44) Нина просто чуть опередила Раковского: тот вступил в должность в конце января девятнадцатого, о чем Иозеф, должно быть, прочел в киевских газетах. До июля двадцать третьего исполнял должность председателя СНК Украины и одновременно наркома иностранных дел. В СССР почитался как один из создателей советской власти на Украине.
45) Намек на эпизод, приведенный во второй книге Тита Ливия: спор римлян с альбанцами о местонахождении священной статуи Юноны.
46) Рассказчик здесь вспоминает, очевидно, строки из стихотворения «Тополь» Афанасия Фета:
Лишь ты один над мертвыми степями
Таишь, мой тополь, смертный свой недуг…
47) Здесь преподаватель латыни Зевота проявил себя профаном в области зоологии: волки, в отличие от людей, по большей части однолюбы.
48) Крестьянка между тем ничего не напутала. Нестор Махно порвал с большевиками лишь в мае, когда он поддержал инициативу создания отдельной армии повстанцев. В июне Предреввоенсовета Лев Троцкий объявил Махно вне закона за неподчинение командованию.
49) Иозеф тогда не мог знать, что Сталин работал на царскую охранку. По некоторым сведениям, которые невозможно теперь документально проверить, о чем Сталин в свое время предусмотрительно позаботился, его агентурная кличка была Оська Корявый.
50) Кропоткин отвечал им взаимностью. Из дневника 1900 года: …Вчера было собрание русское – 75-летие. Все было очень хорошо. Но ввязался плюгавенький марксида и пошел: буржуа, либералы, и все-то движение 70-х было буржуазным… Всем до того тошно стало… Я до пяти не спал, просто боль чувствуешь за этих недоумков; а их чуть не целое поколение!
51) Не удалось выяснить, что это была за газета. Поскольку цензуры не существовало, то в одном только Харькове газет выходило несколько десятков наименований, некоторые из них не держались и месяца, и даже в самых тщательных каталогах некоторые наименования отсутствуют.
52) На похороны князя пришла группа анархистов с черным знаменем: многих ЧК арестовала еще в мае 18-го, но по такому случаю семерых выпустили из тюрьмы под честное слово.
Часть вторая
Все в мире изменилось в это лихолетье, а столичный город Харьков, казалось, нет.
Город с двумя парадными улицами в центре, обсаженными тополями, с кривыми, но прибранными, захлебывавшимися молодой зеленью боковыми улочками, разбегавшимися одновременно во все стороны, был, как всегда, присыпан провинциальной пылью. Шумел, как прежде, бестолковый на взгляд Благовещенский базар, и кипешился толкучий рынок. Сапожники в широких клеенчатых фартуках на порогах своих лавочек как ни в чем не бывало ладили каблуки и подметки. Кричали прежними голосами уличные разносчики, в полуподвалах торговали привычным скобяным товаром. Восстали, как из-под земли, кондитерские – в витринах на тяжелых черных противнях лежали темные влажные картофелины трюфелей с нахлобученными витыми горками салатного, желтого и розового крема, будто до того пирожные нарочно прятали. Посадские обыватели, как встарь, сидели на лавках перед своими воротами и лузгали подсолнечные семечки. Лежали в пыли безродные худые собаки и, как при монархии, показывали сине-розовые языки. Во дворах коротконогие женщины в смятых тапках, с подоткнутыми полами ситцевых ли, байковых ли халатов развешивали для просушки белье на веревках и, судя по обилию визгливой детворы, не останавливались исправно рожать. Вернулись, пусть не в прежнем обилии, свечи, хлеб, дрова, сало, молоко, мыло, бумага, книги (1). Впрочем, на две последние категории товаров спрос упал.
Большевиков нигде видно не было.
Разве нет-нет да покажется какой-нибудь народный милиционер в свиной упряжи. Или возникнет кривоногая фигура одинокого красноармейца, наспех перехваченная кожаной амуницией и тоже припыленная… Как и раньше, в церквах звонили к обедне и возобновили работу частные бани.
На самом деле это был совсем не тот Харьков.
Демонические революционеры разных мастей столько раз прошли по нему, что город, как изнасилованная баба, всхлипывая и сглатывая горечь обиды, наскоро подмывшись, снова принялся за повседневную жизнь, но что-то в нем дрогнуло и покосилось. Потому и воцарившихся, наконец, окончательных комиссаров принял Харьков равнодушно. К тому ж вышли поблажки, и жители возомнили, что худшее позади и можно постараться все забыть и зажить по-прежнему.
Но жить, как прежде, не получалось. Харьков обмяк и опустился.
Приличная публика исчезла из города. В их домах теперь организовались какие-то конторы. В их квартирах тесно поселились совсем другие, часто хуторские, степные люди, занимая под жилье не только бывшие кабинеты с каминами, но и ванные комнаты.
Изменились лица на улицах. Это произошло стремительно, казалось – в одночасье, будто в поругание науки, будь то этнография или антропология, хотя в массе своей человеческий материал оставался прежним. Само выражение лиц упростилось, в нем проступили изначальные, пещерные черты, хоть некоторые граждане до сих пор пользовались пенсне и носовыми платками.
Иозеф, поглядывая вокруг, старался припомнить из истории человеческой примеры столь разительных перемен, на которые и потребовалось-то всего год-полтора. В голову приходило восстание анабаптистов в маленьком немецком княжестве, было это почти четыреста лет назад, но здесь же неподалеку, в этой же самой Европе.
Что ж, человеческая природа неизлечима.
Тогда в этом средненемецком городке вспыхнула и победила революция. Новые власти переименовали столицу в Новый Иерусалим, ну как в России позже дважды переименуют Петербург, а за ним и многие менее значительные населенные пункты. Заодно переназвали улицы и дни недели. Бюргеров стали поголовно обращать в новую веру – по-нынешнему, принимать в партию. Начался террор, и нелояльных безжалостно убивали. На улицах висело сообщение человек человеку – друг. И палачи, позавтракав, шли на работу, читали этот лозунг и с удовлетворением кивали головами: истинно так! Гражданам было предписано называть друг друга братьями и сестрами, как теперь товарищами. Запретили французские вывески. Женщинам было заказано носить украшения. Ежели муж обидит жену, та могла пожаловаться властям, написать в партком, так сказать. Появился, разумеется, диктатор, тот, кто возглавлял восстание, и ввел полнейший коммунизм. Все имущество оказалось обобществлено, и отменено хождение старых денег. Новый год стали отсчитывать со дня победоносного восстания. Обыватели не имели права запираться в своих, теперь уже общих, коммунальных, жилищах, а собакам предписывалось лаять только до десяти вечера и с восьми утра. Трапезы по большей части бывали коллективными, под громкое чтение Ветхого Завета, под музыку Интернационала, если угодно. После первоначального аскетизма воцарился промискуитет, правда, никто из многочисленных наложниц правителей не додумался до теории стакана воды. Вскоре члены тамошнего ЦК оказались баснословно богаты, тогда как обычные граждане голодали. И все – во имя установления Царства Божия на земле, причем в самые сжатые сроки (2)…
Иоанн в письме к Ангелу Леодакийской церкви сетовал: говоришь: я разбогател и ни в чем не имею нужды; а не знаешь, что ты несчастен и жалок, и низок, и слеп, и наг. Это писалось, когда и двух десятилетий не прошло от духовных подвигов первых христиан-бессребреников (3).
А коли далеко не ходить, можно припомнить, как здесь же, на Украине, анархисты-махновцы занимались уничтожением собственности. Очень скоро у верхушки оказались припрятаны клады награбленного золота и драгоценностей. Моногамию чистые анархисты, как и положено модернистам, начисто отвергали, и каждый обзавелся гаремом проституток, объявив захваченный район виноградным. Новое государство без государства никаких успехов не добилось, если не считать эпидемии сифилиса (4).
В Харькове семья оказалась благодаря тому же Раковскому. Иозеф написал ему наудачу и получил очень теплый ответ с припиской: для тебя здесь чертова пропасть работы. Причем Христо не выспрашивал никаких подробностей: понятно, ему не хватало образованных людей. Было ясно и то, что он, как все большевики в те годы, очень торопится (5).
Иозефа определили сотрудником в одну из канцелярий губернского продкомитета: комитет этот представлял собой то жалкое, что осталось от широкого поначалу кооперативного движения на Украине (6). Определили с донельзя расплывчато предписанными функциями. Это была синекура: приказ гласил, что тов. И. А. М. поручено научное руководство канцелярией, что было, конечно, эвфемизмом для полного отсутствия каких-либо обязанностей: какая такая к черту научная работа может вестись в канцелярии. Короче говоря, Христо устроил давнему эмигрантскому товарищу теплое местечко с прикреплением – тогда уже возникло это советское словечко (7).
Нина лишь раз в неделю пользовалась этой привилегией, беря в номенклатурной столовой продукты сухим пайком на дом: крупу, макароны, сахар, спички, соль. Все остальное покупала на базаре. А керосин для примуса – в опять открывшихся керосинных лавках.
Три комнаты со столовой на теплой светлой веранде, глядевшей в сад, они наняли в доме той же, прежней, Нининой хозяйки: дом оказался не занят и был в двух кварталах от нового места работы Иозефа.
Хозяйка не изумилась воскрешению Иозефа, теперь это часто случается. Впрочем, Нина – хорошенькая, складная и подвижная, в этой человеческой круговерти вполне могла справить себе и другого мужа. И, кто знает, может, этот – на самом деле новый… Чему хозяйка действительно удивилась донельзя, так это тому, что видит Нину и ее маленького сына живыми. И даже здоровыми и не изголодавшимися. Что ж, хорошо, теперь вдоволь наговорятся.
Это были тихие и мирные три без малого года. Иозеф, казалось, смирился с подчиненной участью Украины. В конце концов, автономия ее была значительна, но вхождение в Европу приходилось все-таки отложить. Зато маленький Юрик получил в подарок железную детскую педальную машину, которую, впрочем, невзлюбил хозяйкин петух.