Каллум только и рассуждал что о людях и человеческих слабостях, словно сам к ним не относился. Возможно, так оно и было. Он держался на расстоянии, будто зритель, наблюдающий комедию на сцене.
Происходящее для Каллума и правда было спектаклем, ведь он не вкладывался, ни в чем не участвовал. Может, он животик надорвал от смеха, когда среди всех остальных, кого он счел совершенно бесполезным, в жертвы выбрали именно его. Либби никак не могла отделаться от мысли, что и предательство стало для него развлечением в чистом виде, до смешного абсурдным происшествием.
Она пыталась взглянуть на ситуацию с точки зрения Каллума, последовать совету Тристана и разобрать картину на составляющие, ведь Эзра Фаулер, судя по всему, искренне верил, будто, спрятав Либби, и правда спасает мир. А если к чему и следовало присмотреться получше, так это к идее, что Либби вообще хоть сколько-нибудь, пусть и отдаленно, важна.
Не то чтобы Либби пришла к какому-то выводу, но образ мысли Каллума придавал событиям оттенок чего-то мало-мальски интересного. А как еще воспринимать предположение, что ты – одна из шести частей некоего ядерного кода в руках тирана, если только не посмеяться и снова лечь спать? Собственно, так Либби и поступала раз за разом. Просто с недавних пор ей начали сниться сны. Хроническая сонливость опустошала, лишая физических сил, зато мозг, который прежде был занят такой академической деятельностью, о которой ни один смертный ученый и не мечтал, томился от безделья.
«Готов спорить, музыкальный вкус у него просто ужасный, – говорил Каллум, совершенно не удивив ее надменным предположением, будто себе в пару Либби могла выбрать исключительно паталогически банального парня. – Он сто пудов так и не избавился от пристрастия к тому, что слушал в пятнадцать-шестнадцать лет. Кстати, что это могло бы быть?»
Эзра, по его же словам, приходился чуть ли не ровесником Атласу. Он ошибался, полагая, будто говорит без акцента, ведь его речь однозначно выдавала в нем уроженца одной конкретной уникальной части мира. Эзра как-то упоминал Лос-Анджелес, однако это большой город, и Либби бывала в нем однажды, когда они во время каникул выбрались с семьей на подходящий для детей пирс. Да и то купаться их не пустили из-за опасно поднявшегося прилива. Эзру, единственного ребенка, растила мать, но он ни с кем из близких вот уже несколько лет не общался. Либби сначала думала, что они с матерью просто отдалились друг от друга, пока однажды, новогодним вечером, когда бутылка дешевого шампанского опустела примерно наполовину, Эзра не уточнил: мать мертва. Уже давно. Погибла, еще когда он был ребенком.
«Вот, собственно, и источник героизма, – насмешливо говорил Каллум. – Комплекс выжившего и тому подобное. Бремя ответственности». Да, за Эзрой водилось такое, он вечно пытался уберечь Либби от собственных страхов там, где хватило бы просто выслушать ее. Ему хотелось постоянно ее спасать, а она думала, будто, изредка потакая ему, сохраняет мир в паре. Ведь так и поступают хорошие девушки: тешат мужское эго.
«Забавная штука – эго, – отмечал Каллум, как всегда, непрошено врываясь в мысли в самый разгар сексуальных фантазий или упрямо не проходящей тревоги. – Вот ты знала, что эго – это, предположительно, истинное Я, Роудс? Роудс, ты меня слушаешь? Не так уж много людей понимает, какие они на самом деле. Ты разве не догнала еще?»
Прежняя Либби возразила бы: мол, я себя понимаю, я – это я настоящая; но, учитывая природу недавних событий, у нее не оставалось иного выбора, кроме как вернуться к началу и заново взглянуть на себя со стороны. Ей очень ясно открылось, что она сейчас – не она. Еще не понимание, но нечто близкое к нему.
«Мы невольно цепляемся за свое происхождение, – объяснял Каллум. – Прошлое кажется нам более упорядоченным, Роудс. Оно всегда видится яснее, понятнее, проще. Мы жаждем его, этого ощущения простоты, но лишь идиот станет гоняться за прошлым, ведь мы воспринимаем его неверно: мир никогда не был прост. Это мы задним числом делаем его понятным…
Но это только теория, – добавлял Каллум, – ведь, как ты знаешь, мир густо населен идиотами». Затем он невесело смеялся и поднимал невесть откуда взявшийся в руке бокал.
Только тут Либби понимала, что ей снится сон: опустив взгляд, она видела второй бокал у себя в руках, а за окном раскрашенной комнаты небо полыхало пламенем предсказанного Эзрой конца света. Все будто сочилось кровавыми слезами, потому что Атлас Блэйкли разрушил мир. Эзра не расписывал то, к чему приведут планы Атласа, однако есть уйма стереотипов, готовый материал для зловещих картин, предсказаний: неважно, кто автор, апокалипсис всегда выглядит более-менее одинаково. Воображение всем рисует одну и ту же гнетущую картину: пожары и наводнения, саранча и прочие казни египетские. Земля исторгнет нас из своего растленного лона, выгонит из разграбленного рая.
«Массовое вымирание – выдумка, – напомнил Каллум. – Эта мысль живет в недалеких умах конспирологов. Нет, разумеется, никаких динозавров, есть только ящерицы и птицы. Твой Эзра сам не понял, что видел, а если и понял, то как еще это назвать, если не выживанием?»
Каллум обращался к ней полноценными предложениями, и это наводило на очень логичную мысль: отрицание приживается в уме куда проще, чем позитивный настрой. Либби слушала критику Каллума так внимательно, что теперь он возникал в ее мыслях даже быстрее, чем раздражающий своими увещеваниями Нико или бормочущий поправки Тристан.
Либби подумывала сообщить Каллуму, что он мертв, отмахнуться от него, но, заметив, где находится, вновь осознавала, что все это – сон. Сейчас она оказалась в фойе общаги при НУМИ: скудное освещение и ковры, специально подобранные так, чтобы на них не оставалось следов износа. Хотя эта магия придавала им очень уж казенный вид. (Примерно так же в домах смертных часто подбирают цветовую гамму половиков, пытаясь замаскировать убогость интерьера.)
Двигаясь механически, как заводная кукла или актер на сцене, Либби приблизилась к двери комнаты, отчего-то казавшейся неправильной, и постучалась. Позднее, заговорив, она сопоставит детали и поймет: подсознание смешало и сплавило элементы особняка Общества и экспозиций в Музее естественной истории, куда она ездила на экскурсию в четвертом классе.
– Гидеон Дрейк! – позвала Либби. – Это Либби Роудс. Я ваш куратор из совета по делам инвалидов при НУМИ.
Тот, кто ей открыл, походил на смесь Тристана и мужчины, с которым она прошлым летом столкнулась на Седьмой авеню и которого сначала сочла очень сексапильным, к своему стыду, не сразу распознав в нем священника. Впрочем, несмотря на такую запутывающую внешность, она знала, что перед ней именно Гидеон, как всегда знала, кто есть кто в ее снах.
Ей снилась их первая встреча с Гидеоном.
– Либби, – повторил Гидеон с лицом Тристана-священника, – ты слышишь меня?
Свет в коридоре мигнул, и Либби испуганно огляделась.
– Надо было попросить Парису рассказать тебе про осознанные сновидения, – заметил Каллум, которого еще мгновение назад рядом не было.
– Это миф, – ответила Либби, но Каллум уже пропал.
– Либби, – снова повторил Гидеон, лицо которого не менялось, – попробуй что-нибудь сделать, что-то изменить.
Уф, она так устала. К тому же тогда они говорили совсем не об этом. Сначала – про нарколепсию и то, как Либби угодила в совет по делам инвалидов (дело было за несколько недель, если не месяцев до того, как она случайно проболталась Нико о безуспешных попытках прилежно вести наблюдения за неизлечимо больной сестрой, еще в школе), а под конец она узнала, что Гидеон Дрейк – сосед засранца, сидевшего позади нее на занятиях по физической магии. Либби чуть было не возненавидела Гидеона, просто за компанию, но передумала. Не из-за нарколепсии (хотя болезнь тоже повлияла на решение), просто это был Гидеон, а Гидеона ненавидеть попросту невозможно.
Ладно, надо немножечко потерпеть, и быстрая фаза сна сменится другой, глубокой и не такой утомительной. Либби сможет наконец заслуженно отдохнуть.
– Знаешь, – произнес Каллум, который, похоже, никуда не делся, – а тут душновато.
– Я не могу изменить воздух, – сердито заявила Либби. – Так что выкуси.
– Вообще-то, можешь, – возразил Гидеон – Тристан-священник. – И, честно говоря, это ты и должна сделать.
Либби посмотрела на Каллума и устало отвела взгляд. Ну почему ей не приснилась Мира, соседка по комнате? Вот уж кого не хватает. Или почему не Кэтрин? Сон, в котором Либби постоянно опаздывает к сестре и никак не может до нее добраться, стал бы просто милой, навязчивой грезой по сравнению с остальными. Если уж общаться с мертвыми, то Кэтрин – единственная, кого Либби хотела видеть. (Деда она толком не знала; помнила только, что он до девяноста лет играл в теннис.)
– Понимаю, что тебе не хочется, – сосредоточенно нахмурившись, сказал Тристан-священник. – Вижу, что ты где-то очень далеко, но…
– Будущее – это такой бардак, – заметил Каллум. – Оно слишком неупорядоченно, у него так много возможных вариантов. У энтропии всего одно направление, как у пара. Ты когда-нибудь об этом задумывалась? – Он трижды ударил о пол резиновым мячиком и заставил его исчезнуть. – Видала такое? Конечно, нет.
– Либби, – повернувшись к Каллуму, спросил Тристан-священник, – это ты?
– Нет, это не я, – сказала Либби, но после недолгого размышления ей показалось, что Каллум выглядит немного странно. Вел он себя как обычно, а вот одет был не совсем верно – в блейзер Тристана.
Ее внезапно охватило острое чувство непринятия. Почему Каллум постоянно приходил, стоило ей задуматься о Тристане? Даже во сне она ревновала, видя, как они неразлучны. Глупо же.
Попробовать что-нибудь изменить. Ладно, пусть будет по-вашему.
Пристальным взглядом Либби прожгла дыру в блейзере. Потом, глядя на тонкую струйку дыма, спалила его дотла и захихикала себе под нос: вот это она жжет.
(«Жжет» – какая ирония.)
– Неплохое начало, – сказал Каллум, который вдруг превратился в саму Либби и теперь выглядел как она, говорил как она; и даже челка у него была такая же, мышиного цвета, только еще не отросшая. Да, это, без сомнения, была она: пламя исчезло, и Либби восстала из пепла, прямо как Венера, но застенчивая и несексуальная.