Подошел молодой лейтенант, обнял мужчину:
— Ну, батя! На похороны, честно. Ехал… А ты вон живой!
— Еще и сына придумали. Руки! — уже кричал мужчина. — Руки, воин! Смирно!
Но они в него вцепились с двух сторон, повисли. И еще на подмогу человек подоспел, стал укорять:
— Что ж ты прикидываешься, Павел Петрович, стыдно слушать. Может, и меня ты не признал? Кокорин я, зам твой с арматурного, может, ты и меня, как? Или, скажешь, я не Кокорин, ты не Смирнов, что ли?
— Соловьев.
— Это с каких же ты пор Соловьев? — Женщина перестала плакать, промокала глаза платочком.
— Я Соловьев, физик-теоретик. Товарищи, вы обознались, я другой человек, поверьте, — убеждал Смирнов-Соловьев. — Арматурный тут ни при чем. И жена моя, извините, на вас непохожа. Я как раз иду ей звонить, на переговорный. Я в отпуске, товарищи, в доме отдыха «Чайка»…
— В доме отдыха? Ну батя! — изумился лейтенант. — Тебя ж из корабля вынули, из этого, как его… из пузыря, что ли, или подушки!
— То-то и оно! — вздохнул зам.
А женщина сказала не Марининым голосом, а своим собственным, громким, внятным:
— Ну-ну. Я не я, и кобыла не моя. Так теперь, значит, будет. Здорово придумал, теоретик.
Она грозила мужчине пальцем, готовясь продолжить речь, ей было что сказать. Но выскочил вдруг из кустов Семин, чуть не сбил женщину с ног. Побежал по аллее.
Две шли впереди, он и она, неразлучная парочка. За руки держались, будто срослись. Шли и ушли, прогуливаясь, от погони, хоть и бежал за ними Семин изо всех сил. Исчезли вдруг, растаяли в сумерках. А он, потеряв парочку из виду, ходил взад-вперед по аллее. И нырнул наконец в кусты, отыскав едва приметную тропинку.
Когда выбрался на поляну, они уже лежали в траве. Еще мгновенье, и он бы увидел то, что постороннему взгляду не предназначалось. Но Наташа вдруг оттолкнула своего спасителя, села, вглядываясь напряженно в темноту, туда, где стоял Семин.
— Валера? Ты, Валера? — сказала она. — Это ты, я знаю. Ты здесь, ты пришел!
Она все сидела неловко с повернутой к Семину головой. Платье на ней было задрано, волосы растрепаны. Но смотрела без страха, говорила без волнения:
— Зря в Угловое не поехали, в дом отдыха! Просила, просила: поехали, Валерочка! Еще б сэкономили. А ты с этим круизом завелся. Бегал по-тихому путевки выбивал. Упрямый ты, Валера!
Отвернулась, прикрыв лицо ладонями. Опять подняла голову:
— Валера? Это ты? — Слезы наконец брызнули у нее из глаз: — Прости меня, Валера, прости! Я не виновата! Прости!
— Так это не он, ты чего? — сказал ее спаситель Тимур. — Это ж совсем другой чувак.
Семин подошел ближе, но Наташа его словно не видела:
— Придешь, я знала. Но я не виновата. Я всю жизнь с тобой хотела, а получилось? Недели не прожили! Потому что… потому что ты не умел танцевать! — вдруг сказала она и вытерла слезы. И повторила: — Ты не умел танцевать, Валера! Ты со мной не пошел! Тянула тебя, а ты никак! Другой какой-то пошел, нерусский. Я не виновата, не виновата!
Опять она плакала, Тимур ее утешал. И опять уже сидели, обнявшись, в траве, привычно исцеляя горе ласками. И не отвлечь теперь было их друг от друга, не разнять.
Но страсти эти Семина не занимали, слезы сердца не трогали. Он сказал парню:
— Погоди, джигит, ночь длинная.
Тимур поднял голову:
— Вы кто?
— Не Валера.
Семин ждал, неумолимо возвышаясь над парочкой. Тимур встал с травы. И когда Семин двинулся в глубь кустарника, он без слов пошел следом. Он был в себе.
…На аллее Семин сказал:
— Я тебя давно поджидаю. Борода вон выросла. — Он провел рукой по небритой щеке. — Ты вор? Кто? Любовник? Или в одном лице?
— Насчет вора я не понял.
— Кто ж по каютам шурует, пока хозяева на палубе развлекаются? Но там в сто третьей пассажирка была, она тебя приметила.
— Не меня, значит. Спутала.
— Тебя ведь не спутаешь. Ты здесь один такой.
— Да, верно! — вдруг согласился легко парень. — Но я ее тоже приметил. Из душа голая вышла. До сих пор приметы перед глазами!
— Чего ты полез в сто третью?
— Ну, вор, вор. Интересуют женщины и вещи их особенно, — смеялся Тимур. — Вы уж очень издалека подъезжаете, — помолчав, сказал он. — Там в каюте только эта голая была. Больше никого.
— Кто ж там еще должен быть? — спросил Семин.
— Ну, другая пассажирка, соседка голой.
— Кто-кто?
— Ну, кто вас интересует в сто третьей. Марина.
— Повтори.
— Марина!
Семин молчал. Парень на него смотрел с любопытством, разглядывал. Спросил:
— Тоже, значит, на ней зациклены? Поздравляю.
— Кто ж еще на ней?
— Еще? Ну, вот я! — отвечал после заминки Тимур. — В баре познакомились. Каждый вечер она там. Я ее так и прозвал: девушка из бара. А потом пропала. Прихожу — нет ее. День нет, другой. На танцах, нигде. Я весь корабль обегал. В каюту стучу. Сунулся, а там соседка. Марины не было.
— Не было?
— Нет. Я ее больше не видел.
Семин постоял молча и двинулся по аллее. Тимур не знал, идти ли за ним. Пошел. Нет, не окончен был разговор, без слов продолжался: сели на скамейку, Семин достал фотографию. Парень ее долго изучал в неясном свете фонаря.
— Разглядел?
— Разглядел.
Тимур кивнул, что означало: она.
— Как это ты впотьмах?
— Помню хорошо. Шатенка, бледная такая, красивая. В синем платье. Светлые глаза. В баре сидели, весь вечер я ей в глаза смотрел. И еще походка!
— Что походка, что?
— Ну, не походка… Держится так прямо. Она как струнка!
Семин сидел, прикрыв ладонью лицо. Сказал вдруг:
— В подъезд вошла. Понимаешь, в подъезд… Я сейчас, говорит, жди, я к подружке. И все. И она на корабле. Бывает? Вдруг — девушка из бара! — Рассмеялся невесело: — Стерег-стерег, а она — шмыг! Мышка. В подъезд!
Снова посмотрел на парня, увидел:
— Где она, где?
— Кто знает, кто сейчас где.
— Сейчас… А тогда? После каюты? Потом?
— Не видел, не встречал.
— Дальше, дальше.
— А дальше на другой день был конец, — сказал Тимур.
Семин встал со скамейки, пошел, не оглядываясь. Парень за ним не последовал. Точка была поставлена, точка.
…С аттракциона, выбравшись из лодочки, спускалась навстречу женщина и кричала: «Топил, топил! Вот он!» Все это уже было: ночь, костры, женщина посреди парка с гневно воздетыми руками. Семин вовремя изменил маршрут, ускользнув в кусты… Но тут же на полянке подбежали к нему с объятиями двое: «Лёха, живой! Лёха!» Молодые, веселые, они сжали его так, что Семин едва выдавил: «Я не Лёха!» Незнакомцы в четыре руки тискали его, мяли: «Ты чего, Лёха? Это ж мы, Ваня и Тарас!» Встреча была пылкой, короткой, они уже бежали прочь, а он, замерев, стоял посреди полянки, рылся в кармане пиджака. Закричал: «Фотография!» Следом помчался: «Фото! Фото там в бумажнике!» Выскочив на аллею, он только спины их увидел вдалеке, прохрипел: «Убью!» Ваня с Тарасом услышали, посмеялись на прощанье беззлобно: «Ладно, хрен хромой!»
А Семин обернулся и разглядел на скамейке еще двоих… Нет, ночь необычная выдалась, и с приключением! Эти двое, тоже молодые мужчины, одетые кое-как, перепачканные синей краской, сидели рядышком, обнявшись, один другому голову на плечо склонил. «Что ж вы, мужики? Задницу трудно поднять? На ваших глазах!» — напустился на них Семин. И отошел, поняв тщетность упрека: не видели его, не слышали. Двое было, а казалось, один сидит, смотрит безучастно. Все же голова приподнялась с плеча, вдогонку засмеялась: «Задницу-то? Можно!»
Но другое донеслось до Семина, далекое: «Марина!» Он стоял посреди аллеи, обратившись в слух. Не мерещилось: «Марина, Марина!» Семин побежал. По парку, по набережной. По лестнице вниз, к морю. Кричал: «Марина!» Вдруг та ночь опять вернулась: женщина мелькнула под фонарем, за ней человек промчался. Снова их Семин догонял. Все было как тогда, только бежал быстрее, себя подхлестывал, судьбу. И не ушел от него невидимка, не растаял, не испарился привычно, нос к носу они столкнулись, и Семин замкнул объятия:
— Вот так. Познакомимся!
— Давай! — Человек тоже полез обниматься.
— А за ушко да на солнышко?
— Эх, где ж оно теперь, солнышко!
— Да никуда не денется, выйдет!
— Вот тебя за ушко, тебя!
— А «Марина» кто кричал?
— Ну кто? Ты, по-моему!
— А чего это мы с тобой одно и то же кричим? — спросил Семин. Он не отпускал невидимку, держал крепко.
— И я, между прочим, интересуюсь! — отозвался тот и схватил Семина. Светало, они шли по берегу, друг друга конвоируя.
— Что, имя распространенное?
— Или на двоих одна, — последовал ответ.
На лестнице человек споткнулся, встал, тяжело дыша. Семин все пытался в лицо ему заглянуть. Присел следом на ступеньку:
— Отдохни, отдохни. Гнался-то за кем, догнал?
— Старушку до смерти напугал. А ты за кем на одной ноге? За молодой, конечно!
— За тобой.
— Гм. Страшно! — пробормотал человек. — А ты вообще кто?
— Вообще тоже в поисках. Но уже нашел. Вместо женщины мужчину. Скажи: отставной козы барабанщик!
— Это кто?
— Это я. Повтори! Повтори!
— Доброе утро, барабанщик! — провозгласил невидимка, приветствуя своего спутника и новый день, который начался вот сейчас, мгновенье назад. Невидимка был уже не невидимка, на солнышке щурился; оно, обещанное, первым своим светом все высветило, тайны ночные рассеяв, недомолвки: двое на лестнице сидели, друг к другу повернувшись мятыми лицами, долго, нелепо глаза в глаза смотрели.
— Доброе, доброе, — отозвался Семин. — Думал, это ты, но это не ты.
— А я думал — ты, и это ты! — сказал мужчина. — Как он выглядит, думал. Тот, кто за ушко берет. А вот так и выглядит.
Он был одного с Семиным возраста, под пятьдесят, седой уже, с неясной до конца улыбкой на худом небритом лице.
— Ну? Вопросы?
— Ты кто?
— Это на засыпку, — вздохнул мужчина. — Не знаю уже, честно. Затрудняюсь. Вчера нырнул, русалка подплыла. Вот как тебя вижу. Марина, жена моя. Такие дела, понимаешь. Крыша потихоньку едет! Но с другой стороны, — продолжал он, спеша самого себя опровергнуть, — крыша крышей, а выражение лица у нее было ее, обычное. То есть на меня она смотрела властно. Я же подкаблучник был, и мне нравилось. Молодая, красивая! Я унижался, чуть не ползал. Кофе хочу, говорит. Пожалуйста! Через весь корабль в бар бегу. Потом с этой чашечкой, только б не расплескать! Кругом уже паника, люди кричат, корабль набок, а я с чашечкой. Вернулся на палубу, там никого, волны гуляют. И знаешь что? — Мужчина помолчал и неожиданно подмигнул Семину: — Я кофе сам выпил. Ошалел!