Homo sapiens, скорее всего, совпало по времени с качественным изменением лингвистических способностей. Как отметил палеоантрополог Иэн Таттерсолл, алгоритмы, лежащие в основе речи, довольно просты, а значит, ее изобретение могло быть “более-менее моментальным”. Речь связана с символическим мышлением, и ее появление оказало сильнейшее влияние на политику и социальное поведение человека. Но было у речи и еще одно важное последствие. Самые значительные за все два миллиона лет существования наших предков изменения нервной системы и скелета начались именно 300 тысяч лет назад, когда речь достигла достаточного уровня сложности62.
Таким образом, феномен одомашнивания человека, судя по имеющимся данным, лучше всего объясняется развитием все более сложной речи. И, как мы увидим в следующей главе, последствия возникновения речи вовсе не ограничились одной только утратой реактивной агрессии.
Глава 9. К чему привело одомашнивание
Наши поиски истоков человеческой добродетели начались с Блуменбаха. В 1811 году, размышляя о невероятной миролюбивости человека, этот гениальный антрополог заключил, что человек был одомашнен. Сегодня нам наконец-то известен механизм, объясняющий, как это могло произойти. Идея, что наша сегодняшняя миролюбивость возникла в ходе 300 тысяч лет отбора против реактивной агрессии, кажется весьма правдоподобной, однако появилась она совсем недавно. В этой главе я хочу подробнее разобрать аргументы в пользу самоодомашнивания, чтобы проверить, действительно ли эта гипотеза объясняет пониженную агрессию человека лучше, чем альтернативные идеи. Две из них заслуживают пристального внимания. Согласно первой, низкая реактивная агрессия была характерна для наших предков задолго до отметки в 300 тысяч лет назад. Вторая гипотеза предполагает, что реактивная агрессия снизилась не в результате прямого отбора, а стала побочным эффектом отбора на другой признак: повышенный самоконтроль.
Согласно традиционной точке зрения, причиной анатомических изменений, возникших в ходе эволюции Homo sapiens, было вовсе не самоодомашнивание. Как я уже говорил, исторически палеоантропологи считали, что специфичные для Homo sapiens анатомические признаки сформировались как серия параллельных адаптаций, а не как случайные побочные эффекты эволюции. Тонкие кости, укороченные лица и признаки феминизации ученые объясняли изменением климата, улучшением качества питания или усовершенствованием орудий труда. Все эти аргументы кажутся весьма резонными, если считать – как считают многие ученые, – что любые биологические признаки всегда возникают в ответ на прямое действие естественного отбора.
Допустим, что сторонники традиционного объяснения правы и уникальная анатомия Homo sapiens не имеет ничего общего с одомашниванием. Как в этом случае объяснить относительную мягкость человеческого характера?
Радикальным ответом на этот вопрос будет версия, согласно которой наши предки всегда были миролюбивыми и никогда не были так агрессивны, как, скажем, шимпанзе или типичная обезьяна. Однако идея, будто каждый из видов, от которых мы ведем свое происхождение, был миролюбивым, кажется довольно фантастической. С момента кембрийского взрыва, когда наши предки, жившие в теплом океане, впервые стали двусторонне симметричными животными, прошло около 542 миллионов лет. В течение последних 360 миллионов лет наши предки жили на суше, сначала в виде похожих на саламандр амфибий, позже в виде млекопитающих. Вероятность того, что ни один из сотен видов, сменявших друг друга на пути к человеку от кембрия до наших дней, не обладал высокой склонностью к реактивной агрессии, безусловно, крайне мала. Хотя чисто теоретически, конечно, это возможно1.
Скорее можно предположить, что пониженная склонность к реактивной агрессии появлялась в ходе эволюции неоднократно, но так давно, что обнаружить это уже невозможно. Допустим, что относительно низкая агрессивность впервые появилась в момент отделения приматов от их похожих на землероек предков, около 80–90 миллионов лет назад. Или что миролюбивый характер впервые сформировался у наших человекообразных предков, живших 25 миллионов лет назад. Будет довольно трудно реконструировать биологию нашего более агрессивного непосредственного предка. Но именно этим нам пришлось бы заняться, чтобы сделать вывод о самоодомашнивании2.
Снижение реактивной агрессии и правда вполне могло начаться в далеком прошлом, например в ходе эволюции австралопитецин, предшественников Homo, на что указывают их укороченные лица и клыки. Палеоантрополог Оуэн Лавджой давно защищает этот сценарий, но однозначных доказательств у него пока нет. Как я уже писал выше, уменьшение размера клыков, скорее всего, произошло как адаптация к пище, не требующей активного пережевывания, как это происходит у современных млекопитающих. А на важность агрессии в жизни австралопитецин указывает размер самцов, которые были значительно крупнее самок и имели более крупные лица, что, вероятно, было следствием отбора на агрессивность. Аргументы есть и за, и против этой гипотезы. Прошлое, увы, скрыто в тумане. В качестве альтернативной гипотезы можно просто принять, что наши предки стали миролюбивыми задолго до появления Homo sapiens – настолько давно, что сегодня мы уже никогда не сможем с уверенностью реконструировать этот процесс3.
Есть и совершенно другая гипотеза, объясняющая появление у человека “руссоистских” особенностей. Если миролюбивость человека была случайным побочным продуктом эволюции, а не адаптацией, она могла эволюционировать в отсутствие положительного действия отбора. Эволюционный антрополог Брайан Хейр выдвинул эту идею, основываясь на данных о том, что виды с крупным мозгом особенно хорошо умеют подавлять свои эмоциональные импульсы. В таком случае пониженная реактивная агрессия могла стать побочным продуктом общей тенденции к снижению эмоциональной реактивности4.
В пользу этой версии говорит недавно проведенная серия экспериментов, в которых перед множеством разных видов ставили аналогичные задачи. Команда под руководством Хейра и Эвана Маклина проанализировала тридцать шесть видов птиц и млекопитающих, размер которых варьировал от воробья до слона. Всем животным предлагали две задачи, и для успешного их решения необходимо было подавить первоначальный импульс и вместо него проявить реакцию, возникавшую следом. Целью эксперимента было выяснить, связаны ли видовые различия в способности к подавлению импульсов с другими характеристиками этих видов.
В одной из задач нужно было достать лакомство, спрятанное в короткой прозрачной пластиковой трубке. Животным предлагали трубку, открытую с обоих концов и достаточно широкую для того, чтобы без труда достать из нее лакомство.
Единственная трудность состояла в том, что животные легко могли видеть лакомство, лежащее внутри трубки. Поэтому, чтобы добраться до еды, животным требовалось переключить внимание с самого лакомства на конец трубки, откуда они могли его извлечь. Некоторые животные настолько фиксировались на награде, что просто не могли отойти от нее ни на шаг. Они пытались разгрызть или расклевать прозрачную пластиковую стенку, не отводя взгляда от лакомства. У них не получалось подавить в себе первоначальный импульс, заставлявший их устремляться прямиком к лакомству, и из-за этого они не могли его добыть. Другие же успешно решали задачу, потому что бросали попытки достать лакомство напрямую – то есть подавляли свой первоначальный импульс. Это давало им возможность проявить вторую реакцию, которая и приводила к цели. Они перемещались от лакомства к одному из открытых концов трубки. И там могли без труда получить желаемое.
Какие же характеристики были ассоциированы с успешным подавлением импульсов у этих тридцати шести видов? Маклин и Хейр показали, что вероятность успеха коррелировала с размером мозга. Виды с более крупным мозгом успешнее справлялись с задачей5.
Связь размера мозга и способности к подавлению импульсов, или самоконтролю, скорее всего, объясняется тем, что крупный мозг содержит больше нейронов коры больших полушарий. Кора больших полушарий отвечает за силу воли и сознательный контроль эмоций. У видов с более крупным мозгом кора больших полушарий составляет больший процент мозга, а чем больше кора больших полушарий, тем больше в ней нейронов. У человека в коре больших полушарий больше нейронов, чем у любого другого животного: около 16 миллиардов. На втором месте крупные человекообразные обезьяны и слоны: у них примерно 6 миллиардов нейронов. Большее количество нейронов в коре головного мозга – особенно префронтальной коре, которая находится в передней части мозга, – позволяет животным лучше контролировать эмоциональные реакции6.
Результаты эксперимента на подавление импульсов позволяют предположить, что пониженная склонность человека к реактивной агрессии появилась благодаря обширным нейронным сетям, позволяющим думать, перед тем как действовать. Но на практике такое объяснение маловероятно – эмоциональные реакции происходят слишком быстро, чтобы их можно было проконтролировать с помощью одной только коры головного мозга. Тем не менее вторую альтернативу плейстоценовому самоодомашниванию представляет гипотеза, что умение нашего вида контролировать реактивную агрессию стало следствием крупного мозга, а не отбора против склонности к агрессии.
Таким образом, снижение эмоциональной реактивности человека можно объяснить как минимум двумя другими альтернативными способами. Это событие могло произойти так давно, что мы никогда уже не сумеем его реконструировать. Или оно могло стать случайным результатом отбора на другие когнитивные способности. В любом случае чем полнее мы исследуем гипотезу самоодомашнивания, тем лучше. Нам нужен метод, который позволил бы сравнить правдоподобность гипотезы недавнего самоодомашнивания и других, альтернативных объяснений.