фамилия, имя, отчество.
— Но я могу тебе дать отвод как близкому родственнику!
— Фамилия, имя, отчество.
Отец перестал улыбаться.
— А может, мне это вообще мерещится? Это ты, Руська? Дай руку… Ты!
— Фамилия, имя, отчество.
— Чутко моя фамилия, — отвечал отец. — Чутко Виктор Сергеевич. Тысяча девятьсот сорок второго года рождения. Женат. Имею сына семнадцати лет. Не судим. Пиши, пиши!
— Пишу.
— Руська! Я давно за тобой наблюдаю. Оперотряд! Ты что, хочешь стать милиционером? Я помню, в детстве ты хотел стать милиционером, потом подался в пожарные. Правда, это было давно, в первом классе… Что ты все пишешь?
Плюмбум молча писал.
— А может, тебе нравится власть? Смотри, это опасно! Вчера в «Известиях» была статья, я специально отложил, ты прочти. О том, какая опасная штука власть, когда человек еще не созрел морально. Или ты считаешь, что ты созрел? Может, ты видел в жизни столько зла? Но где и откуда, я не понимаю!
Плюмбум поднял глаза, промолчал.
— Ты меня слышишь, Руська? Смотри, какой у тебя почерк замечательный, ты уже с первого класса пишешь как взрослый, ты вообще очень способный парень, учителя говорят, что ты…
— Вот здесь, пожалуйста, — сказал Плюмбум.
— Что?
— Распишитесь.
— Вот даже как. — Усмехнулся отец.
— «С моих слов записано верно». Подпись и число. Вам на первый раз выпишут штраф, оплатите в сберкассе.
— «Оплатите» или «оплотите» — как правильно?
— Оплатите.
— Видишь, какой ты молодец. А пошел в сыщики. А может, это у тебя пройдет?
— Вот здесь, пожалуйста. Распишитесь.
— Матери не будем говорить, да? Давай условимся с тобой. Что ее огорчать, правда? Матери — ни слова. Ты — обо мне, а я — о тебе. По рукам?
— Ага, — сказал Плюмбум.
— Я могу быть свободен?..
Стояли в арке двора.
— Вот в тот подъезд он, во второй слева.
— Давно?
— Ну, час назад. Я теперь кто? Твой агент? — Глаза Сони светились восторгом. — Ты хоть объясни, во имя чего все это? Я тут третий день торчу по твоей милости.
— Тише, тише. Не кричи.
— А кто кричит?
— Ты!
Плюмбуму было не до разговоров. Он обдумывал план действий.
Решил:
— Ты оставайся, за мной не ходи!
И пошел через двор к подъезду.
В темном парадном он занял место под лестницей, застыл, прислушиваясь. Но конспирация была нарушена, хлопнула дверь, в подъезд влетела Соня:
— Что за такая непонятная затея? Ловить своего приятеля?
— Потом, потом, тише, — сказал Плюмбум.
— Опять потом!
— Объясню я, объясню. Молчи.
Они долго стояли в темноте. На сей раз Соня решила подстегнуть судьбу — сама обняла Плюмбума. «Люблю тебя все больше и больше!» — прошептала она, но он не ответил, не шелохнулся. Ему было не до разговоров.
Когда тот, кого он ждал столь терпеливо и сосредоточенно, появился на лестнице, Плюмбум вышел навстречу с улыбкой.
— Иди сюда, старина. Дай я тебя обниму!
И он, как при первой встрече, просвистел ненавистный мотивчик. На этот раз паренек ему ответил, тоже засвистел с ухмылкой на лице. А потом бросился вверх по лестнице.
Плюмбум бежал, слыша за спиной шаги Сони, бежал вверх изо всех сил, пока не кончилась лестница, пока не уперся в стену на верхнем этаже. Здесь никого не было, но, выглянув в распахнутое окно, он увидел «приятеля» уже на другой лестнице, пожарной. Плюмбум на нее, не колеблясь, перебрался с карниза. Того, кого он преследовал, это только позабавило, паренек снова, рассмеявшись, просвистел мотивчик и с ловкостью кошки перелез на крышу.
На крыше Плюмбуму опять пришлось искать «приятеля». Наконец он его увидел. Паренек стоял, привалившись спиной к кирпичной трубе. Он ухмыльнулся и показал Плюмбуму нож.
Плюмбум к нему пошел не задумываясь.
— Давным-давно маг твой уплыл, я ж пустой, дурочка! — сказал «приятель» уже без улыбки.
— Как я соскучился по тебе, старина! — отвечал ему Плюмбум, раскрывая объятия.
И тут услышал:
— Русик!
— Соня! — прокричал он в ответ.
Паренек не понял действий противника, растерялся. Похоже, это была хитрая тактика, его хотели выманить, оторвать от трубы. Так он воспринял неожиданный маневр Плюмбума, когда тот сошел на край крыши и встал, глядя вниз. Но маневр что-то затягивался, и паренек тоже спустился к краю, любопытство пересилило страх. Он спустился и посмотрел.
Внизу на асфальте лежала Соня, казавшаяся совсем маленькой. Девочка-кукла, небрежно брошенная, с откинутой головой и расставленными ногами.
1984
Слуга
Проснулся. Тер лицо, зевал со стоном, по-стариковски без радости возвращаясь к жизни. Смотрел в окно. Ничего там не было, в окне, ни единого живого огонька. Бесприютный пейзаж с дождиком еще только вырисовывался, выплывал из ночи. А он все сидел в полутьме спящего автобуса, вглядываясь в поле и лес, что-то там различая особенное, в этой проносящейся мимо размытой картине, только ему одному знакомое и понятное.
Сошел на пустом шоссе. И, не мешкая, перепрыгнув кювет, к лесу — через поле, без дороги. Водитель автобуса не уезжал, смотрел вслед: пассажир уходил в никуда! Вот он растворился в тумане, канул. Напоследок из тумана будто даже донесся его смех.
…Старик двигался по прямой, не сбавляя шагу, как по тротуару. И не спотыкался, не увязал в низинах, с портфелем в руке шел и шел напролом — выныривал из чащобы на светлые уже поляны и опять устремлялся в заросли, настигая ночь. Лес перед ним расступался.
Наконец дал себе передышку, уселся на пенек, нежась в первых лучах солнца. Достал из портфеля приемник. Лес огласил голос диктора. В стране начинался день, передавали новости. Старик слушал внимательно, кивал с одобрением. Но вот он обернулся и чуть не упал со своего пенька… За спиной в метре стоял пес. Крупный и угрюмый, глядевший прямо в глаза. Не пес это был — волк. И он не стоял на месте, а все перебирал лапами, готовясь к прыжку. Взвыл тихонько и словно улыбнулся, показались клыки. И тут, опережая зверя, путешественник сам бросился навстречу. Встав на четвереньки, тоже взвыл. Так они выли друг на друга, пока волк не попятился, не заскулил вдруг, по-собачьи поджав хвост. Зверь побежал стремглав прочь, а старик все сидел на траве, утирая платком бледное лицо.
Солнце вовсю светило, когда стали редеть деревья, показались крыши дачного поселка. Путешественник выбрался на асфальтовую дорожку, пошел вдоль заборов, за которыми уже начиналась жизнь.
Вот и за этим забором, в этом тихом дворе, куда, толкнув калитку, прошмыгнул старик: распахнулись вдруг ставни, и мрачноватый, с виду необитаемый двухэтажный дом ожил, исторгнув из себя аккорды фортепиано.
Пианист играл в свое удовольствие. Он сидел почти нагишом, в трусах, глядя в одну точку. Немузыкальные его руки были, однако, быстры, крепкие толстые пальцы нежно касались клавиш. Мучая инструмент, он и сам страдал, хоть и неказисто, но прекрасно. Блаженствуя, он не видел ничего. Не увидел и головы с приметной лысиной, возникшей в окне, не почувствовал на себе горячего взгляда. А ведь мгновение-другое они со стариком смотрели глаза в глаза.
Потом выскочил из дома с ракеткой, стал приседать, подпрыгивать на лужайке. Делал взмахи, шумно дышал. Размявшись, потрусил к калитке мимо малинника, где притаился, лакомясь ягодами, незваный гость.
За калиткой седоватый атлет прибавил скорость, побежал, наращивая темп, по поселку, сворачивая в тенистые улочки, и вот влетел на обнесенный сеткой корт и замер, сгруппировавшись, на линии.