ев из параллельной реальности, для которых двадцать шесть измерений – родной дом, а прошлое не всегда отличимо от будущего. Человек так устроен, что все хочет постичь с точки зрения собственных смыслов и логики, но надо уметь вовремя остановится.
– Хорошо, – сказал я. – На сегодня хватит. От меня ты чего хочешь?
– Чтобы ты помог нам спрятаться. Хотя бы на несколько дней, а там я придумаю что-нибудь.
– Здесь? – спросил я и сам понял, как глупо это прозвучало.
Яна отрицательно качнула головой:
– Нет, конечно. Это должно быть такое место, которое очень трудно было бы связать с тобой, во всяком случае, не сразу: никаких друзей, сослуживцев, знакомых из ближнего круга и родственников. И тебе придется пойти с нами. Потому что завтра после того, как в четыре утра загрузится обновление Полигона и обновится сфера вероятностей, шеды узнают, что ты нам помог, и явятся прямиком сюда, а этот визит, уж поверь, никого не обрадует. Хотя, боюсь, теперь встречи с ними тебе не избежать в любом случае.
За окном дым смешался с серыми сумерками, и в комнате стало темнеть. Я зажег настольную лампу, и желтоватый свет привычно осветил давно знакомую обстановку: вот мой стол, за которым я готовился к экзаменам в Школу милиции, старая, многократно перетянутая, как лицо стареющей эстрадной дивы, тахта – ее я собирался заменить на раскладной диван перед свадьбой, да теперь уж, наверное, не соберусь. Над тахтой небольшой полинялый ковер с тремя мишками в сосновом лесу, тумбочка, книжные полки со знакомыми корешками книг и двумя клееными модельками военных самолетов – следы давних попыток найти себе какое ни есть хобби. Все было привычно, спокойно и буднично настолько, что даже тоненькая рыжая девочка, устроившаяся сейчас поверх смятого пестрого покрывала, смотрелась тут совершенно естественно и по-домашнему, поместившись в тихом уютном сумраке вместе со всеми миллиардами лет, субквантовыми флюктуациями, шедами, элохимами, Контуром, Полигоном, Лимбом и неминуемой угрозой ядерной войны – все это будто показалось на время откуда-то из-под пыльных обложек с детства любимых фантастических книг, что виднелись за стеклами полок. Я не чувствовал ни страха, ни удивления, ни беспокойства, только какую-то оглушающую усталость, какая обычно бывает после очень длинного и насыщенного событиями дня. Наверное, разумнее всего было бы распрощаться как ни в чем не бывало с интересными, но засидевшимися гостями, а потом позвонить Жвалову или Кардиналу, а то и просто лечь спать. Но Яна не сводила с меня взгляда мерцающих звездных глаз, в соседней комнате по телевизору давно окончились новости и звучала мелодия прогноза погоды, и мне нужно было что-то решать.
Есть такой принцип в логических рассуждениях – нулевая гипотеза. То, что является верным, пока не доказано обратное, чем-то похоже на презумпцию невиновности. Она помогает полностью абстрагироваться от возможной трактовки множества смыслов, оценивать исключительно эмпирически подтвержденные факты и признается верной, пока критическая масса наблюдений не позволит ее опровергнуть. Сейчас моей нулевой гипотезой являлось то видение ситуации, которое изложила Яна и, что для меня значило куда больше, в чем был убежден Ильинский – умница, гений и человек. В рассказах и объяснениях Яны для меня по-прежнему зияли очевидные логические прорехи, и доверия эта девица, кем бы она ни была, вызывала не больше, чем паренек с открытым и честным взглядом, предлагающий на авторынке купить новые «Жигули» за половину цены. Но вот Савве я верил и доверял принятым им решениям, возможно, потому что их без преувеличения можно было назвать самоубийственными.
Да и про ядерную войну звучало, честно говоря, очень убедительно.
Так что если оставить за скобками все, чего я не понял, во что не поверил и в чем сомневался, то выбор оставался очень простой: принимать или нет эту нулевую гипотезу как рабочую, а если еще проще – влезть в непростую историю или остаться в стороне. Так получилось, что за всю свою жизнь до этого момента я ни разу не предпочел второго – хотя часто и жалел об этом впоследствии. Совсем недавно – сейчас казалось, что уже месяц назад, не меньше – я совершенно честно ответил Кардиналу, когда тот спрашивал меня, зачем я дважды подавал заявление в Академию КГБ: «Хотел заниматься настоящим делом», а он, как оказалось, тоже совершенно честно пообещал мне приключение, которое выпадает раз в жизни, и то не всем. И вот сейчас, когда самое что ни на есть настоящее дело в компании с приключением стучалось ко мне в двери, немыслимо было просто запереть их и жить дальше как ни в чем не бывало. Ты же сыщик, Адамов.
– Понимаешь сама, о чем просишь? – спросил я.
– Да, – серьезно ответила Яна. – Я прошу тебя скрыться от собственных коллег и сил государственной безопасности страны вместе с предполагаемыми изменником Родины и шпионкой, чтобы спасти мир от ядерной катастрофы без всяких шансов на признание и благодарность.
Отказаться было немыслимо.
Я заглянул к родителям. Мама сидела на диване, сложив на коленях руки, и на лице ее было сочувственное и немного рассеянное выражение, какое бывает, когда человек делает вид, что слушает другого, но думает о своем. Савва пристроился рядом и тихим, монотонным голосом рассказывал:
– Ну вот, а потом мы переехали в Ленинград…
Мама кивала, глядя куда-то в сторону.
Отец расположился на стуле перед телевизором, на черно-белом экране которого импозантный чёрт безуспешно пытался решить теорему Ферма, чтобы завладеть душой гениального математика. Когда я вошел, все разом повернулись ко мне.
– Папа, пойдем, перекурим? – предложил я.
Отец поднялся, одернул рубашку, переглянулся с мамой и вышел вместе со мной.
На лестничной площадке между этажами было прохладно и пусто. Из-под приоткрытой крышки алюминиевого бака для пищевых отходов лениво ползла тягучая кислая вонь. Папа обстоятельно размял папиросу, дунул в картонную гильзу, сложил ее гармошкой и неспеша закурил. Некоторое время мы оба молчали, сосредоточенно затягиваясь и выпуская дым в приоткрытую форточку. На лице у отца было то выражение, которое рано или поздно появляется на лицах всех отцов, особенно тех, у которых есть сыновья: твой ребенок влип в крепкие неприятности, ты готов ему помочь, только не знаешь как, но решимости тебе не занимать.
– Узнали их? – спросил я.
– А как же, – откликнулся папа. – Аллу Пугачеву реже показывают по телевизору, чем их. Узнали, а как же.
Он затянулся так, что затрещал горящий табак в папиросе, и добавил с легкой укоризной:
– Мать испугалась. Мы сначала хотели позвонить, куда полагается, а потом подумали – ты ведь сам милиционер, приедешь, разберешься, что к чему.
Я бы очень хотел сказать отцу, что разобрался, но мои объяснения его бы вряд ли устроили.
– Папа, ситуация очень запутанная, – честно сообщил я. – Сейчас мне требуется их просто спрятать на время, только не у нас. И не у близких друзей. Надо, чтобы место было надежным, а знакомые – дальними.
Отец серьезно кивнул и задумался.
– Если в Череповец их отправить, к тете Маше?
– Не пойдет: им из города не выбраться. Да и тетя Маша – мамина сестра, близкая родственница. Нет, не то.
– А у Мартыновых спрятать на даче? До Сестрорецка-то доберутся уж как-нибудь.
– Ты с ними когда последний раз виделся?
– С Мартыновыми? Ну так на прошлой неделе, у Сережки день рождения был, мы с мамой ездили…
– Тоже не то. Нужен кто-то, с кем давно не встречались, не созванивались, но кому можно верить.
– Да уж, задача… – проворчал отец, придавил окурок в разрезанной пополам консервной банке на подоконнике и вытащил новую папиросу.
Что-то гулко ухнуло, будто в шахте лифта кто-то звучно глотнул. Вздрогнул и загудел, поднимаясь, лифт. Кабина остановилась этажом выше, двери раскрылись с лязгом и скрежетом, и на лестничную площадку вышел какой-то незнакомый мне тип с отпущенными по моде волосами до плеч, в оранжевой рубашке и с маленькой спортивной сумкой «ДИНАМО» через плечо; он посмотрел на нас, что-то буркнул и скрылся за углом коридора. Зазвенели ключи, хлопнула дверь, и опять стало тихо.
– Это кто такой? – спросил я. – Кажется, не встречал его раньше.
Отец махнул рукой:
– Понятия не имею. Вроде сын этой… как ее… которая с фокстерьером… или нет… Сколько лет живем, а соседей почти не видим, не говоря уже, чтобы познакомиться. Раньше, помню…
Папа задумался на секунду и вдруг воскликнул:
– О! На Лесной!
– Что – на Лесной? – не сразу сообразил я.
– Так на старую квартиру их отправить, на Лесной проспект! Там же и Чечевицины еще живут, и Деметрашвили, и Яша с женой. Мы с ними только открытками обмениваемся на Новый год, ну, и созваниваемся изредка. В последний раз, кажется, в апреле с Яшкой говорили… Ну да, на Лесной в самый раз!
Мне даже немного стыдно стало, что я сам до этого не додумался. Дом на Лесном проспекте, где я родился, вырос, жил до восемнадцати лет, откуда меня всей квартирой провожали в армию – и куда я не вернулся и где не бывал больше. Я разом вспомнил и теплый полумрак длинного коридора, в конце которого уютно светится дверь кухни, и запах стирального порошка, дегтярного мыла и скипидара по воскресеньям, когда женщины затевали генеральную уборку, и ощущение неровного крашеного дощатого пола под босыми ногами, и бог весть какие еще тонкие ароматы, чувства и обрывки картинок, мгновенно возникающих в сознании, едва стоит вдруг вспомнить детство.
– Годится, – одобрил я. – Можешь позвонить дяде Яше и предупредить, что мы к ним приедем? Только лучше из автомата звонить, не нужно из дома. Прокатимся до метро?
На Лесном весть о нашем скором визите приняли с ликованием, несмотря на предупреждение о том, что ждать нас нужно после четырех утра, и с гостями.
– Всех примем, накормим, уложим! – заверил по телефону дядя Яша. – Валькина комната пустая стоит, места всем хватит! Если что, потеснимся!