После недавних треволнений нас ожидала одна непредвиденная забава: охота на огромное морское чудище. Когда марсовый – это такой остроглазый матрос, которого загоняют на мачту следить за горизонтом, – обнаружил в море кружащую вокруг «Диомеда» рыбину, именуемую знающими людьми рыба-молот, он немедля сообщил о находке на капитанский мостик. Длинный акулий плавник был столь изрядного размера, что капитану взбрела в голову нездоровая идея – изловить злобную тварь. Впрочем, если всякое божье создание из родных вод тянуть на палубу, тому есть от чего разозлиться.
Как утверждал сам морской волк, в год от зубов акулы гибнет меньше народу, чем от удара кокосом по голове. Но, поскольку орехов на борту не имелось, от зубов морского хищника следовало держаться подальше. Когда я воочию увидел тварь, которую после двух часов терзаний мы наконец-то вытащили на борт, я вспомнил о не изреченной мудрости господа все, что знал, и догадался кое о чем новом. Громадная рыбина от носа до кончика хвоста имела аж за три сажени. Но самое нелепое и даже страшное было другое: на носу у этого морского чудища было нечто вроде доски, из каждого края которой глядел не предвещавший ничего хорошего злобный глаз. Однако долго смотреть в ее глаза возможности не было. Вытащенная из воды мерзкая тварь начала метаться по палубе и колотить хвостом с такой яростной силой, что едва не снесла нам мачту.
Я оказался чересчур близко к голове чуда-юда морского, и, должно быть, оно решило напоследок отобедать не то чтобы со мной, скорее мной. Громадина рванулась вперед, подпрыгнула и оказалась почти у моих ног. Я шарахнулся от нее и, поскользнувшись на мокрой палубе, растянулся, едва не сунув ей в пасть свой правый сапог. Тварь еще раз дернулась ко мне. От избытка чувств я приголубил ее по носу шпорой и начал отползать, стараясь не упускать мерзкое чудище из виду. На мое счастье, подоспевший капитан в упор выпалил из двух пистолей в голову прожорливой рыбине. Та еще некоторое время подергалась, разевая пасть, но уже без прежнего аппетита. Вот такая вот история. И знаешь, что я произнес, едва поднявшись с палубы?
– Представления не имею.
– Я поблагодарил капитана. Можно было и догадаться. А если без шуток, то по тому, что говорит человек перед гибелью, о нем можно сказать больше, чем зная историю всей его прежней жизни.
Это и простых смертных касается, и власть имущих мира сего…
Императрица Елизавета Первая, дщерь великого Петра, порою демонстрировала нрав крутой, совсем как у батюшки. Рассказывают, что даже за полминуты до смерти своей она до икоты напугала лекарей. Очнувшись от смертного забытья, государыня поднялась в постели на локте и, обведя все вокруг недобрым взором, грозно осведомилась… Как думаешь: что спросила императрица?
Ответ смотрите на с. 187.
– Или, скажем, Людовик Шестнадцатый, король Франции – никчемный монарх был, ежели позволено обычным людям подобное говорить о помазанниках божьих.
В моей борзой больше царственности, нежели в том самодержце было. Но поднимаясь на эшафот, он спросил у палача, не слышно ли чего-нибудь об экспедиции Лаперуза. Понимаешь? До последнего момента он продолжал оставаться королем, судьба подданных волновала его даже за минуту до собственной смерти!
Его супруга, очаровательная грациозная Мария-Антуанетта, восходя на плаху, случайно наступила на ногу палачу. И что же ты думаешь? Она остановилась и попросила прощения, сказав, что сделала это ненарочно. Так-то! Ибо она воистину была королева и, невзирая на неотвратимую гибель, должна была оставаться безупречной!
А вот мерзкий адвокатишка Робеспьер в ужасе перед острым ножом гильотины слюняво проблеял, что революция пожирает своих детей! О детях революции он подумал, кляузная душонка! О тысячах казненных людей не вспомнил, о красавицах, посланных им под нож, не подумал. Стариков и детей не пожалел!
Как по мне, одно плохо: голодная революция, мерзкая шлюха, его на десерт приберегла. Сразу бы позавтракала им, глядишь, и не пришлось бы нам, кровь проливая, идти на Париж, учить выродков революции уму-разуму.
Да и прославленный император их, прости Господи, не лучше. На острове Святой Елены только тем и тешил себя, что сокрушался о прежнем величии и пытался обвинить всех в своих бедах. Уж куда Бонапарту до истинного римского величия императора Септимия Севера, произнесшего перед кончиной: «Я был всем, и это все – ничто!»
– А вот вы бы, господин полковник, что бы вы сказали в такой ситуации?
– Перед гибелью-то? Разные ситуации бывали, разное и говорил. Но самое забавное изрек, еще будучи поручиком. Но чтобы понять всю соль, следует по порядку рассказать, как дело было.
Незадолго до войны с Наполеоном за дуэль с графом… неважно, с каким графом, перевели меня из лейб-гвардии гусарского полка в действующую армию. Прямо сказать, я о том слез не лил и с охотой помчался на Дунай, где в ту пору стояли наши войска. И поспел в самый раз аккурат в полымя.
Как тебе известно, в ту самую пору Михайло Илларионович Кутузов разгромил турок у придунайской крепости Рущук и пленил там великого визиря Ахмет-пашу. Незадолго перед тем, как визирь сложил оружие, история моя и случилась.
Имелся у нас в Рущуке верный человек, который поставлял сведения о том, где какие войска расположены, кто из военачальников что задумал. Словом, весьма полезный человек был. И вот понадобилось командованию ему кое-что передать. А как это сделать – неясно. Вот я и вызвался. У дяди моего, бригадира, в имении конюх служил – турок Гасан, привезенный им еще из-под Измаила. В наших краях он обжился, семью завел, так что домой не стремился. От него я немного по-турецки говорить, но более – понимать научился. Да и сам я в ту пору был почти что осман: чернявый, усы, хоть за уши закручивай, только что носом не вышел, но это уж – не всякому везет.
Переоделся я, стало быть, янычаром, пробрался во вражий лагерь, отыскал нужного человека, все ему передал. Обратно возвращаться – тут-то незадача и случилась. Обложили наши турок, обошли, ночью ударили так, что пух и перья полетели. А остатки султанской армии заперлись в Рущуке и приготовились дорого продать свою жизнь. С рассвета у них торги: обмен ядрами и любезностями. А мне-то что делать? Отыскал я на берегу Дуная одну милую смуглянку. Она мне и говорит: «Могу тебя спрятать в надежном месте. Но провести-то я тебя проведу, где спрятаться, укажу, а дальше сам крутись – твоя удача да божья воля. Не обессудь, если что не так!»
Ничего не попишешь, выбора нет. Сделал все, как было сказано: переоделся в турецкое женское платье, а оно такое, что лишь глаза видны. Поставил на плечо корзину со всякими фруктами и пошел за спасительницей, куда она повела. Знать бы куда, может, иное место поискал бы. Но смуглянка о том не рассказывала, а я счел неуместным спрашивать, иначе получается, вроде как не доверяю ей. Так вот, пришли мы на место, она мне под шумок указала на какую-то маленькую комнатку и прошептала: «Сиди там как можно тише. Лепешки, воду и фрукты буду тебе носить. Главное, смотри, чтоб евнухи на тебя внимания не обратили». При слове «евнухи» я, брат, напрягся. И было от чего. Оказалось, привела меня плутовка в усадьбу самого Ахмет-паши, а в этой самой части дома располагался его гарем. Положа руку на сердце, честно скажу, никаких претензий у Ахмет-паши ко мне за те четыре дня, что я в его гареме провел, быть не могло. Единственное: повидал я его жен без паранджи. Но, слава богу, в одеждах. У пушечного ядра фигура лучше, нежели у этих красавиц. А уж лица… Да поставь Ахмет-паша своих жен в крепостных воротах, их бы только безлунной ночью штурмовать решились, и то не сразу. Хозяин в своем «цветнике» появлялся редко, тут его понять можно, я бы и сам там не больно усердствовал. Тем паче – днем обстрелы, вечером переговоры.
Но судьба, как известно, барышня с причудами и тут раскапризничалась не на шутку. Аккурат на четвертый день перед закатом является Ахмет-паша с парой евнухов и начинает обходить жен и наложниц, выбирая, какую бы из своих прелестниц осчастливить процентами по супружескому долгу. Я сразу на колени бухнулся, глаза в стену, киваю, будто молюсь. А визирь в комнату заглянул, оценил, должно быть, что фигура у меня получше, чем у прочих, и, ни тебе «здрасьте», ткнул: «Эта». Евнухи ко мне бросились, я на ноги вскочил, одному лбом физиономию расквасил, другому пятерней нос на бок свернул. Раз уж до такого дело дошло, самое время повеселиться напоследок.
В общем, машу я себе кулаками и вдруг прямо перед собою вижу Ахмет-пашу с занесенным ятаганом. Вот тут-то и пришла мне пора о последнем слове подумать, вернее, уже и не подумать, а сразу выпалить, чтоб не в бровь, а в глаз.
– И что же вы сказали, господин полковник?
– Я ему крикнул: «Эфенди, то, что у меня черные усы, еще не означает, что я ваша жена!» От такого заявления визирь аж на месте замер. А я, не будь дураком, у него под рукой проскочил, на крышу забрался, через ограду перемахнул и… в Дунай. Под выстрелами переплыл, тем и спасся. Такая, брат, история.
А вот, скажем, будь я подданный османского султана, да случилось бы дело в Константинополе, ну то есть в Стамбуле, то, быть может, мне была бы дана возможность буйну голову сохранить.
– Как же?
– С помощью быстрых ног.
– Вы бы сбежали?
– От смерти? Надо думать, да. Но правду сказать, тогда всякий знатный дворянин Османской империи мог этак спастись, ибо в ту пору существовал обычай, позволявший ногам отвечать за голову, и, пожалуй, многие турецкие сановники втайне упражнялись, бегая на рассвете от ворот султанского дворца Топкапы до Рыбного рынка. Впрочем, полагаю, и палачи там ноги тренировали не менее, чем руки. Так что спасение жизни, так или иначе, было делом непростым.
– Но каким образом?
– Э, братец, я уж тебе столько подсказал, нешто сложно теперь самому догадаться?