Дожидавшийся его партнер сказал:
— Семак переметнулся. Доброе утро.
— Не очень-то доброе.
— От вас к нам. С идеями.
— Вот как.
— Получите в уголок от перебежчика Семака!
Взмахнув ракеткой, партнер запустил мячик в угол площадки, как и было обещано.
— А это вам от художественного совета! Горячий привет. Получите! Воробьев щипал профессора, но колокол звонит по вас! Воробьев копает под репертуар. В уголок от Воробьева, ну-ка!
Партнер бил слева и справа, комментируя удары. Тот, кому все это было предназначено, покряхтывая, бегал по площадке. Удары он отражал, слова улавливал. Такая шла игра.
— Крученый вам от оппозиции, берегитесь! Свечу от поджавших хвост единомышленников, ха-ха! Проголосовали единогласно. Профессор поднял ручонки. Морщась. Обе!
— И вы для конспирации?
— Ирония неуместна. Воробьев все равно косится.
— Мужайтесь, Штирлиц. Обменяем вас на Семака при случае.
— Вы считаете, мы, я и Семак, одно и то же?
Последовал ответ:
— Не скажите. Ваш коллега музыкант.
Партнер слегка растерялся, даже, не среагировав, пропустил удар. На мгновение он забыл об игре:
— Сложный вопрос, Павел Сергеич. Кто музыкант, кто нет. А?
— Пожалуй.
— Не будем отвлекаться. Получите-ка от профессора! Пожалуйста. От самого профессора!
И партнер, поправив очки на носу, опять взмахнул ракеткой. Бил изо всех сил, вложив в удар обиду. Мячик улетел в сторону, за ограду.
«В честь профессора!» — засмеялся партнер, и они ушли с корта, стали искать пропавший мячик. Ползали на четвереньках среди кустарника, шарили в траве. Тут раздался голос:
— Холодно, ребята. Очень холодно!
Человек в шляпе, в возрасте, с виду пенсионер, сидел поодаль на скамейке и, глядя на их поиски, улыбался непонятно. Обрадовался, когда они пошли к нему:
— Теплее, уже теплее!.. А то замерз. Еще теплее! Жарко!
Теннисисты приблизились, встали в ожидании. Пенсионер их разглядывал, все радовался неизвестно чему:
— Жарко, ребята! Ой, жарко! Горячо!
Мячик при этом был у него в руках. Он негромко сказал:
— Возьми, на. Отбери, Шакал.
И уже громче:
— Шакал! Ты оглох?
К кому это относилось? Партнеры застыли в недоумении. А дальше произошло уж совсем необъяснимое:
— Смирно! Стоять смирно, Шакал! — прокричал пенсионер и, вскочив, полез обниматься. Он повис на Павле Сергеевиче, который вдруг будто одеревенел и впрямь вытянулся по команде. «Соскучился, веришь — нет? Вспоминал! А ты вспоминал?» — шептал старик со слезами на глазах. Павел Сергеевич очнулся, стал робко его отторгать… Другой теннисист был растерян не меньше, все поправлял очки и искал объяснения, и объяснение в конце концов нашлось:
— Опохмелился, шляпа! С утра пораньше, ай-яй-яй!
И академического вида очкарик со знанием дела выкрутил «шляпе» за спину руку, и в долю секунды все стало как было: пенсионер снова сидел на скамейке, а партнеры, завладев мячиком, отправились на корт.
— Ты отдыхай, папаша. Не позорь седины. Поспи!
Это очкарик сказал на прощание пенсионеру. И — партнеру:
— Шакал? Я не ослышался?
— Именно так. Шакал.
— Не подходит вам. Зря он!
— Пьяный.
— Нелепо. Неактуально, я бы сказал.
«Но симптоматично!» — это очкарик сказал сам себе, пробормотал. И упал; отражая удар соперника, он оступился. И теперь лежал, схватившись за ногу.
Партнер помог ему подняться. Игра была закончена. Очкарик с гримасой на лице поковылял к выходу. Обернувшись на пустую скамейку, процедил: «Сглазил, сука!» И ушел с корта.
И опять он спускался с крыльца, пересекал двор. Теперь он шел степенный, в костюме, при галстуке, за калиткой уже урчал мотор, подъезжала машина; вышел со двора, машина подкатила, минута в минуту. Павел Сергеевич опустился на сиденье рядом с водителем. Поехали.
Уже выбрались с проселка на шоссе, и тут Павел Сергеевич жестом велел водителю остановиться. На обочине стоял с поднятой рукой пешеход.
— Возьмем, — сказал Павел Сергеевич.
— Кого? — не понял водитель.
— Старого человека.
— Да ну, ханыга, только сиденье перемажет, — проворчал водитель, но тут же, услужливо кивнув, затормозил.
Старик проскользнул в машину. Сидел тихо как мышь, о нем забыли. Когда въехали в город, Павел Сергеевич сказал водителю:
— Останови! Стоп.
Машина причалила к тротуару.
— Вылезай. Пусти меня за руль.
Просьба была странная, совсем уж неожиданная. Павел Сергеевич больше ничего не сказал, молча ждал. И водитель без лишних вопросов полез из машины. Лишь кивнул по обыкновению, был воспитан.
Смотрел вперед, на дорогу, сжимая в руках руль. Смотрел назад, в зеркальце: что там за спиной? А там покачивалась в такт движению голова в шляпе, в тени шляпы темнело лицо пассажира, чудилась неясная улыбка.
Старик нарушил молчание:
— Я тот русский, который не любит быстрой езды.
— Слушаюсь, слушаюсь.
— Ты забыл.
— Да.
— Ты думал, меня нет уже на свете, умер. Думал?
— Да, приходила в голову печальная мысль.
— Так и было, — сказал старик. — В прошлом году я скончался в реанимации. Но мне все-таки запустили сердце по-новой. Двое ребят-практикантов не позволили уйти, не попрощавшись с тобой! Куда едем?
Дорога спускалась в тоннель, они окунулись в полутьму, покинув солнечный день. Мелькали фонари, впереди, в конце тоннеля, уже маячило пятнышко дня, но этот день был другой, с дождиком и снегом, сумрачный день то ли осени, то ли зимы.
Въехали летом, выехали зимой-осенью. Водитель был в куртке, пассажир на заднем сиденье в пальто и шляпе. Водитель и пассажир, это были они. Только оставили в тоннеле десяток-другой лет вместе с солнечной погодой.
Пассажир сказал:
— Как тебя звать? Познакомимся.
— Клюев я. Клюев Павел. Я вас знаю.
— Кто же я?
— Вы Гундионов.
— Да. Правильно.
— Парень рассказывал. Который вас раньше возил. Не любите ездить быстро. Садитесь всегда за спину. Свет в салоне средь бела дня включаете. Ну и еще. Много чего.
— А про лук с чесноком? Про запах изо рта?
— Учтем.
— Ты после армии?
— Так точно. Солдат демобилизованный. Десантник.
— Я тоже в прошлом десантник.
Водитель посмотрел в зеркальце на пассажира, промолчал. Они уже выбрались за черту города, ехали мимо пустых раскисших полей. Снег таял, едва коснувшись земли, превращался в черную грязь.
Гундионов сказал:
— Мы должны стать друзьями. Впереди у нас большой путь.
— Я постараюсь.
— Ты не будешь возле меня холуем, а на голову я себе не дам сесть, не бойся.
— Никак нет.
— Я тебя сам выбрал. Я не мог ошибиться. Ты понял?
— Так точно.
— Ты ко мне не приставлен по крайней мере. Раз я тебя сам выбрал. Так хочется думать.
— Ага. Понял.
— Я вижу ясно цель. Многие запятнали себя. Это мои враги и друзья, которые хуже врагов. Они потеряли веру и стали как слепые котята. Лакают молочко в свое удовольствие. Тьфу!
И пассажир в сердцах махнул рукой, досадуя на своих недругов. Этим жестом он в то же самое время приветствовал милиционера, вытянувшегося на обочине с приставленной к фуражке ладонью.
Между тем они давно уже ехали в сопровождении эскорта автомобилей. Впереди, распугивая сиреной ворон, шла милицейская машина, остальные, целая кавалькада, следовали по пятам, пристроившись в хвосте.
— Взяли в тиски. Чтоб мы вдруг куда не надо не свернули! — проворчал пассажир. Он зажег свет в салоне, зашуршал бумагами.
Процессия вкатилась в поселок, остановилась у распахнутых заводских ворот. Прибывшие выскочили из машин, встали в почтительном ожидании, образуя коридор. Сюда должен был войти тот, кто пока что сидел в освещенном салоне автомобиля, уткнувшись в бумаги. Сидел и сидел, неподвижный, как памятник.
Но вот Гундионов наконец ожил и, убрав бумаги в портфель, сказал Павлу со значением:
— Я по складу теоретик. Теория — моя любовь, стихия, идея — оружие. Я пропагандист, окрыляю людей, а это уже жизнь, практика. Я теоретик и практик в одном лице, понятно?
Еще он сказал, вылезая из машины:
— Приглядывайся. Кое-что можно перенять, с чем-то придется смириться. Имею в виду свои привычки.
— Ваши привычки станут моими! — отозвался водитель.
Гундионов был уже снаружи. Вернувшись к машине, он склонился к окну и отчеканил в лицо Павлу:
— Это сказал раб!
И пошел, не оглядываясь, по ковровой дорожке, положенной на снежную жижу, в глубь заводского двора. Встречавшие и прибывшие устремились за ним следом.
Павел тоже покинул машину. Выбравшись наружу, он сделал неприличный жест. Туда, в ту сторону. Вдогонку. Раздался дружный смех, очень громкий. Смеялись шофера. Здесь сейчас были только водители служебных машин, они одни, и это была их минута. Кто-то повторил жест Павла, кто-то погрозил ему пальцем, другие смеялись.
Водитель Гундионова, впрочем, не разделил общего веселья. Он мог сделать жест, но мог и шагать, не глядя на коллег, по пустой ковровой дорожке. Дойдя до здания клуба, украшенного транспарантами, Павел слегка приоткрыл дверь, просунул голову в зал. Гундионов стоял на сцене, держа знамя наперевес. К нему приближался тучный человек в наглухо застегнутом пиджаке. Тучный взялся за древко, Гундионов отпустил, руки стали свободными, и он зааплодировал. Павел увидел главное: сам момент вручения. Он прикрыл дверь и, сойдя с ковровой дорожки, устроился на скамейке у забора.
К скамейке сразу направился Гундионов, только вышел из клуба.
— Ты не слушал мою речь, — проговорил он с обидой.
— Не слышал, никак нет.
— Не слушал, я настаиваю. Не слушал! — Хозяин поднял палец, и водитель его стал как этот палец — вскочил, вытянулся.
И тут вдруг гнев сменился на милость, Гундионов рассмеялся:
— Не слушал и стал жертвой показухи!
Сзади Павел был цвета скамейки. Куртка, брюки — все было зеленым. Он растерялся, чуть не плакал от досады. Хозяин сказал Павлу с назиданием: