— Слушай мои речи!
Прозвучало как заповедь. «Идем! Эх ты!» — уже иным тоном, дружески произнес Гундионов и, приобняв Павла за плечи, повел к выходу.
…Ночевали в гостинице. Павла разбудил шум в коридоре, грохот. Он выглянул из номера и глазам своим не поверил: мимо шли футболисты, целая команда; в гетрах, трусах и майках с одинаковыми эмблемами, стуча бутсами, они шли и бежали трусцой по гостиничному коридору, перетасовывали друг другу мячи, и ловил мячи, падая на паркет, вратарь. Игрок с капитанской повязкой толкнул двустворчатые двери, и вся команда, проследовав за своим вожаком, скрылась в номере-люксе Гундионова.
Как был, в трусах, под стать футболистам, Клюев пошел следом по коридору. За двустворчатыми дверьми он застал такую картину: Гундионов, стоя посреди номера с выражением полного удовольствия на лице, отбивал чечетку. Гости его тоже не отставали, притоптывали неловко, но от души и даже пытались петь.
Увидев Павла на пороге, хозяин объявил:
— Я их переквалифицировал, дармоедов! Ноль-два, ноль-три, сколько же можно? Из команды — в ансамбль! — прокричал он. — Да станут спортсмены танцорами!
Клюев вернулся в свой номер. За окном начинался день. И уже, конечно, не спалось. Оделся, опять вышел в коридор. Двустворчатые двери притягивали магнитом, любопытство распирало.
И вдруг они распахнулись, эти двери, заставив Павла отпрянуть: из номера-люкса выскочила уборщица, очень испуганная, со слезами на глазах, побежала, бросив пылесос, по коридору.
Следом осторожно выглянул Гундионов, тоже испуганный:
— Зачем приходила, как думаешь?
— Прибраться у вас.
— Кто она, а?
— Уборщица, кто!
— Я ее выгнал. Слишком хороша для уборщицы.
— Не сказал бы.
— Госпожа провокация приходила! — заключил торжественно Гундионов. — Это кое-кто с утра пораньше проверял мою бдительность, хотел скомпрометировать!
— Кто?
— Есть человек, есть.
Поманив Павла, он скрылся в номере.
— Он у меня за спиной. Большой человек. Почти как я, — говорил Гундионов, прихлебывая из стакана. Они с Павлом были вдвоем в номере, пили чай. — Всю жизнь за мной как тень. Следит, ждет, когда я споткнусь. Я не спотыкаюсь, а он все подталкивает. Край идет семимильными шагами, но наши успехи его не радуют, мой авторитет раздражает. Он рвется к власти и готов на все, даже в спину нож воткнуть!
— Да кто же он, кто? — опять спросил Павел.
Хозяин покачал головой:
— Я тебе пока что не доверяю полностью.
И замолчал. Павел тоже сидел тихо. То вглядывался в лицо Гундионова, то по сторонам озирался, будто ждал чудес. Никаких чудес: скучный гостиничный быт, кипятильник, граненые стаканы, чай с плавленым сырком. Лысый человек напротив, с виду командированный. Была, впрочем, на столе еще коробка конфет, большая красивая коробка.
Хозяин положил в рот конфету, запил чаем.
— Слышал ты такое: Гундионов всем жуликам жулик?
— Говорят жулики, которым Гундионов на хвост наступил.
— Разделяешь?
— Что вы. Все говорят: Гундионов честный. Его обманывают. Творят безобразия за спиной.
— А, может, он сам творит? Чужими руками?
Павел не знал, что сказать. Глядя на него, хозяин улыбнулся, взял еще конфету. Павел тоже взял. И скривился от боли, схватившись за челюсть.
— Ну? Что такое?
— Зуб сломал!
Конфета с металлическим звуком упала на блюдце.
— Не по зубам тебе, — усмехнулся Гундионов.
— А это… что?
— Это золото.
— Как?
Кусочек металла тускло желтел на блюдце. Павел смотрел ошарашенно.
— Ешь мармелад. А это золото в шоколаде. Ассорти.
— Бывает такое?
— Как видишь.
— В пайке у вас?
— У меня — да. Возьми на память. Будет золотой зуб.
— Нет, не бывает! — закричал Павел. — И в пайке не бывает! Нет! — Он вскочил из-за стола. — Я не могу с вами, не хочу! Отпустите, Андрей Андреевич! Я не буду вас возить!
Тут хозяин подошел к нему, положил руки на плечи. И под тихую музыку из приемника повел, чуть подталкивая, осторожно по номеру. Павел стал переступать неловко вслед за Гундионовым и кружиться вместе с ним, не понимая, что танцует.
— Танцы — моя слабость, — сказал хозяин. — Я поставил на ноги весь наш прекрасный край! Танцуют везде, всюду, как хорошо! Я даже тех поставил, кто уже стоять не мог, в луже лежал пьяный. И что примечательно, сразу подскочила производительность труда.
Клюев не разделял воодушевления хозяина. Лицо его выражало крайнюю растерянность.
— Ты не беги от меня, Павел Клюев. Я один, совсем один! — вдруг проговорил Гундионов. — Давай-ка мы закрепим нашу дружбу раз и навсегда. Прыжком!
— Куда?
— На землю, куда. С неба на землю. Мы же десантники!
Павел Сергеевич сам себе улыбнулся в зеркальце, обнажив зубы. Тот, золотой, блеснул и погас, будто подмигнул. Мгновенное это легкомыслие за рулем едва не кончилось бедой: он, затормозив, вывернул руль, мимо пролетел встречный грузовик.
Гундионов заерзал на заднем сиденье:
— Как водитель ты деквалифицировался.
— И во всех других отношениях.
— В это трудно поверить. Главные навыки ты вряд ли растерял.
— Это какие же?
— Какими был славен.
— Полный ноль, честное слово!
— Посмотрим, — сказал старик.
Павел Сергеевич опять затормозил резко. На этот раз помех на дороге не было, он всего лишь останавливал машину.
Обернулся к пассажиру:
— Я не смогу быть вам полезен, Андрей Андреевич.
— Сможешь, сможешь.
— Было бы странно, вы не находите? Сегодня, сейчас.
— Почему же?
— Потому что люди меняются.
— Кто тебе это сказал? — засмеялся хозяин. — Не выдумывай. Ты каким был, такой и есть. Главное, не утратил самый ценный свой навык: отгадывать мои мысли. Я захотел пройтись по улице, и ты тотчас остановился. Молодец, Шакал! Ты же знаешь, — продолжал он благодушно, — я иногда люблю замаскироваться и погулять среди людей. Когда величие распирает, залезаешь в старый костюм и спускаешься на землю. Идешь куда глаза глядят. Такой, как все. Эти прогулки — моя слабость!
— Слабость к дешевым эффектам. Узнаю Гундионова, — пробурчал Павел Сергеевич, не разделявший настроения пассажира.
В следующее мгновение хлопнула дверца, старик выскочил из машины, пошел, не оглядываясь, по улице. Павел Сергеевич достал платок, вместе с испариной стер с лица волнение. А потом тоже выбрался наружу, стал ходить по оживленной улице туда-сюда, толкаться среди прохожих, высматривая пассажира. Побежал, наобум свернул в арку и замер посреди двора, увидев старика на детской площадке. Тот раскачивался от души на качелях, взмывал ввысь, зажмурившись.
«Прости меня!» — прошептал вдруг Павел Сергеевич, не он — губы его прошептали. Он двинулся к качелям, и тут Гундионов, заметив его, прокричал с восторгом:
— Я в родном городе! Ты понял? Я в родном городе!
— Альты! Ни черта альты не строят! — сказал негромко Гундионов сквозь пение хора и был услышан; взмахом руки дирижер адресовал его распоряжение женщинам в белом и мужчинам в черном; Гундионов прикрыл ладонью лицо, внимая многоголосью строгим, неприемлющим фальшь вниманием.
Пели женщины в белом и мужчины в черном, дирижер, добросовестно жестикулируя, вел их партии, и все это предназначалось лишь двоим зрителям, сидевшим в пустом зале. Одним был сам Гундионов, другим его водитель Клюев Павел.
— Альты, альты, елки-палки! — снова раздался негромкий, но всегда отчетливо звучащий, доходящий до нужных ушей голос, и опять дирижер кивком что-то обещал Гундионову, а тот, недовольный, ерзал в кресле, вздыхал сокрушенно: нет, не строили сегодня альты, ни черта не строили!
В паузе Гундионов сказал:
— Товарищ дирижер, перестаньте жестикулировать. Вы мешаете.
Снова пел хор. Гундионов, сидя в кресле, дирижировал сам, собственноручно. Он забыл о Павле. И тут до него донесся словно стон. Хозяин обернулся: Клюев сидел у него за спиной, глядя в точку. Но вот он поднялся, пошел к сцене напрямик, перешагивая через ряды. «Давай!» — вдруг закричал Гундионов с болельщицкой страстью, что-то их в эту минуту объединило — и того, кто остался в кресле, и того, кто уже карабкался на сцену.
И, встав перед хором, как недавно еще стоял изгнанный дирижер, слыша за спиной гундионовское «давай!», Павел закрыл глаза и замахал руками, будто поплыл, окунувшись в многоголосье. Потом он как бы очнулся и увидел перед собой удивленное лицо солистки с открытым поющим ртом, и ему даже подмигнул хорист из последнего ряда, но это сейчас уже не имело значения: он дирижировал!
И так же, лицом к поющим и спиной к переполненному залу, стоял он спустя годы и отточенными движениями рук управлял хором. А потом стоял на авансцене, кланялся, в знак благодарности прижимал руку к груди. Девушка из партера вручила ему цветы, он передал их солистке. Тут кто-то схватил его снизу крепким рукопожатием, потянул, заставив присесть на самом краю сцены. Павел Сергеевич увидел Гундионова, старик держал его, не отпуская, и все тянул вниз, что-то бормотал взволнованно, со слезами на глазах.
Подоспела дюжая билетерша, не без труда оторвала от Павла Сергеевича потерявшего голову поклонника. Она тащила его в сторону, подальше от сцены, а старик махал прощально и не бормотал уже — кричал:
— Горжусь, люблю! Павел Клюев, браво!
В поздних сумерках шел по дорожке к дому, насвистывая и взмахивая вдруг руками, но вот будто споткнулся и замер, увидев свет на втором этаже. «Мария, Маша!» — пробормотал Павел Сергеевич. И все стоял, задрав голову, глядя на освещенные окна. Потом побежал к клумбе. Рвал цветы без разбора, ломал стебли.
С букетом поднялся на крыльцо.
В гостиной за столом сидел сын Павла Сергеевича, невестка с внуком на коленях. Увидев деда, мальчик захлопал в ладоши. Павел Сергеевич и впрямь стоял в дверях торжественно, как на подмостках.
— Я все знаю! — сказал он весело.
— Что ты знаешь?
— Там свет в кабинете.