Аксюта, казалось, не слышал, смотрел в сторону.
— Говори! Где? Что молчишь?
Опять не услышал ответа.
— Ты чего? А? Я… я спрашиваю! — Семин подошел, стал трясти своего спутника: — Спрашиваю, спрашиваю, говори!
И вытряс:
— Ну, пристрели меня, пристрели!
— Что?
— Не нашел, нет, нет… нет!
Семин отпрянул. Он так и не понял:
— Что? Ты… нет? Нет? Но ты кричал!
— Да.
— Почему ты кричал?
— Я не знаю. Вырвалось. Вдруг захотелось, чтоб ты с этой верхотуры слез!..
Семин тяжело опустился на ящик.
— А я ведь тоже… рисковал! — повысил голос Аксюта. — На маскировку плюнул, бегал, тебя искал!.. Думал, все, уехал, прощай!..
Он порылся, откуда-то из-за спины выдернул бутылку, нашелся и стакан, один, правда.
— Давай?
Взглянув на гостя, больше, однако, не настаивал, налил, быстро выпил.
— Ну, ты прости меня, ладно? Простил? Тут такое дело… Я без тебя не могу. Влюбился! — Аксюта засмеялся, подмигнул Семину, настроение заметно улучшилось. — Ну, вот чего я тебе звонил, ты спрашивал? Подключал, да. Потому что замкнутый круг. КПЗ меня не пугает и пушка твоя тоже. Но если я к ним сам приду, кто ж за ней-то будет, за Маринкой? Я ведь один знаю, что она на корабле плыла. А так вроде ее там и не было… Ты понял? — Он и впрямь с нежностью смотрел на Семина, улыбался. — Так чего звонил, сказать? Честно? Сам-то ты мне не нужен, ты мне сдался! Но теперь ты — это она, ясно? Потому что папина дочка, копия. Ух, ямочка у тебя на щеке, точь-в-точь!..
Помолчал. Все разглядывал с улыбкой Семина, любовался.
— Ну, давай, давай, бабахни из пушки, вон как хочется! Что, слабо еще разок? Давай! — Вдруг рассердился: — А себе в лоб? Как? Офицер! Честь! Это же она от тебя сбежала, от тебя! Думаешь, я, что ли, был ей нужен? Да она лишь бы приткнуться, все равно к кому! Ты же ее замучил, девчонку, кровь сосал, душу! — Помолчал, усмехнулся: — И что за любовь у отца такая? Почему ты, как Ольгу посадил, не женился? Вот поэтому. Потому что Марина, потому что любовь! Понятно, нет?
— Понятно, — отозвался равнодушно Семин.
Аксюта притих, но ненадолго:
— Да только копни!.. Ну, вот этот балет ее? Это ж твой балет! Сольный, можно сказать, номер. За всю жизнь полковника не высидел, давай из дочки Уланову! Ломал, муштровал, прямо заложницей своей сделал. А добирал ведь, чего генерал не дал… Так? Жадный ты оказался, старик. И рыбка золотая тебе хвостиком… Ну, бабахни, бабахни, разрешаю! — засмеялся Аксюта.
— Что-то, правда, сегодня слабо, — сказал Семин.
— Вот-вот.
— Сам не пойму, брюнет. Ну, может, завтра, посмотрим.
Он встал, двинулся через двор. Аксюта его, конечно, догнал, пошел рядом. Спросил вдруг:
— Что дальше, что? Что будет? — Он схватил Семина за рукав, лицо было испуганным. — Подожди… Что будет? Дальше что, я не знаю… Я был брюнетом, красавцем будь здоров. Зеркал на «Армавире» понавесил, любовался. Потом корабль тонет, я один, один… Ну вот оно, все! Ни детей, ни родных, никого… Заканчивается, значит, мой род! И надежды моей со мной рядом нет, последней моей соломинки! Нет, нет! Только я да эти зеркала… Глядь, а там уже другой, не брюнет! Другой какой-то!
Семин не слышал, сам по себе шел, один, своей дорогой. Аксюта забежал вперед, встал перед ним:
— Подожди. Куда? Не уходи. Мы все равно вместе… Куда, куда ты?
— Мы не вместе.
— Всю жизнь. Ты не знаешь. Я прошу… Выпей со мной!
— Не буду.
— Я прошу. Ну? Ладно, меня нет! — решил Аксюта. — Нет меня! Ты один! — Бутылка была в кармане, и стакан опять нашелся. — Давай… Один, один! Давай! — И он провозгласил: — Она есть, она вернется!
Семин посмотрел на своего спутника, взял стакан. Выпил и дальше пошел. Аксюта все же заставил его обернуться, он вдруг закричал на весь двор:
— Стоять, Семга! На месте!
— Как… Как ты меня назвал?
Аксюта уже опять был тут как тут, тянулся к Семину руками:
— Что, что дальше, говори! Что будет? Говори, говори, Семга! Ты знаешь! Ты всегда знал, ты был первым среди нас! Почему ты не стал генералом? Стоять! — снова скомандовал он, хотя Семин и без приказа рядом стоял, не двигался. — А я… да ты хоть раз посмотри на меня, посмотри внимательно! Ну, кто, кто? Всю жизнь я с тобой… Оренбург, Энгельса и Бойцова, в одной роте в Суворовском, а потом Маринка, Маринка, Маринка… А потом… Кто ж знал, что будет потом! — произнес Аксюта сокрушенно и замолчал.
— Аксюта, Аксюта… — вспоминал Семин. — Ну, был такой… Ты? Аксюта, который, что ли, Ксюша?
— Который с тобой в шеренге на параде… В Москву нас повезли… это какой год? Строем идем, головы повернуты, равнение… куда равнение, на кого, сам знаешь… Ухо твое вот оно, рядом, ну, я в ухо тебе частушку — раз! Ты аж затрясся, зафыркал. Идем, равнение, там Сталин на трибуне стоит! А ты на него смотришь и давишься со смеху, фыркаешь! «Моя милая на крыше ухватилась за трубу…». Нет, другая была. Эх, забыл, черт!
— Я помню. Повторял потом на гауптвахте, — отозвался Семин.
— Ну, скажи. Давай.
Семин стал смеяться. Смех душил его. Хотел выговорить, не мог… Так и стояли посреди двора, Аксюта вокруг ходил: «Ну! Ну!» и уже хохотал заранее.
У чертова колеса протаранили очередь, все было нипочем. Подвинули кого-то, потеснили, нажали, поругиваясь незлобно — и прошли, сели в кабинку, поплыли в сумерках вверх.
Они, в общем, и без колеса уже плыли, давно, весь день… Аксюта как сел, так сразу и затих. Семин, наоборот, говорил громко, горячился, а спутник в ответ все кивал согласно, а может, просто носом клевал…
— Там сто было, понял? Сто на одно! А Мариночка ножками своими раз-раз — и у них у всех шары на лоб… Моя золотая! Ты подожди радоваться, подожди… Что имеем, расклад? Балет чуть не за тысячу километров и объект в тундре, возле которого раб на цепи! Это я. И вот скоро начало занятий, она, лапочка моя, конечно, и вида не показывает, но…
Замолчал, обиделся:
— Спишь? Ну-ну. Давай, ладно.
— Кто спит, кто? — бодрым голосом сказал Аксюта. — Дальше, дальше. Я тебя слушаю внимательно!
Семину самому хотелось говорить:
— В общем, объект ого-го, нужный, конечно. Какой? А может, ты шпион? Не удивлюсь. Короче, цепь, цепь. Еще должность. Ну, так! Лыжный кросс, офицерский. Батя с округа приехал, вперед! И вдруг, знаешь, повело куда-то, я с лыжни скок… Не сам, повело. Там не горка была, обрыв, дна не видно. Туда меня! И что? Да ничего, живой, невредимый. Так, еще разок! Опять ерунда, шишка на лбу… Ну, потом получилось. Бог троицу любит. Ногу в осколки. «Папочка, милый, зачем?» Но уже едем, все! Балет, балет!
Кабинка приземлилась, встала. Приехали, выходить не спешили. И не вышли совсем. Кто-то дергал снаружи дверь, но они дверь крепко держали, а что кричат, не слышали. И уже опять взлетали!..
— Давай уж, давай, ладно.
— Чего?
— Есть еще, есть. Вот карман-то топорщится.
Аксюта, очнувшись, без лишних слов извлек бутылку. Выпили.
— Что ж ты как вор? Не мог по-человечески?
— По-человечески лейтенант. Ты командировку ему оформил.
— Пришел бы… Так и так, извините дедушку… Дедушка очень жениться хочет, моря́чки надоели! Ну, Ксюша! — смеялся Семин. — Главное, кличка-то… Обман!
Помолчав, он сказал вдруг:
— Ольгу не вешай на меня. Это не надо. Ольга сама покатилась.
— Она и покатилась. Подтолкнул.
— Не скажи. Все наоборот. Я первое время вообще в тряпочку помалкивал. Пьешь с подружками? Да залейся. Батя тебя подмял? Ладно, звездочки у нас маленькие. Ну, такая ты мне попалась, какая есть, что ж теперь? Одно только… — Семин замолчал, лицо его стало жестким. — Забыла, что дочка у тебя! Мариночка едва глазки на мир раскрыла и что же видит? Тетку пьяную с соплями: «Девонька моя!» Ну, я пресек. Я немедленно оградил девочку. Развод разводом, но еще права материнские — раз! Выдернул! — И он жестом показал, как. И увял, произнес, позевывая: — Ну, потом в торговлю, что ли, она… оттуда дорожка-то прямая…
Семин опять зевнул. Напротив, склонив голову, с бутылкой в руке, откровенно посапывал Аксюта… Кабинка повисла, они оба уже спали, покачиваясь, как в люльке, над парком.
Внизу на аллее стояла женщина, толпа ее неспешно обтекала. Средних лет, в очках, с мороженым. На эстраде играл оркестр, казалось, заслушавшись, женщина встала некстати, мешая движению. И вдруг она стала кричать. Люди шарахались, даже оркестрант на эстраде обернулся. Вокруг уже была пустота, а женщина, застыв неподвижно с мороженым, все кричала:
— Армавир! Армав-и-ир! — Она это из себя вытягивала мучительно: — Армав-и-ир!
Семин с Аксютой проснулись, закричали в ответ:
— Армавир! Армавир!
И тут из соседней кабинки донеслось:
— Воркута!
— Семипалатинск! — отозвались из другой.
Мальчишка закричал:
— А мы тут киевляне! Киев! Киев!
Колесо поехало, кабинки раскачивались:
— Челябинск! Ура!
— Армавир! Армавир! — не унимались Семин с Аксютой.
Но крик их потонул, пропал в общем хоре.
— Ташкент! Москва! Херсон!
— Хрен вам в сон! — огрызнулся Аксюта.
…Наконец путешествие закончилось, выбрались кое-как из кабинки, побрели по темной аллее.
— Ну что, Герман… как тебя там по батюшке… Не будем больше друг от друга бегать? — сказал вдруг Аксюта трезвым голосом. — Куда? Жизнь-то, видишь, узелки свои крутит, крутит, а в конце еще морским завязывает, потуже…
— Да не жизнь, — отозвался Семин. — Ты сети крутил. Подглядывал за нами и крутил. Зачем мы тебе с Мариночкой сдались, ты скажи?
— Ну, вот сдались, значит.
— Мало тебе было, брюнет.
— Ну, не обижай меня, — сказал Аксюта. — Я муж твоей дочери, ты все не хочешь понять. Твой зять, как ни смешно. Нам еще жить. Что мы будем?..
Семин остановился. Вот этот под фонарем… Всклокоченный, мятый, даже сердитый… Зять?
— Или ты ее что… Может, еще поставишь перед выбором, жестко?
— Да! Только так! Хотя… я не думал об этом, — проговорил Семин. Он вспомнил: — Ее же… ее нет!