Идиллия и разлад
Глава IVБрак по склонности: благородный вызов
Чтобы верно представить себе бездну горя, в которой осуждена жить женщина, нужно быть замужем или иметь за плечами опыт замужества.
Получил сегодня две эсэмэсмки от своей подружки. В первой она сообщила, что все кончено… Во второй — что она ошиблась адресатом.
Чтобы к жизни вернуться, я пытался тебя разлюбить. Чтобы вернуться к твоей любви, я жил очень плохо.
Поль Элюар. Сама жизнь[32]
В XIX веке в одном из замков Нормандии старая дама, ожидая смерти, вспоминает блистательные годы юности. Внучка с белокурыми косами, сидя рядом, читает ей хронику происшествий из газет — сплошь драмы ревности: жена облила серной кислотой любовницу мужа, продавщица застрелила из револьвера ветреного молодого любовника. Возмущенная этими историями бабушка сожалеет об исчезнувшей галантности дореволюционных времен:
Девочка моя, послушай старуху, которая пережила три поколения и хорошо разбирается и в мужчинах, и в женщинах. Брак не имеет ничего общего с любовью. Люди женятся, чтобы основать семью, а семью образуют, чтобы организовать общество. Без брака оно обойтись не может. Если общество — цепь, то каждая семья — одно из ее звеньев. Звенья должны быть крепко спаянными, для этого всегда подбирают сходные металлы. <…> Женятся только раз, девочка, потому что этого требует мир, а любить можно двадцать раз в жизни — такими создала нас природа. Видишь ли, брак — это закон, а любовь — инстинкт, и он толкает нас то влево, то вправо. Для борьбы с инстинктами создали законы, это было необходимо, но инстинкты всегда сильнее, и не стоит слишком упорно им сопротивляться, ведь инстинкты от Бога, а законы всего лишь от людей.
Напуганная этими рассуждениями внучка восклицает: «Что вы, бабушка, любить можно только один раз <…>, брак — это святое». В ответ старушка противопоставляет учтивость старой аристократии романтическим бредням нынешнего века, который подавил все радости бытия:
Вы верите в равенство и вечную страсть. Люди насочиняли стихов о том, что от любви якобы умирают. В мои времена слагали стихи, которые учили мужчин любить всех женщин. А мы, женщины <…>, если сердцем овладевал новый каприз, поскорее отделывались от прежнего любовника.
Сила этой новеллы Ги де Мопассана[33] в том, что здесь эпохи перемешаны, как в калейдоскопе. Для современного читателя ретроградка — вовсе не бабушка, как можно было подумать: беспутная старушка свободнее в своих рассуждениях, чем юная внучка, закованная в броню несокрушимого идеализма. Мы хотим попытаться примирить обе точки зрения. Так же, как эта девушка, мы верим в брак по любви; так же, как старая дама, мы боготворим порыв, не ценя длительности чувства, мы знаем, что любить можно много раз в жизни. Мы колеблемся между двумя концепциями супружеского счастья: первая ищет его основу в душевном покое, вторая — в пылкой страсти. Современный союз двоих стал для самого себя главной заботой, единственной болью, любимым детищем. В этом его красота и его трагедия.
1. Страсть: изгнанница и желанная гостья
Брак в той канонической форме, какую он принял на Западе, родился в атмосфере подозрений и протестов; одни видели в нем поощрение похоти, другим его рамки казались чересчур тесными. Апостол Павел трактовал союз двух полов как крайнее средство за неимением лучшего, и этим уже все сказано.
«А о чем вы писали ко мне, то хорошо человеку не касаться женщины. Но, во избежание блуда, каждый имей свою жену, и каждая имей своего мужа. <…> Впрочем, это сказано мною как позволение, а не как повеление. <…> Ибо лучше вступить в брак, нежели разжигаться» (1 Послание к коринфянам 7, 1–9).
Для святого Иеронима (IV век) «ничего нет постыднее, чем любить супругу, как любовницу». Всякий муж, слишком влюбленный в свою половину и имеющий с ней сношения, когда она «нечиста» или беременна, прелюбодействует. Дело размножения требует передышек, подобно пашне, отдыхающей под паром[34]. Святой Иоанн Златоуст видит смысл брака не столько в рождении потомства, сколько в том, чтобы ограничивать вожделение, воздерживаясь от двусмысленных прикосновений[35].
Параллельная традиция, идущая от провансальских трубадуров к феминистам и утопистам XIX века, отвергнет институт брака во имя равенства и страсти. Супружество, с этой точки зрения, соединяет в себе неприглядность торговой сделки и угнетение женщины. Союз, заключаемый против ее воли, связывающий ее с незнакомцем, которого она не любит, при благословении священников и моралистов, означает низведение человека до положения товара; по словам Жорж Санд, это «один из самых варварских институтов, придуманных обществом». В романах Бальзака множество подобных омерзительных сделок, когда хрупких барышень продают гнусным старикам, — общепринятых соглашений, которые оборачиваются пожизненным приговором[36]. Борьба за брак по любви порождена протестом против этой «законной проституции» (Стендаль), предающей поруганию половину рода человеческого. Лишь в конце XIX века назревшая необходимость союза, основанного на взаимном согласии и уважении, будет наконец осознана властями.
Аристократу старорежимной Франции показалось бы чрезвычайно смешным открыто проявлять любовь к собственной жене. Если он и испытывал к ней страсть, признаться в этом можно было только при смерти, подобно супругу принцессы Клевской[37]. Супружеская нежность, вероятно, могла возникнуть после свадьбы, и это уравновешенное чувство крепло со временем. «Хороший брак, если таковой возможен, отвергает общество любви и служение ей», — заключает Монтень. Напротив, современная семья, которая формируется между XVII и XIX столетиями, как мы уже видели, основана на возрастающей привязанности супругов к детям. Модель, созданная достигшей расцвета буржуазией, превращает семейный очаг в маленькое сентиментальное сообщество, изолированное от остального социума. Начиная с века Людовика XIV «жеманницы» мечтают о браке как торжестве Венеры и Купидона, где, вместе с тем, женщина была бы освобождена от тягот следующих одна за другой беременностей. Эта утопия постепенно проложит себе путь во Франции и в Европе: 20 сентября 1792 года учрежден гражданский брак, дополненный правом на развод, тем самым Церковь лишается многовековой власти над этим институтом. Конкордат 1801 года восстанавливает церковный брак, не аннулируя гражданского; Реставрация в 1816 году отменяет развод, его вновь разрешат только в 1884 году! При Третьей Республике любовь признана республиканской добродетелью в противовес аморальности Старого режима, а брак становится патриотическим актом, примиряющим супругов, детей и нацию: возможно неравенство социального положения супругов, но сердечный мезальянс — никогда![38] Наконец, французский закон от 21 июня 1907 года, облегчая расходы на брачную церемонию и ее формальности, позволяет молодым людям обходиться без согласия родителей и открывает перед ними землю обетованную матримониального рая[39]. Страсть, на которую некогда легло клеймо смертельной болезни, отныне считается необходимым условием для основания прочного союза.
Тогда начинается цикл, в котором мы живем и сейчас. В самом деле, в последние три-четыре века в Европе наблюдается ряд исторических разрывов: гражданский брак отделили от церковного, перейдя от таинства к контракту. Разграничили брак и совместную жизнь пары, что привело к легитимации законодательной властью сожительства начиная с 1970-х годов. Наконец, союз сам по себе стал проблематичным вследствие изобретения всевозможных альтернативных формул (в частности, PACS[40] в 1999 году): они гарантируют передачу имущества одного из партнеров другому, а также облегчают распадение пары — расторгнуть союз можно в одностороннем порядке, направив заказное письмо в канцелярию суда малой инстанции. (PACS на свой лад реабилитирует развод по обоюдному желанию.) Отныне различные способы оформления любовных отношений конкурируют между собой, способствуя снижению количества заключаемых браков (но не снижению рождаемости, возрастающей интенсивнее, чем когда-либо, по крайней мере во Франции): в 1970 году было отпраздновано 400 000 свадеб, в 2008-м — только 273 000, то есть на 30 % меньше. Вместе с тем в 1970 году на 100 браков приходилось 12 разводов, а в 2006-м — 42[41].
Итак, в некоторых странах Западной Европы отпала необходимость в браке, поскольку умножилось число альтернативных форм союза и супружество перестало быть каноническим способом скрепления любовных уз. Заметна тенденция к размыванию границ между положением холостяка (незамужней) и женатого (замужней) в силу нашего стремления пользоваться преимуществами обоих состояний. Сегодня есть возможность попробовать себя в совместной жизни во время уик-энда или отпуска, форма таких отношений — любительский экспромт: заимствуя понемногу из каждой модели союза, не приходится претерпевать тягот какой-либо одной из них. Вместо венца и вериг супружества — нечто вроде легкого пальто, которое при желании нетрудно сменить, вступая в очередной подвернувшийся альянс. Чета постепенно избавляется от трех принципов, лежавших в основе классического союза: публичности, стабильности, торжественности. Вернее, желательны и эти три качества, и их противоположность, признание без вытекающих из него последствий, обещаний верности и беззастенчивости в реальной жизни.
Нам знакома старая песня, повторяемая известными авторами: страсти якобы уже нет, ее уничтожили эмансипация женщин, потребительский гедонизм, который делает мир «текучим» (Зигмунт Бауман) и разрушает самые прочные, святые узы[42]. Можно высказать гипотезу прямо противоположную: мы живем в гиперсентиментальную эпоху, а союзы распадаются сегодня из-за того, что они подчинены юрисдикции жестокого, беспощадного божества — Любви. Их убивают не только прихоть или эгоизм, но именно поиск неизменной страсти, цементирующей отношения, безрассудная непреклонность любовников или супругов, не желающих идти на компромисс: или сгорать, или бежать — и никаких полумер.
2. Конформизм безумной любви
Сторонники концепции брака по любви, от Энгельса до теоретиков XX века (Бертран Рассел, Леон Блюм), видели в нем избавление от двух бед: адюльтера и проституции. Совмещая свободу и влечение, он должен был, вкупе с социальной революцией, изменить лик человечества. Среди защитников восхитительного чувства выделяются два имени: Дени де Ружмон и Андре Бретон. С одной стороны, выдающийся швейцарский историк, еще в 1938 году замеченный Сартром, становится неутомимым адвокатом верности, не допуская употребления слова «брак» во множественном числе. Он с отвращением цитирует фразу молодой техасской миллиардерши, которая накануне свадьбы заявила журналистам: «Как чудесно в первый раз выходить замуж»[43] (через год она развелась). Для Дени де Ружмона брачное обязательство требует чего-то иного, нежели «прекрасная лихорадка»: всецелой сопричастности, предполагающей, что у будущих супругов хватит хладнокровия выдержать испытание временем. С другой стороны, глава сюрреализма Андре Бретон в 1937 году отстаивает безумную любовь, «великий полет супружества <…>, несущий самые большие надежды, воплотившиеся в искусстве за двадцать веков», и призывает людей «освободиться в любви от всех чуждых ей забот, от всех страхов и сомнений». Эта великолепная защитительная речь, которая завершается знаменитым обращением к дочери Об, родившейся в 1935 году: «Я желаю вам быть безумно любимой», сочетается с поразительным консерватизмом в плане нравов, особенно в отношении непостоянства и гомосексуализма. Бретон выдает здесь удивительный анализ неверности:
Если выбор был действительно свободным, для того, кто совершил этот выбор, не может встать вопрос о том, чтобы оспорить его под каким-либо предлогом. Именно отсюда, а не откуда-то еще происходит чувство вины. Я отклоняю такое оправдание, как привычка, усталость друг от друга. Взаимная любовь, как я ее себе представляю, — это зеркальное устройство: под каким бы углом зрения ни смотрел я на то, что мне незнакомо, в нем отразится точный образ любимой, каждый раз все более удивляя предвидением моего желания, все более наполняясь сиянием жизни[44].
Уберите лирическую напыщенность, и перед вами доктрина Ватикана о нерушимости брака (если не брать в расчет, что сам Бретон женился несколько раз).
В истории идей хорошо известен этот феномен: под видом критики старого порядка светские реформаторы часто довольствуются тем, что ужесточают его требования. Вместо опровержения принятой нормы они ее реконструируют как некую бескомпромиссную утопию[45]. Брак по любви, основанный на клятве, которой люди сами себя связывают, — это союз высокой нравственности: он должен превозмочь непредвиденные сердечные порывы или неудержимые желания. Еще Руссо, великий критик адюльтера (хотя он имел более или менее платонические связи с замужними дамами)[46], представлял узы супружества как «самый святой, самый нерушимый из всех договоров», не подлежащий расторжению «ни под каким предлогом», так что «любой осквернитель его чистоты достоин ненависти и проклятия». Будучи добровольным, любовное обязательство порождает безоговорочную требовательность. Это напряжение не ускользнуло от Дени де Ружмона. Взаимная верность, которую обязаны хранить супруги, подчинена не их счастью, но алогичной истине, «безумству воздержанности», ежеминутно требующему «терпеливого и нежного усердия», «живительных орошений». Странная похвала браку: он приобщен к порядку безрассудства — единожды и навеки, как говорил Кьеркегор о религиозном обращении.
3. Порнографический союз
В прошлые века супружеские отношения и сладострастие разграничивали. «Брак — связь, освященная религией и благочестивая, — говорил Монтень, — вот почему удовольствие, получаемое в браке, должно быть сдержанным и соединенным с некоторой суровостью». Если требовалось очистить супружеское ложе от буйства похоти, причиной тому было не осуждение инстинкта, а скорее недоверие к его слабости. Только умеренная привязанность и дисциплина эмоций могли позволить выдерживать дистанцию. Нашим предкам была свойственна «не столько показная добродетель, сколько осторожность» (Эдвард Шортер). Люди могли любить и желать на стороне, но передача в наследство собственности и забота о потомстве оставались главными целями. Мы свободны от таких предосторожностей: за исключением наиболее консервативной части религиозных меньшинств в Европе и в США, мы можем выбирать кого хотим, вступать в брак, расходиться без ограничений. Ни принуждение коллектива, ни запрет отца не мешают двум существам принадлежать друг другу. Еще недавно страсть и семейный очаг не имели между собой ничего общего: «Некоторые счастливцы, составляющие исключение, подтверждают несчастье большинства людей, попавших в западню брака», — отмечал Шарль Фурье. Теперь же для нас вместе жить означает вместе блудить. Уединяясь, пара обретает не только уголок покоя, где можно укрыться от грубости мира, но и площадку для экспериментирования, реализации фантазий и оригинального порнографического творчества.
В XIX веке основным препятствием для сексуальной жизни в браке была биполярность, свойственная мужчинам; как показывает Фрейд, чем больше идеализировали жену, тем больше принижали проститутку; с первой ограничивались обыденными, краткими сношениями, тем паче что из-за отсутствия противозачаточных средств женщине постоянно угрожала несвоевременная беременность[47]; со второй предавались чувственным играм, включающим широкий диапазон самых непристойных позиций. Матери семейства не пристало обмирать от удовольствия, как вульгарной уличной девке. Романтический культ женской чистоты способствовал расцвету домов терпимости, духовность породила разврат. Во второй половине XIX столетия реформаторы, озабоченные искоренением дурных нравов, проповедуют, что «спальня должна стать единственным местом для любви <…>, восторжествовать над кабаре, питейными заведениями и прочими злачными местами»[48]. Это движение, распространившееся на все классы общества, поставит целью покончить с эротическим голодом супружеских пар и ослабить рынок продажной любви, поддерживаемый сексуальным «пролетариатом» — студентами и холостяками, слишком бедными, чтобы жениться. Разум в конце концов заставил принять то, что осуждала религия, и новая политика супружеского наслаждения под контролем медицины в итоге вытесняет давний запрет на сладострастные утехи[49]. Оргии и вольности, которым предавались некогда с продажными женщинами, должны отныне войти в практику супружеских отношений, культура разврата из борделя переселяется на брачное ложе. Между тем платные услуги со временем сводятся к половому акту «по системе Тейлора» — с проституткой опорожняются, а не занимаются любовью, объятия продажной страсти холодны как лед; зато муж с женой пускаются во все тяжкие, превращая постель в место разгула похоти.
Итак, сексуальное согласие само по себе не ново, новостью стало возложение на него преувеличенных надежд. Нехитрое дело оказалось всеобщей важной задачей. Раскрепощение нравов изменило порядок приоритетов в любовном акте: раньше все было сказано, когда женщина отдавалась, теперь все начинается, когда она раздевается. Отвергнутый в амплуа мачо, в качестве любовника мужчина востребован, как никогда, он должен обладать надлежащим аппаратом и сноровкой, тем более что женщина уже не стыдится афишировать удовольствие. От женщины также ожидают должного набора навыков. Попробуй она показать себя бестолковой неумехой — не миновать ей града колких любезностей. В современном эротизме безраздельно властвует мораль отваги. Доставить друг другу наслаждение — взаимная обязанность любовников, иначе сладострастный дуэт превращается в палату жалобщиков. Горе недобросовестному имитатору! В этой области более, чем в любой другой, мы имеем полное право требовать своего.
Сексуальную жизнь наделяют новой функцией — служить критерием супружеского счастья. Поскольку из всех своих прежних задач любовный союз сохранил лишь призвание расцветать, на вопрос о его состоянии отвечает эротизм, этот новый оракул. Секс не пугает — напротив, успокаивает, благодаря ему любовь становится величиной исчислимой, краткие мгновения особой интенсивности превращаются в незабываемые эпизоды. За закрытыми дверями спальни любовники держат экзамен по предмету «счастье», доказывая перед судом своей души, что им хорошо вместе. Что представляет собой сегодня кино категории «X», если не последнюю отрасль домоводства наряду с кулинарией и садовым искусством? Кто смотрит эти фильмы кроме пар, желающих придать пикантности собственным интимным отношениям, — если только они не снимают себя сами (наедине или вместе с соседями), чтобы представить в Интернете лучшие моменты своих любовных утех? И поскольку чувство и желание — не противоположности, но хрупкостью схожи между собой, как близнецы (токи нежности и чувственности равно непостоянны), крепость брачных уз проверяется пылкостью плотского влечения.
Получает развитие особая педагогика растормаживания, нацеленная на то, чтобы освободить нас от гнета сдержанности и неуверенности. Специалисты ведут курсы занятий даже в высших сферах государственной власти[50], обучая стимулировать промежность, поддерживать дно таза, открывать чакры (энергетические центры), приобщая к искусству интимных ласк. Познанию тела другого предшествует изучение себя, мастурбация становится пропедевтикой соития, упражнением по контролю над собой и самопознанию. Помощь медиков, психиатров, тренеров — все средства хороши, чтобы вызвать буйство чувственности. Внешкольный предмет включают в круг своей деятельности и школа, и предприятия, обязуясь с гарантированным результатом возделывать эту дикую ниву. Все лучше, чем былое невежество, но эта эволюция превращает сексуальную жизнь пары в горнило истинного героизма. Ученые трудятся над математической моделью наслаждения, открывают лаборатории брачной метеорологии, хвастают тем, что за пятнадцать минут могут предсказать развод[51], разрабатывают алгоритмы счастья. Интерес к исследованию неведомого континента либидо подстегивается беспокойством о необходимости наверстывать упущения на практике, что бы ни случилось.
В нашу жизнь вошел туристический миф о стране эротики. Любовникам, отправляющимся в путешествие, предлагают два типа маршрутов — классический: позиция миссионера, гарантированный комфорт; авантюрный, включающий широкий диапазон диковинок: порка по заду, посыпанному тальком, любовь втроем, содомия и т. д. Речь идет о знакомстве с самыми разнузданными формами сексуальной практики — подобно тому, как совершают ознакомительные экскурсии в далекие страны, на Карибские острова, в Китай или Танзанию. С кем же еще предаться пороку, если не с дражайшей половиной, которая вас знает, холит и лелеет и хорошенько приголубит после бешеного сеанса садомазохизма. Современный брак, скрывая за внешним благонравием отчаянное сумасбродство, стал воплощением двусмысленности: это образ конформизма и вместе с тем — самого предосудительного распутства. Он широко вводит в обиход то, что можно назвать стилем сентиментального непотребства, мешая изысканное красноречие с отборным сквернословием, нежные словечки с похабщиной. Ночной столик превращается в филиал секс-шопа, склад игривых предметов туалета и различных протезов (лучшие фантазмы, напомним, всегда весьма примитивны). Неважно, что эти отклонения от нормы, в общем, скорее умеренны и носят, несмотря на окружающую вседозволенность, довольно конфиденциальный характер. Главное то, что, распространяясь через средства массовой информации, они стали частью коллективного воображения и формируют общий горизонт современной сексуальности.
4. Целомудрие поневоле
У современных супругов вызывает ужас перспектива вырождения их совместной жизни в союз двух евнухов, подобных «двум брошенным на железнодорожных путях вагонам, которые сталкиваются в любовном акте» (Зеруйя Шалев). Этим можно объяснить роль сексолога, тренера, экс-порнодивы вроде Брижитт Лаэ, превратившихся, благодаря радио и газетам, в учителей наслаждения, чья миссия — избавить своих клиентов от чувства вины и с легкостью посвятить их в тайны сладострастия. Предвкушение лакомства, свойственное шеф-повару, который делится с вами кулинарным рецептом, соединяется у них с серьезностью эксперта, ведущего вас за руку сквозь сложный лабиринт. Педагоги и одновременно великие колдуны, они комбинируют модели, заимствованные из двух областей: воспитания и инициации, отсюда назидательный тон, позволяющий глубокомысленно преподносить нечто чудовищное и толковать об интимном благородным языком наставничества. Эти брачные консультанты отказываются от всякого намерения шокировать (исключая некоторые «молодежные» радиостанции, где по-прежнему принят стиль классической гривуазности), они не хотят быть разрушителями, но смотрят в будущее и предлагают каждому освоить всю клавиатуру чувственности.
«Пробудите ваше желание»[52], — каждый месяц, каждый триместр умоляют журналы: так сильно пугает нас крах либидо. Современные любовники держат экстравагантное пари, совмещая интенсивность и длительность, воду и огонь, с риском потерять и то, и другое. Ибо время имеет власть разрушать самые страстные наши желания. Как бы ни был горяч темперамент, однажды он в конце концов охладевает. Для меня невыносимо сознавать, что я желаю другого не так пылко, как прежде, — и я досадую на него: отчего он не способен возбудить во мне того порыва страсти, который некогда меня испепелял. Невыносимо констатировать постепенную нейтрализацию нашего эротического потенциала. Винить в этом следует не другого — бедного смертного, такого же как я, а слабость нашей телесной конституции. Длительная сексуальная жизнь — одна из самых трогательных утопий современного мира; трагическую ее сторону составляет ослабление желания, даже когда его поддерживают наподобие священного огня. Горестно видеть, как двое, которые не могли провести в уединении больше пяти минут, чтобы не наброситься друг на друга, в итоге годами сосуществуют в полном спокойствии, без чувственных бурь, исключая короткие интермедии. Попытка с неослабным рвением предаваться излишествам в высоких сферах сладострастия останется одной из волнующих страниц истории любви на Западе. Целомудрие, вызванное истощением аппетита, эффективнее всякого подавления. Вот лишнее доказательство того, что мы бессильны управлять «биологией страстей» (Жан-Дидье Венсан).
5. Прекрасное безумство супружеской любви
Об экстравагантности нашей эпохи свидетельствует безрассудная мечта: всё в одном. Одно-единственное существо должно сосредоточить в себе полноту моих устремлений. Кто способен соответствовать таким ожиданиям (к тому же есть личности, чей мир богат, а есть и другие, которые довольствуются тем, что паразитируют на вашем)? Невероятный рост числа разводов в Европе объясняется, вопреки общему мнению, не эгоизмом, а нашим идеализмом: невозможностью жить вместе, тесно связанной с трудностью оставаться одному. Губит брак его завышенная самооценка, а не разочарование. Не осталось ничего, кроме любви, «сокрушительного взора божества» (Андре Бретон), — в этом суть проблемы. Лодка перегружена, на нее возложены чрезмерные надежды, и она в конце концов идет ко дну. Мы страдаем не от сухости сердца, а от того, что оно переполнено влагой и склонно изливаться.
Мы часто слышим: «Я еще верю в великую любовь», Но верить-то надо в людей — уязвимых, несовершенных, а не в абстракцию, какой бы прекрасной она ни была. Любить любовь больше, чем самих людей, значит витать в облаках. Чувство, вначале исключенное из брака, подточило его изнутри, а затем поставило под удар самое себя из-за непомерных притязаний: ненасытность подписывает ему смертный приговор, Лишившись препятствий, которые тормозили его развитие и тем его оживляли, оно было вынуждено искать способы возрождаться в самом себе. Любовь убивают не помехи, а слишком легкая победа. Перед страстью, говорят, нельзя устоять — увы, страсть преодолевает все, кроме самой себя. Классическая трагедия противопоставляла невозможную любовь и жестокий порядок; трагедия нашего времени — это самоубийство любви: гибель вследствие собственного триумфа. Воплощаясь, она себя уничтожает, ее апофеоз совпадает с закатом. Никогда наши романы не были столь скоротечны, никогда они не обретали столь стремительного исхода в супружестве — ведь их развитие не встречает никаких преград. Беда коварнее любой другой, ибо она порождена пресыщением, а не голодом.
Распространенная сегодня болезнь — безнадежные поиски подходящего предмета любви: одно разочарование сменяется другим, каждый претендент в свою очередь дисквалифицируется, его оттесняет следующий, и так без конца загораются и гаснут блуждающие огоньки влюбленности. Мы увлекаемся, остываем и вечно недовольны. Каждый раз мы обманываемся в своих чувствах, нас пленяет иллюзия любви с первого взгляда: по словам Стендаля, «мысль, будто мы полюбили на всю жизнь, занимает нас один вечер». Родственная душа оказывается недостаточно прекрасной, умной, свободной: сказочный принц — всего лишь бездарь, к тому же неудачник, секс-бомба — фригидная невротичка, сварливая мегера; никто не выдерживает испытания. Это и есть наш ад, оборотная сторона наших достижений: мы не можем влюбиться в человека, соответствующего уровню притязаний, — не потому, что вокруг одни посредственности, а потому, что притязания непомерны.
В результате — странная паника в рядах представителей обоих полов после тридцати, потерявших голову оттого, что они остались ни с чем и вынуждены проводить вечера, уткнувшись в компьютер, заглатывая ужин из полуфабрикатов и прислушиваясь к телефону. А в Интернете и на специализированных вечеринках расширяется, так сказать, рынок подержанного, второсортного товара: тут и собираются неприкаянные души, не раз переженившиеся и разведенные, — раздумывают, колеблются, очаровываются незнакомцами, так же быстро разочаровываются и в итоге связываются с какими-то невероятными субъектами.
Двадцать лет назад я познакомился в Мадрасе с индийским писателем Раджой Рао (он умер в 2006 году), другом Мальро. В юности он приехал во Францию, будучи убежден, что познать сущность любви можно лишь женившись на европейской женщине. В аллегорическом романе «Змея и веревка» (1960) он рассказал о неудачном опыте такого союза. Он вернулся на родину, разочарованный нетерпеливостью людей Запада, их погоней за постоянным и полным счастьем. Вот к какому выводу он пришел: «У нас в Индии холодный суп ставят на огонь, и он понемногу разогревается. Вы наливаете горячий суп в холодную тарелку, и он постепенно остывает». Причина бед западного брака — миф о пароксизме страсти, то есть последствия безудержного романтизма. Ошибка в том, что к чувствам относятся слишком всерьез, малейшее их ослабление оказывается непереносимым. Вы готовы умереть за тех, кого любите? Я прежде всего готов с ними жить: проза повседневного бытия поминутно требует от нас постоянства, делая ненужными демонстративные жесты, исключительные, а значит, случайные. Раньше воспитание чувств было тесно связано с избавлением от иллюзий; нужно было не потеряться в сердечном лабиринте, уклониться от заблуждений страсти и химер юности, отыскать духовно-нравственный путь. Вся наша литература учит, напротив, как разжечь пламя, подогреть любовный жар. По сравнению с классической эпохой все перевернулось: тогда страшились разгула роковых страстей, сеющих несчастье, — нас тревожит, что страсть остынет, выдохнется. Мы зовем ее поэзией, блаженством, считаем ее захватывающей, готовы забыть о невзгодах, которые она приносит. Нас не пугает неуправляемость поступков, мы боимся одного: утратить трепет чувств.
Шатобриан на склоне лет влюбляется в девушку, которая его отвергает; состарившийся Казанова (в романе Артура Шницлера) вынужден пускаться на хитрости, соблазняя молодую особу; в свои 72 года Гёте просит руки семнадцатилетней девицы в Мариенбаде и получает отказ; американка миссис Стоун (в книге Теннеси Уильямса), на шестом десятке влюбившаяся в Риме в двадцатилетнего красавца Паоло, думает, что она «продолжает жить после смерти», что ее существование вот-вот рухнет, «опадет бесформенной грудой складок, как палатка, лишенная центральной опоры»[53]. Множество примеров, за которыми один и тот же вопрос: как решиться уйти со сцены? Ответ прост: нас вытесняют другие, они объявляют наши желания непристойными, считают недопустимым, чтобы молодежь доставалась престарелым сладострастникам (в этом плане природа и предрассудки беспощаднее к женщинам).
Куда более трогательной, чем эти суетные стремления волокит и кокеток преклонных лет, кажется смерть старых любовников. Случается, что два человека срослись, сплелись между собой, как корни дерева: они составляют единую личность, у которой два лица и два имени, нерасторжимое «мы», которое не распадается на отдельные «я». Тогда страдание одного становится страданием другого. «Если у жены болят ноги, больно мне», — эти замечательные слова сказаны испанским философом Унамуно. Бывает и так, что одного поражает тяжелый недуг, и другой принимает решение не продолжать жить — оба задумывают уйти вместе. Это случилось в сентябре 2007 года с Андре Горцем и его женой, умиравшей от прогрессирующего заболевания. «Тебе только что исполнилось восемьдесят два года, — писал он в книге, посвященной жене, — твой рост уменьшился на шесть сантиметров, ты весишь всего сорок пять килограммов, но ты прекрасна, изящна, желанна, как прежде. Мы вместе вот уже пятьдесят восемь лет, а я люблю тебя больше, чем когда-либо. Недавно я снова в тебя влюбился, вновь во мне кипит жизнь, переливающаяся через край, и утолить мою жажду может лишь твое тело, крепко прижатое к моему»[54]. До них были другие пары, принимавшие решение умереть одновременно, например, бывший сенатор-социалист Роже Кийо и его жена в 1998 году. Готовя свой уход, как заговорщики, они обрели веселость и спокойствие перед тем, как опустить занавес (на свою беду Клер Кийо, приняв таблетки, не умерла: ей пришлось постигать страшную науку одиночества). Почему мы должны позволить природе отнять у нас единственного нужного нам человека, если можно предпринять последнее путешествие вдвоем? Лучше предварить конец, чем деградировать. Самоубийство, по словам Джона Донна, несет в себе и отпущение греха, ибо в отличие от любого согрешения его совершают только один раз.
Смерть наших близких — немногих самых существенных, главных людей — вот что для нас хуже собственной смерти. Жить больше незачем, уходить следует вовремя. Что может быть прекраснее в этом смысле, чем миф о Филемоне и Бавкиде, просивших Зевса позволить им умереть в один день и превращенных после смерти в дерево? Возможно, самоубийство старых любовников впечатляет сильнее, чем шумные утехи молодых. Молодость демонстративна, старость поистине возвышенна. «Я стану прахом, но прахом влюбленным» (Кеведо).