– Смотрю, я – прямо душа компании, – сухо заметил Каллум.
– О, еще какая, – согласился он-проекция, снова оборачиваясь. – Но это, собственно, и все. Душа компании. Держишься непринужденно, легко идешь в ногу со временем: со своими тревогами, скукой и неразборчивой злобой. Ну разве не жутко весело? – передразнила его проекция. – Твоя отстраненность, размышления о мире… все это очень забавно, не так ли? О, люди ужасны. – Фантом театрально поднес руку ко лбу. Этот гнусавый голос был голосом самого Каллума, но раздражал нахальностью тона. – Они слабы, несовершенны, интересны только своей ужасной хаотичностью, и мы их ненавидим, однако не за то, какие они скучные и предсказуемые. – В этой улыбке, улыбке самого Каллума, так и сквозило лицемерие. Проекция понизила голос и, хищно глядя Каллуму прямо в глаза, сказала: – Все потому, что они такие мелкие, кошмарно непримечательные, ничтожные, примитивные и глупые, но все равно не потратят и унции своей любви на тебя, как бы отчаянно ты ее ни желал.
У Каллума пересохло в горле, и он рассеянно отпил скотч.
– Конечно же они тебя не любят, – рассмеялся фантом. – А если бы и любили, то как узнать, не сам ли ты привил им это чувство?
Каллум в ответ лишь сложил руки на колене. Париса там, наверное, уже ликовала. Но есть и плюсы: Тристану, с его бесконечными приключениями в экзистенциальном болоте, наверняка стало чуть легче.
– Расскажи им, как все устроено, – предложила проекция, и в ее невыносимо синих глазах блеснул огонек безрассудства. – Расскажи, как это больно. В конце концов, тебе выпал шанс. – Ее лицо осветилось злорадством. – Или можешь поведать им правду. Откуда ты все о них знаешь. Как библиотека раскрыла тебе их подноготную, обо всех скелетах в шкафах и мелочах. Скажи то же, что и Тристану, раз уж на то пошло. – Снова этот грубый смешок. – В кои-то веки можешь и честность проявить, Каллум. Если они и выслушают тебя, то сейчас.
Это, конечно, была какая-то ловушка. Каллум без малейшего сожаления понимал, что остальные невысокого мнения о его способностях и считают его физическую магию весьма ограниченной. Но ведь физика повсюду, разве нет? Все они – физические существа, а не аморфные пузыри. И раз уж ты живешь в физическом теле, подчиняясь законам физики, это уже накладывает на тебя некие исходные ограничения: магия – это вопрос перехода и преодолений. Все просто: нельзя создать нечто из пустоты, как не создать пустоту из чего-то.
Когда остальные видели Каллума в деле, они просто не понимали, что такое они, собственно, видят. Весь год они наблюдали уже готовые результаты: нервозность Либби, поражение Парисы, ненависть Тристана – это были единственные доказательства того, что Каллум в принципе наделен магическим даром. Все остальное они узнавали с чужих слов и пояснений. Ослабляя тревогу Либби, Каллум взял ее на себя. Облегчая и меняя боль Тристана, нашел в себе силы сдержать ее. Что до Парисы…
С ней на самом деле оказалось не так уж и трудно работать. В конце концов, она мало чем отличалась от Каллума, и чего остальные не видели, так это того, как легко, без усилий Каллум подводит ее к переломному моменту. Они-то думали, будто видят его манипуляции, хотя на деле им открывалась упрощенная правда Парисы – такая, с которой невозможно жить, если искусно и упрямо ее не подавлять.
Вот только за свою магию Каллум платил высокую цену. Например, создавая вакуум для защиты домовых чар, он опустошил сам себя. Творя жидкую прослойку внутри чар Общества, он был вынужден поглотить все, что наполняло это Общество прежде: ужас, тревогу, тоску, одиночество, зависть, гордыню… И все эти чувства затем распирали его, вырываясь из груди, прожигая этот сосуд; и не важно, кем был или не был Каллум Нова, восстанавливался он очень медленно. Ему, как и простому смертному, требовалось время.
Именно Каллум позднее собирал себя по кусочкам. Не то чтобы кто-то знал об этом и тревожился, но и Каллума это не сильно заботило. Жалости он предпочитал ненависть, а милосердию – недоверие. Последнее – вообще дым, кисея, тонкая мембрана, в которую тебя пеленают как в кокон. Медленно, постепенно, пока не начнешь задыхаться.
Уловив эту волну чувств, которой Каллум по недоразумению позволил подняться, его проекция продолжила паясничать:
– Думаешь, они знают, что значит любить по-настоящему? Ведь любовь – это не просто радость и нежность. Это же дикое и разрушительное чувство. Надо вырезать сердце у себя из груди и отдать его кому-то другому. – Фантом скосил взгляд на Каллума, но тот не поднял головы. – Забота о ком-то или о чем-то неизбежно связана со страданием. Что такое, в конце концов, сострадание? – Проекция Каллума выдержала эффектную паузу, словно готовясь произнести финал шутки, ведь некоторая доля шутки в этом и правда была. – Переживать то же, что и кто-то другой, значит изводить себя двойной болью, – беззаботно, словно поднимая бокал на домашней вечеринке, проговорила она. – Все эти незначительные мелкие эмоции, досадные минусы сосуществования, которые ты якобы так ненавидишь. Когда их меняешь, ты должен к чему-то прийти. Не так ли?
– Должен прийти, – непринужденно повторил Каллум просто из вежливости.
– О, и это, конечно же, бремя, – заверила его собственная проекция. – Ежедневные муки будничного существования. Желание недоступного, дорога, на которую тебе нельзя свернуть, и прочее в том же духе… Все это подчинение коллективному менталитету, некая атавистическая схема в твоей генетике. Вроде миграции китов, – вслух размышляла она, – или животного импульса к спариванию, который мы время от времени испытываем.
Каллум взглянул на пустой стакан в руке, прикидывая, не выпить ли еще.
– Мне кажется, что даже такая прорва дерьма внутри не больно-то нас обременяет, – вкрадчиво сказал он.
– Может быть, – согласилась проекция и замерла. – Ты что, пытаешься мной манипулировать?
– Разве? – Каллум выпрямил сведенные судорогой пальцы. Как и в условиях любой хронической болезни, жизнь для него была вопросом приспособления к боли, а не какого-то там мифического, недостижимого избавления от нее. Фишка в том, чтобы играть с болью до тех пор, пока она не перестанет донимать.
– Не поможет, – сказала проекция невыносимо снисходительным тоном.
– Ну что ж, – Каллум притянул к себе бутылку виски, решив, что стакан для него – это смехотворно мало, – ты должен признать, что попытка того стоила.
Проекция невесело улыбнулась.
– Ты рассказал им, как научился этим пользоваться?
– Чем – этим? – задал риторический вопрос Каллум, почти сумев изобразить блаженное неведение. (Он уже давно привык использовать дозированное притворство в общении с середнячками.)
– Своей магией, – презрительно улыбнулась его проекция. – Своими… способностями.
– Нас постоянно учат эмпатии: не жмись – поделись и тому подобное…
Его другое «Я» нетерпеливо цокнуло языком.
– Ты тратишь свое время.
– Вот как? – Каллум махнул в сторону симуляции рукой, в которой держал бутылку. – Кажется, у меня его полно.
– Ты знаешь, о чем я.
– Да, знаю. Я всегда знаю, кто что имеет в виду. – Каллум сделал большой глоток, прикрыв глаза. – Точно как Париса всегда знает, о чем думают мужчины, глядя на нее, и не важно, какую лапшу они ей на уши вешают. А знаешь, я ею даже восхищаюсь, – добавил он не без подлинной уверенности. В конце концов, она же их слушает. – Знать, какие люди на самом деле, и не разрушать их, – это просто дико удивительно. У нее исключительная выдержка. – Хотя как раз по этому качеству восхвалять стоило бы Рэйну. Из них пятерых она единственная была способна на подлинное равнодушие.
– Ты ведь тоже знаешь, какие на самом деле люди, – заметила проекция. – Правда?
Это был еще один риторический вопрос и, возможно, ловушка, но Каллум все равно ответил. Почему бы и нет?
– Думать, как думает другой, и чувствовать, как чувствует другой, – это несопоставимые вещи. Говоря на языке спорта, это две разные дисциплины.
– Потому что чувства слабее мыслей? – передразнила проекция. – Тебе-то откуда известно?
– Нет, просто чувства людей куда человечнее их мыслей, – уточнил Каллум и, прикрыв глаза, выдохнул. – А чем человечнее что-либо, – пробормотал он, – тем оно слабее.
Немного помолчав и почувствовав скуку, Каллум распахнул глаза.
Проекция в ожидании следила за ним.
– Я так понимаю, ты ждешь, что расскажу аудитории о своих слабых местах? Всё же просто, – сухо произнес Каллум. – Они те же самые, что и у компьютера, который перегружает систему, запустив слишком много приложений. Забудешь меру – и все зависает, сбоит и дохнет. – Он немного сполз по дивану и снова отпил из бутылки. – Границы у моей магии те же, что и у моего тела, – сказал Каллум, пытаясь хоть как-то объяснить. – Это вопрос выбора: либо ты силушкой балуешься, либо о выживании думаешь.
– Но ведь ты никогда толком силу не использовал, – напомнила проекция. – Возможно, забыл, – добавила она, – что за твоим природным талантом скрывается нечто весьма заурядное.
Каллум снова опустил взгляд на костяшки кулака, поразмыслив над болью, которая до сих пор время от времени его посещала, особенно после того эксперимента, который он провел над Тристаном тем вечером в столовой, когда ради спора, лишь бы доказать свою правоту, слегка перегнул палку. Пустил в ход лучшие (и худшие) грани своего таланта и выкрутил в Тристане ручку страданий до запредельных значений, а потом, не утруждаясь предосторожностями, все отменил.
Иногда после таких фокусов его скручивало артритом, но чаще он зарабатывал иммунодефицит. В идеале после таких случаев ему следовало бы отгородиться от всех на несколько дней, а если можно – то на недельку-другую. Сейчас, когда Каллума все избегали, это оказалось вполне реально.
Как ни смешно, но именно Роудс и, возможно, еще Варона лучше остальных в классе поняли бы, с чем сталкивается Каллум, пользуясь магией. Либби осознала бы природу сил, которыми он жонглирует, создавая порядок из хаоса, сумела бы вообразить, какая мощь требуется для столь невообразимых термодинамических процессов, если бы рассматривала умения Каллума именно с такой позиции. Обращение энтропии