альпийскими егерями штурмовать Рим. Иозефу также очень понравилось, что, по пиратской привычке захватив два парохода, он прибыл на Сицилию со своей тысячей помочь местным инсургентам. Там он зажил диктатором, правя именем короля. К нему в гости приезжал сам Александр Дюма, которым, уже бегло читая по-французски, Иосиф упивался вплоть до того, как покинуть дом. Потом Гарибальди побил неаполитанских генералов, чествовал прибывшего в Неаполь Виктора-Эммануила, но что-то у них не заладилось. Герой передумал якшаться с королем и решил с ним сражаться, был ранен в ногу и прооперирован русским врачом, неким Pirogov. И, подлечившись, поехал в Англию срывать овации восхищенных бриттов. Потом был разбит австрийцами при озере Гарда и удалился на Кипреру, где среди военных забот успел обзавестись приличным именьем. Но на месте ему не сиделось. Он возобновил свои подвиги, был арестован в Асиналунго и под стражей отправлен обратно в поместье, где взялся писать политические романы, направленные против папства (9). Впрочем, жизнь он закончил смиренным христианином, и перед смертью как всякий добрый католик успел исповедоваться и причаститься… Молодые люди конца века считали его своим героем. Это неспокойное поколение вступило в век двадцатый с жаждой революций и потрясений, неясно представляя себе, чего же, собственно, они хотят от Истории.
Семейная идиллия продолжалась недолго. Старшая сестра Стефания, рассеянная и застенчивая, вышла замуж за толстого француза из Прованса – что ж, и Тартарен был толст, – скупавшего финики в странах Магриба. Наверное, она тоже мечтала поохотиться на львов. А суровый и целеустремленный старший брат Леопольд, вдохновленный отцовским патриотизмом, уехал в Польшу учиться на богословском факультете Краковского университета. Сам пан Альбин получил контракт на хлебном юге России, в Кременчуге, и отправился строить там паровые мельницы – последнее в то время слово немецкой сельскохозяйственной перерабатывающей техники. И прихватил с собою мать и младшего сына. Иозефа, разлучив с ненаглядной теткой Жозефиной, определили в школу иезуитов, вернувшихся в Россию после почти векового изгнания, поблизости от Кременчуга, в Одессе. Ближе заведения, где преподавали бы на внятной мальчику латыни, никак не нашлось. Конечно, в те годы Иозеф не знал знаменитой фразы пьемонтского короля Карла-Альберта я стою между кинжалом карбонария и иезуитской чашкой шоколада. Тогда еще памятен был мучительный конец папы Климента XIV, именно так отравленного иезуитами, орден которых он объявил несуществующим.
Много позже, читая воспоминания своего Учителя, Иозеф наткнулся на место, где Князь не преминул вспомнить недобрым словом некоего полковника Жирардота, придерживавшегося иезуитских методов воспитания… Впрочем, представители ордена утверждали, что за истекшее столетие они исправились. И нет более человеколюбивых христиан, чем иезуиты. И более христианских человеколюбцев…
Поначалу маленький Иозеф обрадовался путешествию и тому, что теперь ему не нужно будет всякое воскресное утро, чем играть со сверстниками, петь у доминиканцев в хоре мальчиков Ave Maria, gratia plena[4], – на его несчастье в ранние годы у него был звонкий заливистый голос. Он еще не знал, что ему предстоят куда более тяжкие испытания. И что вместе с последним звонком колокольчика, означавшим отправление поезда на Вену, оборвалось его теплое итальянское детство.
Когда передачи прекратились, Иозеф понял: жене сообщили о его расстреле. Оставалось надеяться, что Нина сообразит отнести свое золото и шубы в Торгсин, забрать девочек и уехать от Москвы подальше. Старший сын Юрий уже учился в университете, и его она спасти не могла. Впрочем, сына не арестовали, дали доучиться, и через пять лет по получении известия о гибели отца он и сам погиб под Москвой в ополчении.
Бабушка так и поступила, будто читала мысли мужа сквозь тюремные стены. Она с дочерьми отправилась поначалу к своей сестре Нюре, которая была замужем за лесничим. Тот правил в привольных волжских лесах в бывшей Нижегородской губернии, позже переименованной в честь автора кошмарного романа Мать. Иозеф заглядывал в эту книгу, которую двум их девочкам-погодкам задавали читать в советской школе. То есть бабушка вернулась на родину: некогда, еще в свободной России, за десять лет до революции, она прибыла в Москву учиться на актрису как раз из Нижнего Новгорода. Она поступила в частную театральную школу, в класс молодого Вахтангова. Летом ее подруга по школе Наташа Хаткевич, которую отец-композитор пожелал видеть на каникулах на даче под Киевом, попросила подменить ее. Наташа подрабатывала секретаршей в одном художественном издательстве, которое принадлежало поляку по происхождению американскому гражданину Иозефу Альбиновичу М… Осенью того же года Нина вышла за него замуж. Муж был старше ее на четырнадцать лет, но, похоже, она никогда не пожалела о своем выборе.
Сразу после того, как Иозеф оказался отрезан от мира, начались ежедневные допросы: прежде они шли довольно вяло. Обшарпанный кабинет первого следователя, коротконогого, пухленького, со слюнявыми всегда губами, находился тоже в подвале, этажом выше. Ножки мебели, с которой поленились стереть инвентарные номера – скорее всего, это был конфискат, – были изгрызаны, возможно, у прежних владельцев рос в доме щенок. Иозефу помимо прочего вменялась работа на шведскую и польскую разведку, разве он не посещал регулярно приемы, которые устраивал польский посол. И не общался тайно с женой шведского посланника. Вы прямо-таки князя Курбского из меня решили сделать, заметил Иозеф. И когда следователь протянул ему протокол на подпись, Иозеф смог узнать, что он к тому же собирался сделаться курским князем. Протокол он подписал, наивно полагая, как и многие его товарищи по несчастью, что чем больше несусветной дичи будет в этом деле, тем очевиднее станет его невиновность.
Но следователь сменился, и это было еще одним подтверждением того, что участь арестованного иностранца решена.
Теперь Иозефа выводили из камеры и вели тремя этажами выше. Здесь в коридорах были ковровые дорожки, стояли фикусы в кадках. Что было всего страннее, так это то, что новый следователь, сидя спиной к огромной, во всю стену, карте Российской империи, именовавшейся теперь Советским Союзом, отныне вел допросы без протокола. В первый же день он усадил подследственного в кресло, предложил папиросы и чай. Иозеф никогда не курил, но от чая не отказался. Чай был сладкий, с лимоном. Что, меня тоже будем гипнотизировать? – произнес следователь загадочную фразу, нагловато, но неуверенно ухмыляясь (10).
Усмехнулся и Иозеф. – Бог мой послал Ангела Своего и заградил пасть львам[5].
Следователь посмотрел на него недоуменно. И промолчал. И никогда больше не возвращался к этому разговору.
Это были неторопливые, видимо бесцельные, беседы, – скорее всего, от него ждали имен, которые он мог обронить невзначай. Но Иозеф бдительно следил, чтобы имена не назывались.
Он никогда не лгал, и в первые месяцы отмалчивался. Но теперь, когда он пребывал, по-видимому, уже на том свете, терять ему было нечего. И на вопросы нового следователя Иосиф Альбинович, как он теперь именовался, стал отвечать вольно и со вкусом – намолчался в камере.
Новый следователь носил фамилию Праведников (11). Иозеф сразу поверил, что это его настоящая фамилия, что ж конспирироваться при покойнике-то. Было следователю лет тридцать – тридцать пять. Светло-русый, стриженый, он был безбров, если не считать бровями две красные, всегда расчесанные чуть не до крови, полоски, – признак, нервной, вернее всего, болезни. Внешности он был никак не дьяконской, но совершенно рабочей. Такой наружностью быстро обзаводятся попавшие в город крестьяне, когда им удается увильнуть от пролетарского труда и хорошо устроиться. В серых глазах, малоприметных на отъетой розовой мордахе, чудился глубоко спрятанный страх. Но глазки эти вдруг загорались, будто внутри наспех сделанного черепа включалась лампочка, едва ему казалось, что сейчас он поймает арестанта на лжи, и будет ему пожива. Был он всегда в гражданском кургузом пиджаке. Но из неосторожного обращения к нему однажды увальня-конвоира Иозеф узнал его чин: старший лейтенант. В советской иерархии этот чин в НКВД был равен примерно армейскому капитану. А то и майору.
Праведников обычно брал с места в карьер.
Скажем, на первом же посмертном допросе он спросил арестанта не без явного любопытства, что тот думает о большевиках. Сначала Иозеф пробормотал что-то невнятное, мол, даже музыку для своего пролетарского гимна не смогли сами выдумать, взяли у французов. Но потом решил не отказывать себе в удовольствии, изголодавшись по свободным беседам, и принялся отвечать развернуто. Прежде всего он указал любознательному Праведникову на тот факт, что у Ленина решительно не было собственных идей. Его так называемые философские труды всего лишь прилежно составленные студенческие конспекты, распределенные по тетрадям. Вся его теория – извращенный и вульгаризированный донельзя марксизм. Даже ругательное выражение гнилая интеллигенция он позаимствовал у Александра Третьего. План ГОЭЛРО и идею всеобщего разоружения – у Николая Первого. Даже высылку в двадцать втором интеллигенции двумя пароходами, в Стокгольм и в Гамбург, он скопировал с идеи анархистских пароходов, отплывших из США в Европу двумя годами раньше. Идею концентрационных лагерей, куда помещали взбунтовавшихся тамбовских крестьян, взял у англичан (12). А всю партийную символику и ритуальную сторону содрал – это правильно по-русски? – с церковных обрядов. Скажем, их большевистские демонстрации это типичные пасхальные крестные ходы, только что не с церковными, а с революционными хоругвями. Распространившиеся в последние годы изображения Ленина-младенца – христианская традиция, на многих итальянских картинах Мадонна изображена с младенцем Иисусом на руках. А сюжет со скорбящей матерью Ленина – чем не Пьета? (13). А масонские серп и молот? И масонский же ответ