Терапевт: "Какое впечатление на вас произвели наши комментарии на последнем сеансе?" Пациент: "Бог мой! Какие комментарии? Мы обсуждали столько всего разного").
Негативные обратные связи типа "амнезии" вызывали у нас растерянность ("Но мы же сказали это достаточно ясно, почему они не поняли?") либо сильное раздражение и подавленность, что могло спровоцировать нас на обвинительные ответы.
Нам понадобилось время, чтобы понять: обратные связи негативны именно потому, что мы своим вмешательством нанесли сильный удар по status quo, основанному на декларируемой убежденности, что эти семьи состояв из нормальных людей, среди которых почему-то затесался один, который "не в себе". За этим убеждением стоит другое, открыто не декларируемое, что идентифицированный пациент является "психом" из-за того, что – во всяком случае отчасти – он завистлив и ревнив по отношению к "здоровым" сиблингам. Все это у членов семьи смешано с тайным чувством вины, связанным с тем, что в действительности дело не только в идентифицированном пациенте, поскольку в семейных отношениях есть или были определенные предпочтения, любое признание которых запрещено.
Здесь необходимо внести прояснение. Соперничество сиблингов – распространенное и нормальное явление, так же как и различия в отношении родителей к своим детям. Если эти различия открыто признаются и определяются, они не ведут ни к каким серьезным отклонениям.
А в наших случаях, напротив, скрытая симметрия родительских отношений находила продолжение в симметрии младшего поколения, причем также скрытой. По сути, различие в отношении каждого родителя к каждому ребенку в этих семьях делалось инструментом игры, поэтому данные различия дисквалифицировались и отрицались всякий раз, когда возникала опасность их выявления. Результатом игры неизбежно является то, что есть один ребенок, ощущающий свою ценность в глазах родителей, и другой, чувствующий себя нелюбимым. Скрытая борьба между псевдопривилегированным и псевдоотвергнутым гарантирует продолжение игры; псевдопривилегированный ребенок пытается сохранить свою позицию (псевдо власть), тогда как псевдоотвергнутый ребенок пытается занять позицию, которой у него никогда не было. Все эти маневры и позиции скрыты за интригами тайных и отрицаемых коалиций, которые нелегко разрушить.
В качестве примера мы можем привести ситуацию, сложившуюся в семье со страдавшей психозом девушкой-подростком и двумя намного старшими ее сестрами. Нам понадобилось несколько сеансов, чтобы осознать факт тайного союза идентифицированной пациентки с отцом и второй по старшинству сестрой, целью которого было наказать мать за предпочтение, которое она всегда оказывала старшей дочери, Бьянке. Используя скрытое психотическое поведение, идентифицированной пациентке удалось вынудить Бьянку покинуть дом.
Мы смогли изменить семейную хронику, объявив Бьянку "больной" (подавленная и пассивная, она месяцами жила за городом в доме двух своих старых теток, и ее единственной отрадой были ежедневные длительные телефонные разговоры с матерью) и в то же время выражая восхищение чуткостью и жертвенностью идентифицированной пациентки, которая своим поведением пыталась, хотя на данный момент без особого успеха, вынудить двадцативосьмилетнюю Бьянку реализовать себя за пределами семьи.
На последующей стадии терапии мы начали заявлять, что и Бьянку нельзя считать больной. Она – чуткая и великодушная девушка, принявшая слишком близко к сердцу разговоры, которые мать вела с ней об отце. В результате этих разговоров она прониклась убеждением, что мать очень несчастна и нуждается в ее обществе. Однако, сказали мы, нам, терапевтам, эта нужда вовсе не кажется оправданной; как нам представляется, самое большое желание матери – чтобы привязанность Бьянки к ней ослабла и та стала независимой женщиной. (Мать с энтузиазмом подтвердила эти слова.)
Наибольшей эффективности по внесению изменений в поведении членов семьи эта терапевтическая тактика достигает лишь в том случае, если удается устоять перед описанными выше непосредственными негативными обратными связями. Родительские фигуры временно оттесняются на задний план, в то время как терапевты выдвигают на авансцену братьев и сестер. Именно с игры, происходящей между представителями младшего поколения, терапевты начинают тактическое изменение причинно-следственных интерпретаций.
Псевдопривилегированный ребенок вдруг оказывается в невыгодном положении, поскольку союзом с одним из родителей он блокирует собственный рост. Терапевты уделяют должное внимание тому, чтобы в своем вмешательстве опираться на предоставляемую семьей конкретную информацию и наблюдаемое во время сеанса поведение, а не на собственные гипотезы или мнения.
Как только семья проявляет готовность принять эту инверсию позиций ее членов (чья достоверность столь же недоказуема, как и прежняя расстановка), терапевты вновь меняют угол зрения и возвращают на первый план родителей. Мы заявляем, что ребенок, который хотел войти в коалицию, например, с матерью, делал это не для себя, а для нее (как Бьянка, отказывавшаяся стать независимой), исходя из ошибочного убеждения, что мать нуждается в этой жертве. По нашему мнению, – продолжаем мы, – у матери нет такой потребности и, как в случае с матерью Бьянки, она может лишь с энтузиазмом подтвердить наши слова.
Мы обсудили эту тактику как важный промежуточный маневр, направленный на подрыв существующего состояния семейной системы. По сути, когда семейная дисфункция поддерживается убежденностью членов семьи, что их семья в основном здорова, но в ней каким-то таинственным образом оказался "ненормальный" ребенок, а мы объявляем, что не этот ребенок ненормальный, а его брат или сестра, или все сиблинги, мы приводим семью к дилемме: либо все они ненормальные, либо никто.
Если все идет как надо, эта дилемма разрешается по второму варианту: безумных нет. Была лишь безумная игра, поглощавшая все интересы и всю энергию семьи. От сеанса к сеансу игра все более и более теряет свою силу и в конце концов перестает существовать, хотя терапевты ни разу не упоминали о ней, и вместе с ней исчезают все странности поведения, которые составляли ее и обеспечивали ее продолжение[27].
Глава 11. Терапевты берут на себя проблемы отношений между родителями и ребенком
В предыдущей главе мы упомянули специфическую трудность, которая встречается при терапии семьи с единственным ребенком – идентифицированным пациентом. В этой ситуации мы сталкиваемся с двоякой опасностью:
с одной стороны, с опасностью начать критиковать родителей (нередко в кооперации с ребенком), с другой – быть вовлеченными в коалиции и фракционную борьбу, которая обусловлена скрытой симметрией родительской пары.
Нам удалось найти эффективный выход из положения только после целой серии неудачных и разочаровывающих попыток. Этот выход состоит в том, чтобы направлять все проблемы отношений между поколениями исключительно на себя, подобно тому, как это делается в психоанализе при интерпретации переноса. Однако в отличие от психоаналитиков мы это делаем в присутствии родителей, которые не могут нам помочь, но способны воспринять скрытое указание на их внутрисемейные проблемы.
Тактическая выгода от переноса на себя проблем "отцов и детей" состоит в том, что родители в этом случае не могут реагировать ни отрицанием, ни обесцениванием, – ведь о них никто не говорит!
Мы можем привести в качестве примера седьмой сеанс терапии семьи Лауро, уже упоминавшейся в восьмой главе. Читатель помнит, что эту семью привел к нам психотический кризис их десятилетнего сына, Эрнесто. После первого сеанса, состоявшейся незадолго до рождественских каникул, Эрнесто (после терапевтического вмешательства) оставил свое вычурное психотическое поведение и вернулся к школьной учебе с превосходными результатами. Однако у него сохранились некоторые формы поведения, приводившие в отчаяние родителей. Особенно их расстраивал его упрямый отказ играть с одноклассниками после окончания занятий, подружиться с кем-либо или проводить время на ближайшей спортивной площадке.
В течение первых пяти сеансов (происходивших раз в месяц) Эрнесто с огромным интересом и энтузиазмом участвовал в терапевтической работе, своими ответами и реакциями неизменно обнаруживая высокий интеллект. Однако на шестом сеансе он продемонстрировал "плохое настроение" и не стал помогать работе. Обычно он усаживался между родителями, на этом же сеансе он сел отдельно от них у стены. Он почти не говорил, если не считать бессмысленных или тривиальных замечаний, отпускаемых со скучающим видом в адрес родителей или терапевтов. Когда родители говорили о своей тревоге по поводу его физической вялости – то есть отказа выходить на улицу и играть с другими детьми, – он реагировал на их слова вздохами или иначе выражал свое нетерпение.
В конце сеанса и на обсуждении в терапевтической команде мы попытались прояснить этот новый феномен – радикальную перемену в поведении Эрнесто и его позиции по отношению к терапии. Не в состоянии выдвинуть удовлетворительную гипотезу, мы решили завершить сеанс коротким предписанием: немедленно и решительно прервать прием лекарств, назначенных невропатологом, направившим к нам семью. Мы были уверены, что такое предписание, данное безо всяких объяснений, вызовет информативные обратные связи у семейной группы.
На седьмом сеансе (состоявшемся в конце июня) Эрнесто выглядел еще более скучающим и незаинтересованным. Он снова сидел у стены. Родители тут же принялись жаловаться на его поведение. В отношении школьных годовых оценок у них не могло быть претензий: он закончил год первым учеником в классе. Однако его поведение дома стало хуже, чем когда-либо, и очень их беспокоило. Вскоре после последнего сеанса он снова начал стискивать кулаки, как делал это на пике кризиса, и плакать без причины.
Испугавшись, родители снова начали давать ему лекарства, хотя чувствовали вину, что не посоветовались с нами. Им показалось, что делать это абсолютно необходимо, по крайней мере до конца школьного семестра. Но даже с лекарствами Эрнесто, по словам родителей, дома продолжал вести себя ужасно. К началу каникул он уже не хотел ни умываться, ни одеваться, а целыми днями оставался в пижаме, валяясь в постели или сидя в кресле и читая комиксы. Когда он не читал, родители часто заставали его в его комнате сидящим скор