Вот, к примеру: стояли мы тогда в Париже, и квартировал я на постоялом дворе «Алый шантеклер». Ясное дело, победу всей армией праздновали, как же без этого? И вот, извольте понять, утром, на рассвете, будит меня хозяин апартаментов и напоминает, что у меня в Булонском лесу в этот час назначена дуэль с неким корнетом. Убей бог, не помню, из-за чего стрелялись. То ли из-за женщины, то ли из-за дерева…
– Какого дерева, позвольте спросить? – ошеломленно заморгал Синичкин.
– Генеалогического, ясное дело, – хмыкнул Ржевский. – Не из-за дуба же! Но дело не в том. Командую я принести вина, одеваюсь… А в голове шумит, точно шторм в Маркизовой луже. Так и шатает, того гляди, затопит. И вот, едва Прошка отыскал в двери буфетной мой второй сапог, приносят мне бутыль живительной влаги. Отменное вино, я вам скажу! «Блан де блан» известного винодела мосье Шене. Гляжу я на бутылку и соображаю, что хватил вчера лишку. Причем изрядно хватил. Глаза протер, ан нет, не пропадает морок: как есть, горлышко на бутылке вкось смотрит, совсем, как нос у моего Прошки. Ну до того, чтобы насухую ехать и не испробовать оный «Блан де блан», дело не дошло. Голову маленько поправил, взгромоздился на коня и – в Булонский лес. А сам думаю: «Если глаза меня спозаранку так подводят, то для точного боя стрелять нужно не прямо, а несколько левее».
Приехал. Все уже в сборе. Отмерили, как водится, шагами сговоренную дистанцию. Встали. Подняли свои роковые «лепажи» к глазам, того и гляди, выпорхнет из черного зрачка пистолетного ствола безглазая, чирк косой – и нет человечка. Как на исповеди тебе скажу, волнительное чувство! Очень я его в прежние времена любил! Смотришь, как противник свой преотменнейшей работы ствол опускает, аккурат глядя тебе в лоб, и так белый свет тебе вдруг становится дорог, что не пересказать! Словом, начали сходиться с корнетом. От волнения да с непривычки у него в пальце дрожь образовалась, ну он сразу и выпалил, почем зря. Сиди меж ветвей ближнего платана какая-нибудь белка, может, даже попал бы ей в глаз. Но ни белки, ни тем паче меня на дереве не оказалось. Так что замер сей благородный юноша ни жив, ни мертв, но более мертв, чем жив, ибо знал шельмец, что промаху я не дам!
Прямо говоря, убивать его у меня и в мыслях не было, но отменно проучить наглеца следовало. Хоть уж теперь и не упомню, за что. Так вот, размышляя об утренней бутылке, я отвел ствол влево и стрельнул в белый свет, как в копеечку. И ясное дело, точно поразил этот самый белый свет. А корнет, к слову сказать, ныне он уже полный генерал, решил, будто я пожалел его, бросился мне на шею со слезами радости и благодарности. С тех пор мы друзья, не разлей вода. Так-то вот оно бывает.
– Но простите, остроумие-то здесь при чем?!
– При бутылке, друг мой, при бутылке! Но сам посуди, не мог же я в рассказе предпочесть бутылку старинной боевой дружбе?
Так вот, как говорят французы: «Вернемся к нашим баранам!», вернее, бутылкам. Как оказалось, горлышко у них и впрямь искривлено. А вдобавок еще и на боку вмятина. Должно быть, стеклодув, прежде чем за работу взяться, сам изрядно хлебнул «Блан де блан». Но речь не о том…
…Винодел мосье Жан-Поль Шене именно в такой бутылке представил вино на высокий суд Людовика Четырнадцатого, которого сами французы именовали Король-Солнце. Сей монарх, как всякому известно, был весьма падок на лесть и внешние проявления всяческого преклонения, что, конечно же, глупо, но чертовски свойственно человеческой натуре.
Увидав такое подношение, король разгневался: что это за непотребство явили его августейшему взору?! А Солнце на то и Солнце: порой греет, а порой и взгреть может. Не миновать бы виноделу беды, когда бы не был он завзятым остроумцем и немного льстецом.
Как, думаешь, выкрутился он перед Людовиком, как оправдал уродскую форму своего подарка? И ведь так лихо извернулся, что и по сей день «Блан де блан» в такие же бутылки разливают. Могу лишь чуточку подсказать: когда б мосье Шене делал подобную бутылку для моей особы, она была бы измята, точь-в-точь как кираса молодца-кавалергарда после фронтальной сшибки.
Ответ смотрите на с. 190.
Глава 15Краснобаи
– Вот здесь теперь мое поле сражения! – полковник Ржевский обвел рукой плотные шеренги книг на полках, массивный стол, обтянутый зеленым сукном, стопку белых листов и надраенный до солнечных зайчиков бронзовый письменный набор с отточенными перьями, красующимися, будто плюмаж на шляпе полководца…
…И поверь мне, братец, быть может, оно поважнее всех прочих, на которых мне довелось сражаться. И битва тут пусть и не столь кровопролитна, но отнюдь не легче, чем прежние.
Если судить здраво, порою слова – оружие не худшее, чем сабля или пуля. Пулю раз выпустил и… поминай, как звали. Слово же – иное дело, его сколько в ход не пускай – не тупится, иной раз и вовсе с каждым разом все сильнее в цель бьет.
– Неужели по-прежнему сражаетесь тут с давным-давно почившими врагами Отечества? – дерзко съязвил корнет Синичкин, оглядываясь на дверь.
– Почившими?! Вот, скажем, приснопамятный император французов Наполеон – вроде бы и проигрался дотла, сидел на острове, точно в клетке, а все жало ядовитое норовил выпустить. Всем, кто мог услышать, жалился, что, мол, в России его сгубили морозы да лихие русские песни. Такая вот незадача вышла – заклевал наш соловей-пташечка императорских орлов! А что били мы хваленых маршалов его – это-то, пардон, этот новоявленный Цезарь запамятовал. История, она девка глупая да продажная, ее калачом помани, нелепиц складно наплети – она уши и развесит. А всякого званья люд потом слушает и кивает: да-да, так все и было. Так что, брат, на ус мотай – слово иной раз покрепче клинка разит.
– Но ведь, господин полковник, каждому известно, что гусары и сами изряднейшие краснобаи.
– Спасибо, хоть лжецами не осрамил! Сравнил ты, право слово! Ясное дело, что за словом в карман наш брат не лезет, с чего ему туда лезть? Но велика разница: былое малость приукрасить или небылицу сплести.
Сам посуди, вот приехал ты в какое-нибудь благородное собрание, скажем, на губернаторский бал или вовсе на государево празднество. Дамам и девицам в таких местах всегда интересно о геройствах воинских послушать. Но говорить тут с разбором надо. Скажем, начну я живописать, как иного бедолагу на скаку острой саблей раскроил на полы, да так, что все нутро его снаружи очутилось, – понравится то юной очаровательнице? О том ли она желала от тебя услышать?
– Вероятно, нет, – согласился молодой гусар.
– То-то же, что нет, да и самому о таком рассказывать неприятно. В бою-то – дело ясное, не ты его, так он тебя. А как жар битвы спадет, на бивуаке и подумаешь: быть может, в другой раз ты б с новопреставленным сидел за пиршественным столом и радовался, какой славный у тебя приятель. Вся вина его в том, что мундир на нем чужой да в руках оружие. А коли так, стало быть, враг! Н-на тебе саблей промеж глаз! А с чего, для чего – сам не всякий раз поймешь.
Вот и рассказываешь даме всякую околесицу, лишь бы звучало покрасивей. К примеру: ехал ты через лес и где-то там, в отдалении, слышал вражьи крики, конское ржание да звон оружия. Но все это вершилось там, вдалеке, врага-неприятеля не видать было. Может такое быть?
– Отчего не быть? Может.
– А как о том даме рассказать? Она ж от таких верных, но унылых живописаний без тебя в постель отправится. Стало быть, брови насупишь и говоришь: «Пробираюсь я по лесу, врага кругом – видимо-невидимо…» Где ж я тут приврал? Правда ж, видимо, был там неприятель, однако ж своими глазами видать – не видал. Ну так, стало быть, не видимо. А красавица уже замерла, не шелохнется, словам твоим внимает, уже готова обнять героя. Дальше и подавно, какой смысл говорить, что ты шарахался от всякой тени, чтобы на противника не наткнуться? Можно сказать, что под носом у злого ворога пробрался незаметно. Вроде то же все, а звучит куда как лучше. И ущерба никому от твоих слов нет, и внимать тебе приятно. Вот это, брат, гусарское краснобайство. Пустыми речами лес растить там, где отродясь и куста не росло, – это увольте, это императором французов быть надо.
А иного случая в приличном обществе и не расскажешь. Вот, к примеру, стрелялись как-то в Англии некий граф Бэрримор и отставной военный хирург Ховард…
…Из-за чего дуэлировали, не помню, в тысяча восемьсот шестом году дело было, но суть не в этом. Ховард явился к месту дуэли совершеннейше голым. В самом что ни на есть Адамовом виде! Поединок, ясное дело, не состоялся. Граф смекнул, что если в обществе о нем пойдет слава, как об убийце голого джентльмена, то сраму не оберешься. Но у лекаря для этакой выходки совсем иной резон
был. Человеком он слыл не робкого десятка и вполне готов был дуэлировать.
А вот теперь сам немного подумай и смекни, в чем дело! Человек ты военный и подобные вещи разуметь должен…
Ответ смотрите на с. 190.
– А иной раз, так и вовсе краснобайство да воинская смекалка не только женское сердце завоевывают, но и настоящую победу приносят.
Вот, помню, на Кавказе дело было. Послал меня генерал Ермолов с полусотней казаков дорогу на Шали разведать. Он как крепость Грозную заложил, через все чеченские леса просеки вел, дабы разбойникам тамошним руки связать – пути им перерезать. А до того следовало обстановку досконально разузнать.
Вот и отправились мы. Указали мне в некотором ауле – так селения у них именуются – местного князька, мол, к России он мирно настроен и дали команду, разведав дорогу, занять тот аул и оттуда контролировать округу. По чести скажу, по тем горам, лесам да ущельям полусотней и до сортира дорогу не больно охранишь, а уж такой-то путь – и вовсе. Но приказ есть приказ: его следует исполнять, а не причитать, дескать, сложно да невозможно.