– И что же вас здесь смущает?
– Но имени-то у вас оказалось три! – сокрушенно сказал следователь. – И как прикажете тогда оформлять?
У Иозефа действительно было три имени: Иозеф, Петр и Павел. Для повседневного оборота он некогда выбрал первое. А о двух других и не помнил до времени, пока не оказалось, что Учитель празднует свои именины в июле, на Петра и Павла. Это был и день побега Князя из-под ареста. Иозеф тоже стал отмечать этот день…
Ему стало жалко бедолагу Праведникова. Он сказал:
– Вы вот что, голубчик, не переживайте. Пишите везде, как писали, Иосиф Альбинович. И про те два имени не беспокойтесь: такие штучки были у буржуазной католической церкви. Чтоб запутать честных людей… Забудьте вы этих апостолов, этих Петра с Павлом. В другое время с вами живем…
– Что ж, вы правы, наверное. Забудем. Но и вы не проговоритесь. А то мало ли что… Одно у вас имя – и точка!
– Точка, конечно, – согласился арестант. – И вам проще, и мне удобнее.
На полустанке, на котором сошел Иозеф, его встретил мужик на крестьянской телеге, запряженной заморенной грязной лошадью.
– Меня послали встретить, – сказал мужик. – Запрягать больше некому. Там никто лошадью управлять не может. Но они ждут, ждут, готовятся…
Мужик казался говорливым, расторопным. Даже несколько вертлявым. Он помог поднять чемодан на телегу и наскоро завернутую и перевязанную стопку книг. Иозеф уселся на солому, мужик взял вожжи, и лошадь без понуканий пошла тихим осторожным шагом, чтоб ненароком не упасть. Иозеф подумал, что дорога предстоит долгая.
– Как тебя зовут? – спросил Иозеф, когда миновали последние дома поселка.
– Данилой, – повернул возница к ездоку заросшее черной бородой улыбающееся лицо – темное не столько от загара, сколько от природы, изнутри. Он произнес свое имя весело.
Но потом надолго замолчал: кажется, его целиком занимала дорога и усталая от жизни лошадь. И вокруг стояла тишина. Молчали давно не паханные, поросшие бурьяном, молочаем и дикой коноплей поля. И низко стояло над степью скучное небо. Оживлял тяжелый воздух лишь черный издалека коршун, что плавно чертил в вышине, высматривая нерасторопного суслика.
– Что ж, если верить, что не умрешь, так и не умрешь, – отчетливо выговорил вдруг Данила.
– Добрый совет, – согласился Иозеф, хоть и несколько удивился. – А ты в заповеднике служишь?
– Да, я у них сторожем. И всякое такое… что подсобить, за лошадью ходить, печка опять же… Так вот что тебе скажу: друг к другу ходите, хлеб-соль водите, любовь творите и богу молитесь. Книгу живую читайте. – И пояснил: – Так говорят харитоны, что на реках вологодских в земле живут, святые люди. Хорошо говорят, правильно. Ведь верно?
– Хорошо, конечно.
– С ними, сходя с небеси, Христос беседовал…
Мужик был, по-видимому, сектантом: примерно так разговаривали порученные некогда заботам Иозефа духоборы. Четверть века тому назад.
Через какое-то время остановились. Сошли на землю, укрыться было негде, присели на солнцепеке, возница развернул широкий чистый носовой платок, в нем были яйца, огурцы и кукурузная лепешка: угощайся, милый человек, чем бог послал. У Иозефа была с собой фляга чистой кипяченой воды, еще и сдобренная на всякий случай коньяком. Но, едва понюхав воду и уловив алкогольный дух, Данила пить отказался.
– Ты грамоте знаешь?
– Конечно, знаем.
– Записываешь, что вот сейчас по дороге мне говорил?
– Нет, у меня все здесь, в воображении, – тронул Данила круглую татарскую шапку валяной шерсти.
– Так на тебе блокнот. – Иозеф протянул ему блокнот с двумя только вырванными страницами. И ополовиненный, американский еще, чудом выживший химический карандаш.
– Вот спасибо, – Данила опять весело и радостно улыбнулся. У него были чистые белые зубы – сектанты не пили и не курили. Послюнявил карандашик. Попробовал – черкнул что-то на страничке. – Бога за тебя буду молить. Христа и Богородицу. И своим скажу.
Прошло еще около часа, когда впереди за светлой зеленью затемнела заросль осоки – телега приближалась к воде. Лошадь, почуяв запах влаги, захрипела от жажды. Это был так называемый Чапельский под, природная долина, по весне заполнявшаяся талой водой и превращавшаяся в широко разливавшееся озеро размером километров пять на пять. Там, где вода уже отошла, остались пласты черствой красноватой глины, начинавшие трескаться. Завиднелась на взгорке и ржавая крыша под двумя-тремя зелеными пирамидками тополей, контора, должно быть, заповедника. Потом возникли и очертания двух-трех других строений – это были добротной немецкой постройки двухэтажные дома сотрудников.
Отнеслись к нему старожилы приветливо. В этот знойный час, когда на юге у добрых людей принято дремать после обеда, представлены они были одной-единственной молодой, довольно смазливой по степному-то безлюдью и расторопной бабой, должность которой названа не была. Баба встретила его с опаской и не без подобострастия. Почитая, наверное, не иначе как ревизором – уж очень серьезными бумагами снабдили его в Харькове.
Разместили по-барски: отвели отдельный просторный дом, пустовавший с начала войны и тщательно прибранный.
– Кипятку у нас на кухне будете брать, – хлопотливо тараторила баба. – Там всегда самовар горячий. А внизу, в подвале и ле€дник есть, так что располагайтесь.
– Иосиф, – сказал Иозеф, – Иосиф Альбинович. А вас как зовут?
– Анжела. А кушать со всеми просим. Только у нас по-простому…
– Да бог с вами, какие нынче разносолы, – отмахнулся Иозеф, несколько удивившись экзотичному для глуши имени бабы и отметив, что держится она на самом деле вполне уверенно, ангельские услужливость и суетливость ее скорее показные. И улыбается чуть криво.
– А если писа€ть будете, так там наверху стол… И книги можно ставить на полочку…
– Спасибо, разберусь как-нибудь.
Баба ушла.
И верно: наверху, в мезонине, куда вела уютная деревянная лесенка с точно выточенными балясинами, стоял аккуратно отструганный и добротно сколоченный, самодельный стол. Пахло нагретым деревом, столярным клеем и полынью от раскрытого окна. Из комнаты открывался замечательный вид: погода была прозрачная, ни облачка, и за степью угадывались дымно-синие очертания далеких Крымских гор. А если б можно было подняться выше, то справа, наверное, завиднелось бы и море у горизонта…
Замечательно, но делать Иозефу и здесь было совершенно нечего: комиссар организовал ему приятную ссылку. Журналы из-за границы, конечно же, перестали поступать, на возобновление подписки валюты у заповедника не было. Старые были давно прочитаны, да и остались от них лишь толстые глянцевые страницы с иллюстрациями, не годившиеся на растопку. Никаких новых переводов не требовалось.
Вечером первого же дня на кухне Иозеф встретил еще одного, кроме возницы и ключницы, сотрудника, представившегося лаборантом и назвавшегося Завадовским. Они ужинали за одним столом, лаборант был немногословен. По короткому, насмешливо-ласковому обращению с ним Анжелы, подававшей им, Иозеф заключил, что между ней и Завадовским не одни служебные отношения. Заметил он и то, что солдатская форма висела на фигуре лаборанта совсем мешком – скорее всего, он был бывшим офицером и скрывал это: была в Завадовском и выправка, и офицерская осанка, и привык к пригнанной по фигуре форме, а не к гимнастерке с чужого плеча.
– Как устроились? – спросил Иозефа лаборант. Но улыбнуться у него не получалось: лицо Завадовского с левой стороны было изуродовано белым рваным шрамом, похоже – штыковое ранение. И казалось мертвым. Дополнял впечатление сумрачности и длинный нос клювом, нависавший над щегольскими, впрочем, вполне печоринскими, усиками. Пухлая нижняя губа говорила о принадлежности дворянскому сословию…
– А вы загляните ко мне, – пригласил своего нового сотрудника Иозеф. Ему почудилось в Завадовском что-то скрыто-враждебное и опасное. В таких случаях Иозеф не любил выжидать, желая сразу убедиться в причинах этой заведомой к себе неприязни. – Милости просим.
– Вы иностранец? – спросил тот.
– Поляк. Украинский. С Галичины. Скорее русин, если уж быть точным. – Про свое итало-сербское по матери происхождение Иозеф умолчал. Равно как и про американское гражданство.
– Что ж, я тоже поляк. По отцу… А заглянуть можно, пан Иозеф, отчего ж не заглянуть…
Завадовский поднялся и вышел. В окно Иозеф видел, как во дворе к нему подошел мальчишка. Кажется, в кармане шинели у лаборанта были леденцы, просыпавшиеся из худого кулька. Мальчик, конечно, знал о леденцах, наверное, не раз угощался. В жестах Завадовского, когда он общался с мальчиком, была какая-то робкая нежность. Иозефу почудилась в этой неловкости жалость к мальчику офицера, некогда лишившего, быть может, жизни его отца. Мальчишка быстро отправил конфетки в рот и принялся ловко сплевывать налипшую на них махорку.
Вечером Завадовский пришел, принеся с собою бутыль мутного крепкого пойла (10). Самогон, судя по фруктовому запаху, был выгнан из перебродившего настоя прошлогодней садовой падалицы, слив, абрикосов и груш. Принес он и два стакана, шмат желтого сала, большую горбушку серого ржаного хлеба, лук и огурцы.
– Вот, чем богаты нынче гей-славяне.
Гость уселся без приглашения. Достал из кармана шинели складной нож, быстро порезал сало, ловко разлил самогон, получилось ровно по полстакана.
– С прибытием!
– За знакомство.
Завадовский привычно, махом, выпил зелье и пососал кусочек сала. Иозеф, сделав над собой усилие, выпил треть стакана, поперхнулся, занюхал хлебом.
– Что, крепко? Да вы закусите, – сказал насмешливо Завадовский. И, сделав вид, что не замечает затруднений хозяина, спросил: – Добрались без приключений?
– Чудный возница оказался, – отдышавшись и нюхая корку хлеба, отвечал Иозеф. – Кажется, из хлыстов.
– Как же, как же: хлыщу, хлыщу, Христа ищу. Смиренные, а не знаешь, чего от них, от голубей этих, ждать. Новую власт