— Наташа, Наташа! — хрипел партнер по танцам. — Наташа и Тимур! Ты, Наташа, и я, Тимур! И я, Тимур!
Он втащил меня в коридор, людской поток подхватил нас, понес. Выскакивали из кают, бежали, на ходу натягивая спасательные жилеты, падали. Потом все остановились, мы застряли в коридоре, в толчее. И опять помчались, в обратную сторону. Вынесло нас на корму. Последнее, что я помню: вода приближается, люди прыгают на плоты. Мы толпимся на корме, сзади грохот, катятся бочки. Удар, щепки летят, нас заливает краской. Женщина, совершенно голая, становится синей. Прыгает в воду мужчина с ребенком, за ними скатывается вместе с огромным барабаном музыкант. «Все будет хорошо!» — кричит с плота матрос. Мы на краю кормы, перед нами человек в костюме, в руках у него почему-то бильярдный кий. И вот он в воде, теперь наша очередь. «Наташа!» — это мой партнер по танцам, он рядом. Мы прыгаем, взявшись за руки.
Зазвонил телефон. Вахтер снял трубку.
— Отставной козы барабанщик? Здравия желаю! — прокричал мужской голос. — Ну, чего ты там? Все чаи гоняешь?
— Помаленьку.
— Не дремлешь на боевом посту. И телевизор у тебя?
— А как же! — улыбался вахтер, со скуки приняв игру.
Он помешивал ложечкой чай, мерцал экран телевизора, так и было. Из уютной полутьмы коридоры простреливались ярко освещенные, пустые.
— Ногу-то себе изувечил, не жаль?
— Чего тебе нога?
— Ведь членовредительство, трибунал. Как же не доперли?
— Хитрый я. Ну, дальше, шутник?
— Хитрый, хитрый ты, Семин, точно! — засмеялся мужчина. — Чего там по телевизору крутят, видишь?
— А чего там крутят?
— Вот смотри, смотри.
На экране телевизора водолазы спускались на дно моря. Темнел корпус затонувшего судна, надпись видна была на борту: «Армавир». Тут же показали здание морвокзала, толпу полуодетых людей на площади.
— Да… посмотрел, — вздохнул вахтер.
— Тебя касается, тебя, — сказал голос.
— С какой же стороны, интересно?
— Ну, какая всю жизнь у тебя сторона. Маринкина.
— Я не понял. Но ты трубочку не клади, — попросил вахтер.
— Не понял? От тебя Маринка ушла, туда пришла!
— Куда она, куда пришла?
— А вот туда, куда смотришь.
Вахтер уже стоял с прижатой к уху трубкой, глядя в телевизор. На другом конце провода мужчина вдруг будто поперхнулся, донеслись сдавленные звуки, рыдание. А потом хрип:
— «Армавир», «Армавир»!
— Не клади! — закричал вахтер, но из трубки уже летели гудки.
Он сел, опустил трубку на рычаг. Сказал:
— А не может этого быть. Как она, откуда там? Это ж, милый, три тысячи километров!
Надел очки, в газету уткнулся. Сидел, прихлебывая чай. Потом одной рукой он отложил газету, другая потянулась наверх, к пульту, дернула рубильник. Завыла сирена.
Бежал по пустым коридорам, по заводскому двору. Был еще не стар, ловок. И подвижен, как оказалось. Вот только нога… Он на нее заметно припадал. Выла за спиной сирена, окна домов зажигались. «Армавир»!» — твердил вахтер. Выскакивали на улицу люди, издали голосили уже пожарные машины.
Поднял же он в городе переполох. С высоты птичьего полета, взмывая ввысь в воздушном лайнере, увидел в иллюминаторе высвеченный прожекторами завод, улицу, по которой бежал. Свой собственный след увидел, горевший в ночи.
Полстраны пересек в самолете, догоняя вчерашний день. Ему туда и надо было, во вчерашний, покрытый тьмой. И когда за тридевять земель у моря оказался, еще была ночь. Самый последний ее час застал, предрассветный. И слышал: «Марина, Марина!»
Не сам в забытьи кричал, и не мерещился отчаянный этот зов. Девушка мелькнула под фонарем на парковой аллее, за ней человек пробежал, скрылись в темноте. И оттуда, из темноты, опять: «Марина!» Недолго Семин раздумывал, следом пошел, побежал. Люди на скамейках спали, на газонах, лежа, сидя, кто-то бодрствовал, прогуливаясь. Навстречу, выбравшись из лодочки, торопливо спускалась с аттракциона пожилая женщина. «Минутку!» — сказала она и вцепилась в Семина.
— Ну вот, дождалась! Ты! Посмотреть тебе в глаза! Ты, ты меня топил! — кричала женщина. — Жилет с меня спасательный! Здоровый, сильный! Топил!
На скамейках спали, не просыпаясь, кто-то сонно приподнял голову. Вахтер вырвался наконец, опять побежал. Одно только звучало в ушах: «Марина, Марина!» Выскочил на набережную — и по лестнице вниз, к морю. Опять долетело: «Марина!», мужчина кричал. Семин на крик помчался, увязая ногами в гальке. Женщину догонял, Марину не Марину, но тот, кто выкрикивал, тоже был интересен. А потом выглянула луна, и никого он не увидел на берегу. Так и кончилась вдруг бесконечная ночь-марафон, еще до рассвета. Вахтер встал, тяжело дыша: ни женщины, ни мужчины, за двумя зайцами погнался!
Трое их было перед громадой «Армавира», трое в полумраке на дне морском; только что они спустились сюда в глубоководном лифте-клети, привычном своем транспорте, спустились и уже опять поднимались, но теперь сами, без всякого комфорта, карабкаясь по-альпинистски на лежавшее вверх дном судно, на искусственную эту, злой судьбой воздвигнутую гору. Из бока «Армавира», будто с мясом, был вырван кусок, зияла обугленная дыра, торчали балки, и водолаз, шедший первым, поймал балку петлей троса, а двое других сработали как лебедка, подтянув своего товарища на высоту, к самой дыре; потом стал подниматься следующий, и третий его страховал снизу, держа трос, слыша в наушниках команды, шаги сквозь тяжелое дыхание.
Тот, шедший первым, был уже внутри «Армавира», в ресторанном зале с ввинченными в пол столиками над головой и люстрами под ногами. Не задерживаясь, он выплыл из ресторана в коридор, на четвереньках стал взбираться по винтовой лестнице. Снова потянулся коридор с перевернутыми каютами, холлами, с полами-потолками. В мире наоборот водолаз шел к цели тоже наоборот, поднимаясь по лестницам, он спускался ниже и ниже, в вознесенные вверх недра судна. «Ты чего разбежался, Квасов, ты где, Квасов?» — раздалось в наушниках.
Стойка бара, зеркала, эстрада в углу, все это привычно уже нависало над головой. Только что водолаз проник сюда, с трудом отжав дверь, и теперь стоял без движения, не внемля призывам напарника: «Квасов, ты где, Квасов, хватит в молчанку, ты где, отвечай!» В зеркалах многократно отражался застрявший в иллюминаторе утопленник, последний посетитель бара. Нет, не последний! Была здесь еще девушка — сейчас, в эту минуту, живая!.. «Воздушная подушка!» — очнулся водолаз и стал всплывать.
Девушка, вцепившись в пробковый матрас, дрейфовала под самым полом-потолком, где оставалась полоска воздуха; войдя в бар, водолаз, видно, что-то нарушил в хрупком равновесии — вода пошла вверх, поднимая матрас, девушка уперлась головой в эстраду. Водолаз вынырнул, увидел близко лицо с вытаращенными глазами. Лицо сразу придвинулось, обняли водолаза руки, повисло на нем тело. Вода наступала, со свистом уходил воздух, в запасе у спасателя были мгновения и дыхательный аппарат наготове.
И вот уже опять отжимал он дверь, протискиваясь в коридор, да еще потом вытягивал за собой тело. Навстречу двигались водолазы, новая смена. Другие, невидимые, работали в недрах судна, он слышал, как кряхтели они, карабкаясь по лестницам, гремели дверьми кают. «Подушка, подушка, трое в кинозале!» — звучало в наушниках. «Стучат в кубрике, слышу стук, не могу пробиться в кубрик!» — «Аппараты в бильярдную, двое в бильярдной!» Спасатели тяжело дышали, всплывая к потолкам-полам. Стучали в стены узники «Армавира».
По аллеям, как по улицам, ходили люди, свои тут были законы движения. Затишье свое и напряженные часы пик, когда со скамеек вставали, с газонов, из кустов выскакивали на перекличку, офицера со списками обступали молчаливой толпой. Или появлялись в воротах родственники, прямо с поезда вбегали в парк, имена выкрикивали. А потом снова отбой, тишина, приезжие разбредались кто куда, рассеивались по скамейкам, газонам. Лезли на аттракционы в неподвижные лодочки и самолеты, даже кабины чертова колеса спешили занять.
А он не бегал, не кричал, он без слов на пути вставал, фотографию показывал. И будто ответа не ждал, только в лица смотрел. Ему говорили:
— Вы ж подходили уже, спрашивали.
— Еще раз спрашиваю.
Людей разглядывал, пока они Марину разглядывали. Одно и то же слышал, неутешительное: не встречали, не видели. Отходил ни с чем и дальше, прихрамывая, шел, чтобы снова встать у кого-то на пути. Ни минуты покоя не знал.
А потом уже не ходил-бродил по парку, просидел день в кустах, в укромном шалашике. И ночью там спал, и весь другой день сидел. Поселился, в общем, в этой своей гостинице, где одно только и было удобство: аллея просматривалась, и, кто бы ни шел, все оказывались перед ним, перед его всевидящим оком. Раз-другой выскакивал он зря из засады, вываливался, пугая людей, из кустов. Схватил даже шатенку, шептал ей в лицо: «Марина, Марина!», она в ужасе выдавила: «Светлана!»… Потом не женщину, мужчину настиг, встал перед ним и стоял молча, лицом к лицу, глядя в глаза. А потом больше не покидал убежища, сидел только и смотрел, и, пока росла у него борода, все быстрее вокруг хоровод кружился, громче звучали голоса, и летел уже с аллеи смех. С каждым мгновением жизнь брала свое, а его надежда таяла, таяла: где же Марина, если она здесь, не в пучине морской, а на берегу, здесь?
Вот голос ее почудился. Выглянув из-за кустов, Семин увидел человека в тенниске посреди аллеи, полная женщина перед ним стояла стеной, преграждая путь. Даже руки расставила, чтобы его задержать:
— Куда, куда ж ты, Паша? Ты посмотри на меня, это я, Катя, жена твоя! Что ж ты бегаешь от меня, Паша?
— Так вы за мной, по-моему.
— Да что ты, Паша? Я не понимаю. Я ж жена, жена! Свадьбу с тобой серебряную в апреле!
— Да бросьте вы ерунду-то! — Мужчина, пожилой, солидный, начал сердиться. — Дайте пройти, жена! Не моя, слава богу… Руки! Ну? Руки, я прошу вас!
— А вон сынок твой, Славка. Или тоже не твой?