рая изымала из общества эгоистичных и безнравственных людей и тем самым стимулировала отбор против эгоизма и в пользу социальной терпимости. Именно благодаря такому естественному отбору, писал Дарвин, и “были первоначально приобретены основные общественные инстинкты”4.
Рассуждения Дарвина на эту тему содержат одно заметное противоречие. В главе IV “Происхождения человека” он выступает против идеи самоодомашнивания людей, потому что “размножение человека никогда не подвергалось контролю ни с помощью методического, ни с помощью бессознательного отбора”5. Но в главе V той же самой книги он предполагает, что явление, которое он назвал эволюцией общественных инстинктов, – то есть, по сути, самоодомашнивание – могло возникнуть вследствие общественного контроля над размножением агрессивных мужчин с помощью тюремных заключений или казней. Таким образом, размышляя о самоодомашнивании, Дарвин одновременно и объяснил существование его центрального признака – пониженной агрессии (глава V), – и опроверг наличие самоодомашнивания как такового (глава IV). Судя по всему, великий ученый так и не заметил своей непоследовательности. Он считал нравственность результатом снижения агрессии, но об одомашнивании в таком ключе никогда не думал6. Это упущение вполне понятно. Оставалось еще почти сто лет до момента, когда Беляев в своих экспериментах показал, что отбор против реактивной агрессии – это ключ к выведению одомашненных животных.
Тем не менее Дарвин, сам не осознавая значения идеи про смертную казнь, высказал простую и важную мысль, которая применима не только к проблеме нравственности, но и к проблеме самоодомашнивания. Отбор благоприятствовал нравственному поведению потому, что “злобных и неуживчивых людей” ждал “кровавый конец”. Следовательно, происходил отбор против излишней агрессивности. И в конечном итоге, по прошествии достаточно долгого времени, заключал Дарвин, это привело к формированию “общественных инстинктов”.
Таким образом, благодаря Дарвину появилась первая эволюционная гипотеза, объясняющая миролюбивый характер человека – или, другими словами, его пониженную реактивную агрессию. Это была первая версия гипотезы смертной казни.
Гипотеза, предложенная Дарвином для объяснения “общественных инстинктов”, была провокационной и правдоподобной и, казалось бы, должна была вызвать большой интерес публики. Однако этого не произошло. Она так и осталась в тени другой идеи, объясняющей эволюцию нравственного поведения, – идеи, которую сегодня называют гипотезой парохиального альтруизма.
Дарвин был первым, кто сформулировал гипотезу парохиального альтруизма, хотя сам он так ее не называл и позже в ней разочаровался. Тем не менее идея парохиального альтруизма до сих пор остается популярной. Она не противоречит гипотезе смертной казни, а скорее дополняет ее, потому что они имеют дело с разными компонентами нравственного поведения. Гипотеза парохиального альтруизма объясняет, почему отбор поощрял кооперацию, а гипотеза смертной казни объясняет, почему снизился уровень агрессии. Лично я тоже считаю, что гипотеза парохиального альтруизма неверна, но она оказалась настолько популярной и привлекательной и так надолго отвлекла внимание ученых от гипотезы смертной казни, что ее значение нельзя преуменьшать. Как и гипотеза смертной казни, ранняя версия гипотезы парохиального альтруизма появилась в “Происхождении человека”. В основе ее лежит не вред агрессии, как в гипотезе смертной казни, а польза кооперации. Дарвин отмечал, что успех конкурирующих сообществ часто определяется тем, насколько члены каждого сообщества поддерживают друг друга.
В своих рассуждениях о двух любопытных свойствах человеческой природы – склонности к кооперации и к войне – он высказал остроумное предположение, что успешная кооперация и есть результат успешной войны. Вот что он писал в знаменитом отрывке:
Не следует забывать, что хотя высокий уровень нравственности дает каждому человеку в отдельности и его детям лишь весьма небольшие преимущества над другими членами того же племени или вовсе не приносит им никаких выгод, тем не менее общее повышение этого уровня и увеличение числа даровитых людей, несомненно, дают огромный перевес одному племени над другим. Очевидно, что племя, заключающее в себе большое число членов, которые наделены высоко развитым чувством патриотизма, верности, послушания, храбрости и участия к другим, – членов, которые всегда готовы помогать друг другу и жертвовать собой для общей пользы, – должно одержать верх над большинством других племен… Во все времена и на всей земле одни племена вытесняли другие, а так как нравственность составляет один из элементов их успеха, то ясно, что общий уровень нравственности и число одаренных людей должны постоянно стремиться к увеличению и нарастанию7.
Мысль Дарвина заключалась в том, что группы, конфликтующие со своими соседями, нуждаются во внутренней солидарности. И мысль эта имела успех. В 1883 году политический философ и писатель Уолтер Бэджет рассуждал о ней в применении к современной жизни: “Сплоченные племена побеждают своих противников, и при этом сплоченные племена обладают самым миролюбивым характером. С этого начинается цивилизация, потому что основа цивилизации – военное преимущество”8.
Гипотезы такого рода – о том, что внутригрупповая солидарность лежит в основе успеха в межгрупповой конкуренции, – и сегодня продолжают привлекать ученых. И это вполне понятно. Историк Виктор Дэвис Хэнсон подтверждает, что те армии, в которых хорошо развита кооперация между солдатами, оказываются успешнее других. Именно так десятитысячная объединенная армия Афин смогла одержать победу над тридцатитысячной армией персов в Марафонской битве в 490 году до н. э9. Сила единства перед лицом врага лежит в основе того духа общности, который объединил весь Нью-Йорк после террористических актов 11 сентября 2001 года. Она же объясняет и историю израильского народа, завоевавшего Ханаан после исхода из Египта. О ней же – девиз трех мушкетеров “Один за всех и все за одного!”. В научной фантастике именно международная солидарность обычно становится первым ответом землян на прибытие инопланетян. Война, как в фантазиях, так и в реальности, способствует внутригрупповой кооперации.
В 2007 году экономисты Чхве Чунгю и Сэмюел Боулс описали парохиальный альтруизм как самопожертвование во время войны и привели условия, которые должны способствовать его эволюции. Яркий пример парохиального альтруизма – солдат, закрывающий своим телом готовую разорваться гранату, чтобы спасти товарищей. По мысли Чхве и Боулса, очень сходной с рассуждениями Дарвина в приведенном выше отрывке, отбор должен способствовать парохиальному альтруизму в тех случаях, когда ценность групповой победы над врагом выше, чем ценность эгоистичного поведения внутри группы. Позже Боулс подкрепил эту гипотезу данными по смертности охотников-собирателей во время межгрупповых конфликтов и данными о генетических различиях групп охотников-собирателей. В основе гипотезы парохиального альтруизма лежит спорная идея о групповом отборе, согласно которой отбор, действующий на групповом уровне, может вызывать появление признаков, полезных для всей группы, даже если для отдельных ее членов они вредны10.
Гипотеза парохиального альтруизма весьма изящна, но есть много данных, которые ей противоречат. Целью концепции Чхве и Боулса было объяснение уникального человеческого признака – эволюции положительных моральных качеств, – и поэтому в ее основе должны лежать механизмы отбора, специфичные только для человека. Однако межгрупповые конфликты у шимпанзе почти не отличаются по уровню смертности от межгрупповых конфликтов охотников-собирателей. Если следовать логике Боулса и его коллег, то шимпанзе тоже должны жертвовать собой во время межгрупповых столкновений. Однако никто пока не наблюдал парохиального альтруизма у шимпанзе. Эта проблема гипотезы парохиального альтруизма остается неразрешенной11.
Помимо теоретических нестыковок, есть у этой концепции и другой, гораздо более серьезный изъян. Дело в том, что у охотников-собирателей парохиального альтруизма не обнаружено. Чхве и Боулс признавали, что во время межгрупповых конфликтов охотники-собиратели обычно ведут себя так же осторожно, как шимпанзе, избегая столкновений, если у них нет уверенности в победе. При этом Чхве и Боулс утверждали, что во время заранее подготовленных сражений (в противоположность набегам) охотники-собиратели могут проявлять самопожертвование. В качестве доказательства они приводили одну “битву” в Австралии, в которой участвовали как минимум семьсот человек. Чхве и Боулс, по-видимому, ожидали, что австралийские аборигены будут защищать друг друга, рискуя жизнью, подобно героям современных войн. Однако в той битве никто не погиб, и никто не рисковал своей жизнью в порыве альтруизма. Характер битвы хорошо иллюстрирует ее окончание: один из воинов пришел в ярость от того, что противники ударили его сразу тремя копьями. По свидетельству очевидца: “С яростным криком, изрыгая проклятия на аборигенном языке, он бросился в укрытие, извлек спрятанное там ружье и, всадив в него заряд, вернулся на поле битвы, где враги при виде его бросились врассыпную”12. Очевидно, никому не хотелось получить пулю, не говоря уже о том, чтобы погибнуть. Никакой взаимной поддержки тоже не наблюдалось. Эпизод был типичным для столкновений охотников-собирателей. Политолог Азар Гат провел анализ войн австралийских аборигенов. Его данные указывают на высочайшую смертность при набегах (во время которых атакующие стараются застать противника врасплох и при этом избежать опасности для себя самих). Однако в заранее подготовленных битвах аборигены в основном “кидали копья с безопасного расстояния”, так что “крови проливалось мало”13. Как правило, такие сражения прекращались после первой крови – совсем как у земледельцев дани в Новой Гвинее, которых изучал Карл Хайдер.