— Почему ты решил? Успокойся, скоро будем делить сокровище, — усмехнулся Аксюта. И сказал погодя: — Вот что, тесть… Попался ты мне, конечно, не дай бог, хуже тещи, но Марина ведь правда скоро появится, ты понял? И вот важно сразу, знаешь, взять правильный тон, ну, без бабских этих истерик… Страсти-мордасти оставим, ты даже из пистолета стрелял, все было. В общем, тесть дорогой… не омрачай!
Рассуждения Семина не занимали. Его только одно интересовало:
— А почему ты так уверенно?
— А?
— Ну что Марина… ведь если б была, так уже была бы… А ты уверенно!
— Я знаю это, чувствую. И говорю: Марина жива, она есть, вернется! Достаточно?
— Ах, «чувствую»!
— Ну, агитировать не буду, — пожал плечами Аксюта. — Это годами проверено. Я сам Фома неверующий, но что-то там между нами есть, связь особая, контакт, как хочешь называй. Вот чувствую, надо к окну подойти — точно, там школьница по улице идет, Маринка. Или в другой раз — велосипедистка. Опять она! И всегда так. Безошибочно!
— Ох, мелешь, пьяный.
— Или ты в Алексеевке служишь, я мимо на пароходике раз в неделю хожу. Вот если точно знаю, что сегодня надо к пристани причалить, значит, Маринка там меня ждет, ручкой машет. Да вот она! Ну, я ее на корму сажаю — и хода, в обратную сторону!.. — Аксюта помолчал, вздохнул мечтательно. — Там выше по реке горы, вид сказочный, Маринка, деточка моя, десять лет ей только, сидит, любуется, аж замерла! Ну, пассажиры, конечно, с ума сходят: что это пароходик вдруг курс изменил, куда плывем?
Семин замедлил шаг. Спросил:
— Что пароходик?
— Да курс изменил, курс! — улыбался Аксюта.
— Повтори.
— Курс изменил. А что?
— Ничего, — сказал Семин. — И на «Армавире»?
— Что на «Армавире»?
— Курс на «Армавире», курс.
— Я-то к этому какое отношение? — возмутился Аксюта.
— Ты, ты! — сказал Семин. Стояли под фонарем, он вглядывался в лицо спутника и повторял все тверже: — Ты! Ты! Ты!
— «Ты», «ты», «ты»! — передразнил вдруг Аксюта. — Ну? Дальше? Свободен был от вахты, ребят в рулевом попросил поближе к берегу… В чем же криминал? Не приказ, просьба!.. Я! Я! Я! — закричал он. — Вольно было им в баржу втыкаться!.. Это же все если бы да кабы, так любого можно! Ты… подожди! Куда? Стой!
Догнал Семина, схватил за рукав:
— Я ей, ей! Там набережная, огни… красиво! Она развеселилась, в ладоши хлопала. Я же Маринке этой, ей! Я все время ей угождал, постоянно… Скрутила меня девчонка, моргнуть не успел! Подожди! Куда?
— Уйди ты, уйди! — сказал Семин и сам ушел в темноту.
Дождь барабанил в стекло, а потом смолк в одно мгновение, зашуршал вкрадчиво, обернувшись снегом. Вдруг белый занавес опустился, отодвинул перрон, толчею; поезд тронулся… Последнее, что увидел Семин: старик, как привидение, размыто маячит в окне, бьет по стеклу костяшками пальцев, губы его шепчут, шепчут беззвучно: «Нашел!»
— Я ее нашел.
Это он уже возник в вагоне вполне реально, что называется, живьем.
— Вы не разлеживайтесь, нам сейчас сходить, на следующей.
Семин с верхней полки молча смотрел на Аксюту, мимо смотрел, не видел.
— Трешка найдется проводнику? Я, в общем-то, из-за вас тут безбилетный.
Почему «вы»? И все в сторону смотрит. Сгорбленный, поникший. Старый… Говорит, не стесняясь пассажиров:
— Тут я выследил одного… Всю неделю на барахолке терся, женские вещи скупал. Так вот целый гардероб кому-то… Вчера проследовал за ним в пригород. И, как оказалось, не напрасно. Не разлеживайтесь. Семин, не разлеживайтесь. Я там в тамбуре, давайте!
Пришлось все-таки слезть с полки.
— Это что… опять «нашел»?
— Нет, не опять. В данном случае соответствует.
Голос слабо звучит в грохоте колес. Стоит у двери, смотрит равнодушно на бело-зеленый пейзаж.
— Что-то радости не вижу.
Молчание.
— Что с ней? Что? Скажи!
Отстранил руки Семина:
— Все в порядке. Жива, здорова, весела.
— Ты видел ее? Даже весела?
— Я бы сказал, сверх меры.
— Ну, понятное дело! А что говорит?
— Ничего.
Старик все же заволновался, сглотнул судорожно.
— Ну? Ну?
— Вот в полном смысле ничего. Списала меня, и все дела. Не нужен, видно, стал. Им же, молодым, старого человека на свалку… раз плюнуть! Еще издевается! — голос Аксюты задребезжал обиженно. — Кто такой, говорит? Не знаю, мол, и знать не хочу! И вообще, катись отсюда колбаской… Так и сказала! И этот хмырь уголовный рядом прямо со смеху дохнет! — Он всхлипнул, замолчал. И вдруг рассмеялся бодро, зло: — Только я другое помню… Что в ушко-то шептала! Ох, не забыл!
И уже сник, забеспокоился:
— Тут вот ступенька-то… лед… Не навернуться бы!
Домик с палисадником, сарайчик. Старуха с охапкой дров в безлюдье вписывается, в тишину. Падают, падают, кружась, белые хлопья… Вдруг домик исторгает переборы баяна, из распахнувшейся двери девушки во двор выбегают… Они налегке, жарко им, весело, лепят снежки, и одна уже кричит, завидев пришельцев:
— Ой, умру, кто идет! Опять юморной этот! Сейчас на коленях будет! Эй! Давай сюда, давай! Еще, смотри, с товарищем заруливает!..
Другая тоже увидела, машет призывно, смеется:
— Давай уж, ладно! Сюда, муж! Праздник как-никак! Давай, ребята, я сегодня добрая!
Ребята уже бегут к ним со всех ног, чавкая грязью. Семин, толкнув калитку, первым подскакивает, он уже ту, другую, которая добрая, схватил, уже гнет, гнет ее, тонкую, гибкую, поцелуями осыпает… И тащит с глаз долой в угол двора, в сарайчик впихивает!
— Мариночка, ненаглядная, зайчик мой!.. Я не верю, не верю! — Он жмурит глаза, таращит, снова жмурит и кричит так, что стены дрожат: — Наше-е-ел! Наше-е-ел! — И молчит, смотрит, любуется. — Мариночка!.. Ты? — В дверь старик робко заглядывает, Семин машет на него рукой, хохочет вслед: — Это ты правильно, дочка! Ход конем! Так его, так! А чего разводить, рассусоливать! Раз! И все, нету мужа! Я его вообще чуть не прикокал, этого Аксюту, рука-то не дрогнула, пистолет!
Марина, шатенка бледная, настоящая Марина, смеясь, руки его отстраняет, а Семин опять гнет, переламывает:
— Дочка, дочка… золотая моя!
— Что, папочка?
— Мариночка!
— Ой, папочка, пусти! Не надо! Ну, все, все! Хватит, все!
Она смеялась и смеялась, а потом ткнула его зло кулачком в грудь:
— Ну, ты уж прямо… залапал совсем! Вчера этот тут, который муж, ручонки шаловливые, теперь, значит, еще папочка! Да вы чего, сговорились?
Семин на это ничего сказать не смог. Застыл с раскрытым ртом. Марина засмеялась:
— Идем, опохмелишься хоть. В честь праздника.
— Какой… какой праздник?
— День седьмого ноября, красный день календаря!
Семин наконец все понял:
— Ну, Маринка! Заодно, значит, и отца родного! — Он ей пальцем грозил, впрочем, и в ладоши бил, аплодировал: — Артистка! Но я перепугался, честно! Ох, живот с тобой надорвешь!.. Все! — Рубанул рукой воздух, отсекая смех. Серьезен стал, произнес озабоченно: — Давай разбираться, дочка… узелки эти проклятые распутывать, что поделаешь… Ну, по порядку? — Обвел взглядом сарайчик, матрас на полу, красавиц голых на стенах… Скривился: — Ты вообще чего здесь?
— Вообще живу, — пожала плечами Марина.
— Ну, понятно. Временно… Забросило тебя сюда, это понятно.
Она удивилась:
— Как же это временно, когда постоянно, всю жизнь!
— Всю… жизнь?
— Ну, если родилась тут, живу? Это как?
— Маринка… ты не валяй дурака!
Она даже руками всплеснула:
— Это кто ж из нас валяет!
— Ну-ка, ты смотри мне в глаза. Смотри!
— В гляделки? Давай!
— Марина! — закричал Семин.
— Ну, прямо заклинило с этой Мариной! — обиделась девушка. — Да Лариса я, Лариса!
Опять Семин замер, слова не мог выговорить. И опять пошел к ней, потянулся:
— Нет! Нет! Марина! Это же ты! Марина!
— О, господи, вот настырный! — снова она отталкивала его руки, смеялась. — Ты что? Ну, куда от тебя, папочка, куда?
— Мариночка! Милая моя, золотая!
И вдруг она подалась к нему, губы раскрылись… Семин вздрогнул, отшатнулся… Он пятился, пятился к двери. Так спиной и вышел во двор.
Стоял, белые хлопья все падали. Рядом возник какой-то… парень не парень, без возраста, взял крепко под руку, повел в дом.
Там праздник был, под баян плясали. Парень не парень толкнул Семина куда-то в закуток, дверь прикрыл.
— Это… это… так? — Семин все что-то выговорить хотел, не мог.
— Это, это! — передразнил без злобы хозяин, бутылку взял, налил. Поднес в татуированной руке стакан: — Вот это! Давай!
Подождал терпеливо, пока Семин выпьет. Спросил:
— Дед там с тобой, звать? Замерзнет дед!
— Не надо.
— Ладно. — Он поднял глаза на Семина. — Что было — было, а что сейчас есть, я тебе скажу, проясню… Скажу — и тебя нет, ушел, исчез… Так?
— Так.
— Ты ж правда папа ее…
— Да.
— Знаю. Ты ж ее сделал… сколько там лет назад, правильно?
— Да.
Хозяин улыбнулся, подмигнул Семину:
— Хорошо постарался, молодец! И доказательство есть, что ты… вот! — Он порылся, извлек из кармана фотографию. — Это ж мы тогда в парке тебя с дружком пощупали. Бумажник ушел, извини, а фото твое, как просил… На память!
Он все вертел в руках фотографию Марины, с сожалением расставался.
— Ну, так! — сказал погодя. — Значит, сосед тут, Валька, водолазом, вот он лично ее из «Армавира» поднимал, из каюты. Это аж на третьи сутки… Ты понял? О чем и речь. Дальше… Из больницы она ушла. Совсем без понятия была, куда, что… В общем, раз прихожу, а в сарайчике у меня скелет кошмарный! Натурально, кости одни и сверху халат больничный. Что ж, стал я ее выхаживать… С ложечки, с ложечки… Ну, косточки затянуло, личико округлилось, и вдруг… красавица! Я, честно, растерялся… Куда мне такая?
Хозяин и сейчас вдруг простонал, за голову схватился. Но стон был радостный…
— Что упало, то пропало, — сказ