33.
Предположим, как это сделал Бём, что на первых этапах развития коалиционной проактивной агрессии подчиненные особи объединялись исключительно для противодействия доминированию и контроля деспотичных самцов. Самок все это почти не касалось. Но среди самцов это должно было запустить процесс отбора против жаждущих власти и склонных к неконтролируемой физической агрессии особей. До тех пор, пока коалиции выполняли эту функцию, было не так важно, насколько охотно подчиненные особи в них вступали. Коалиции по противодействию доминированию запустили отбор против повышенной склонности к реактивной агрессии, как мы обсуждали в главе 9. Со временем рождалось все больше миролюбивых самцов, и все меньше самцов пытались физически доминировать над другими. Так началось самоодомашнивание.
На этом начальном этапе эволюции миролюбивости моральные эмоции вряд ли были затронуты. Целью новообразовавшихся коалиций было исключительно воздействие на гиперагрессивных самцов.
Следующая стадия, однако, должна была стать ключевой для эволюции нравственности. Научившись убивать могущественных альфа-особей, подчиненные самцы вдруг осознали, какой несокрушимой мощью обладают коалиции. Теперь, объединившись, они могли убить кого угодно. Опасность стала угрожать любым нарушителям спокойствия. Любое неподчинение интересам коалиции теперь могло спровоцировать нападение. Деспоты и агрессоры стали так же беззащитны перед объединенными силами старейшин, как женщины и юноши.
В кочевых племенах охотников-собирателей, равно как и в небольших сообществах в целом, жертвами тирании родственников могут стать не только амбициозные альфа-самцы. Юношей могут казнить за приставания к женам старейшин. Женщин могут казнить за нарушение, казалось бы, несущественных культурных норм, например за то, что они увидели магический горн или прошли по тайной мужской тропе, или за близость не с теми мужчинами. Опасность грозит любому, кто нарушит правила, установленные старейшинами.
В результате получается общество, в котором мужская коалиция не только обладает властью, но и пользуется ею. Антрополог Адамсон Хёбель изучал системы правосудия небольших сообществ. Он обнаружил, что системы верований, как правило, основаны на религиозных убеждениях вроде “мужчина подчиняется сверхъестественным силам и духовным сущностям, милосердным по своей природе”34. Установки такого рода узаконивают систему верований, ссылаясь на явления, неподвластные воле человека. Отсюда следует ряд постулатов. В инуитском сообществе Постулат VII гласит: “Женщины занимают более низкое положение в обществе по сравнению с мужчинами, но они необходимы для экономического производства и вынашивания детей”35. Ни в одном обществе пока не изобрели обратную систему, где мужчины занимали бы более низкое положение по сравнению с женщинами.
Антрополог Лес Хайатт изучал, как устроены сообщества австралийских аборигенов. У женщин встречались сильные традиции независимости и культурной автономии. Часто у них были свои тайные сообщества. Они могли иметь решающий голос в вопросе, за кого выдавать дочерей. Но хотя женщины и не занимали подчиненного положения в обществе, равенством полов это все же нельзя назвать. Женщинам, случайно узнавшим мужские тайны, грозило насилие и смерть. Мужчинам же за вмешательство в женские ритуалы не полагалось никаких физических наказаний. Мужчины могли устраивать собрания с членами соседних общин, но женщинам это не позволялось. Мужчины могли потребовать от женщин, чтобы те приготовили угощение для чисто мужской тайной церемонии или предоставили сексуальные услуги указанному человеку. В основе мужского доминирования лежало религиозное знание, которое контролировалось самими мужчинами. Боги были к ним милосердны36.
Поскольку именно старейшины охотников-собирателей решали, что считать преступлением против сообщества, а что нет, казнить могли не только самых агрессивных и жестоких членов сообщества. Среди инуитов “угрозы и насилие могут иметь одинаковые последствия. Человека, который ведет себя вызывающе, сначала подвергают травле, а потом, если он упорствует в своем поведении, ликвидируют”. По всей территории, населенной инуитами, от Гренландии до Аляски, описаны казни пойманных на вранье. И везде сообщества жили по одной и той же системе: коалиции мужчин управляли жизнью и смертью, руководствуясь правилами, которые сами они и создали37.
Конечно, большинство конфликтов разрешаются, не достигнув стадии, когда смертная казнь необходима. Когда мужчины, получив контроль над смертью, управляют всем сообществом, их слово становится законом. Каждый понимает, как важно подчиняться установленным правилам. Люди смиряются с неравенством. Мужчины получают лучшую еду и располагают большей свободой, а при принятии групповых решений последнее слово всегда остается за ними.
Бём называет эгалитарную систему взаимоотношений между мужчинами, характерную для кочующих охотников-собирателей, “обратной доминантной иерархией”. Этот термин означает, что любой, кто попытается стать альфа-самцом, будет подавлен коалицией мужчин. Другие ученые предпочитают термин “контрдоминантная иерархия”, подчеркивая, что альфа-самец, побежденный коалицией, становится ее частью, а не меняет свою позицию на обратную (то есть самую низкую)38.
Революция, случившаяся в среднем плейстоцене, свергла альфа-агрессоров и наделила новых лидеров огромной властью. Обнаружив, что теперь они могут контролировать даже самых свирепых тиранов, самцы, еще недавно занимавшие подчиненное положение, поняли, что власть может дать им и другие преимущества. Воспользовались ли они этими новыми возможностями в эгоистических целях? Здесь, несомненно, применим знаменитый афоризм историка и политика лорда Актона: “Власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно”. Около 300 тысяч лет назад мужчины изобрели абсолютную власть. Конечно, отдельные самцы и до этого доминировали над самками – но в индивидуальном порядке, как шимпанзе. Однако теперь мужское доминирование получило новые формы. Оно приобрело системную основу и превратилось в патриархат. И этой системной основой стало сообщество зрелых мужчин, защищающих свои общие интересы39.
В обществах, где власть принадлежала коалициям, смерть дамокловым мечом висела над любым, кто отклонялся от нормы. В таких условиях отбор благоприятствовал тем, кому лучше всего удавалось избегать репутации социального изгоя. А значит, каждому жизненно необходимо было знать, какое поведение считается “правильным”, а какое “неправильным”. Любая ошибка могла стать смертельной. Нашими предками – людьми, выжившими в этом опасном мире, – стали те, кто не ошибался.
В свете всего этого три вопроса, которые я перечислил ранее, уже не кажутся такими неразрешимыми.
Первый вопрос: почему мы более просоциальны – или более щедры, – чем следовало бы ожидать, исходя из теории родственного отбора и мутуализма. В плейстоцене эгоистичные особи, посягавшие на чужое имущество, рисковали нарваться на неприятности. Коалиция воинственно настроенных сторонников эгалитаризма легко могла поставить их на место. Соответственно, отбор благоприятствовал тем, кто от природы был склонен к щедрости и терпимости. Эти свойства защищали их, сводя к минимуму эгоистичные стремления и заставляя чаще помогать другим.
Опираясь на свои знания об охотниках-собирателях, Бём высказывает предположение, что этот процесс шел на пользу всей социальной группе. “Отклонения от социальных норм наказываются, – пишет он, – не только потому, что люди ощущают личную угрозу, исходящую от социальных хищников, но и потому, что в более широком смысле нарушители общественной дисциплины снижают способность группы к успешной кооперации”40.
Идея Бёма состоит в том, что коалиции могли принимать коллективные решения, оценивая, насколько эти решения будут выгодны для всей группы. Судя по современным охотникам-собирателям, решения о казнях принимали в основном женатые мужчины. В некоторых случаях их решения по поводу того, кого считать “нарушителями общественной дисциплины”, и правда могли идти на благо всей группе. Борьба с воровством, потасовками и антиобщественными интригами наверняка была полезна для всех.
Однако и тут нельзя полностью исключить наличие более эгоистичных побуждений. Мужчины могли настаивать на соблюдении патриархальных норм, которые позволяли им обмениваться женщинами, использовать их в качестве сексуальных инструментов или политических заложниц и обращаться с ними как им заблагорассудится. Поэтому, пусть коалиции и поощряли просоциальность, наказывая отклонения от социальных норм, они совсем не обязательно улучшали жизнь всех членов группы.
В любом случае наказание за антисоциальное поведение грозило любому члену группы. Просоциальное же поведение, напротив, щедро вознаграждалось.
Второй вопрос: как мы принимаем моральные решения. Что заставляет нас считать одни поступки правильными, а другие неправильными? И почему наш выбор диктуется не только универсальными правилами нравственности, но и какими-то необъяснимыми внутренними когнитивными искажениями?
Хотя недооценка бездействия, недооценка побочных эффектов и эффект избегания контакта и проявляются по-разному, каждое из этих когнитивных искажений создает дистанцию между субъектом морального акта и самим актом: я ничего не сделал, я этого не хотел, я к нему даже не прикасался”. Все эти утверждения как будто специально созданы для защиты от обвинений в неподобающем поведении.
Такая самозащита вполне оправданна в мире, где нравственные правила размыты, а цена ошибки велика. Представьте себе человека, стоящего перед необходимостью принять решение, но не уверенного, что оно будет одобрено коалицией. Любое “неправильное” действие грозит тем, что человека сочтут нарушителем социальных норм и запишут в изгои. В такой ситуации возможность отрицания обвинений становится важным критерием принятия решений. С эгоистичной точки зрения, идеальный моральный поступок – это тот, который защищает человека от возможного порицания со стороны деспотичных товарищей по группе.