– Прямо сказать, особого геройства там не было, – скромно ответил Ржевский. – Просто свезло – вклинился в гущу боя да и выхватил вместе с рукой.
– Как так «вместе с рукой», господин полковник?
– Война, братец, дело жестокое. А гусарская сабля – не перо, чтоб за ухом щекотать. Ну да не бойся, рука потом отвалилась. Да ты кушай, кушай ветчинку… А те кирасиры точно обезумели – забыли, куда атакуют, и за мной припустили. Три версты гнались, благо, гусарский-то конек побыстрее, нежели мерин кирасирский, так что остались они с носом, а я с головой на плечах. Обошли бы, зажали – несдобровать мне. Но фортуна любит храбрых! И, слава богу, не только она.
Заметил я невдалеке ферму, за кусток – коня в галоп к ближнему лесу пустил, а сам через ограду и туда. На мое счастье, хозяйкой фермы оказалась весьма примечательная особа. Конечно, завидев меня с золотой птицей в одной руке и окровавленной саблей в другой, она просто обомлела и едва не рухнула. Но я успел ее подхватить, привести в чувство страстным поцелуем и транспортировать до заваленного подушками ложа. Хозяйка фермы не замедлила с ответом, так что, когда взмыленные кирасиры сунулись в ее владения, у нас на простынях своя жаркая баталия разворачивалась.
Будь мои преследователи не французами, а, скажем, баварцами, может, уловка бы и не сработала. Но для пылких галлов амурные дела превыше всех остальных. Пусть весь мир провалится в тартарары, покуда уста возлюбленных слиты воедино, никто не вправе разъединить их! У нас с милой фермершей с этим все обстояло наилучшим образом. Реши французы дожидаться, чтобы выяснить, кто я таков и по какому праву мну здешние простыни, может, так до конца боя и простояли бы. Но Марс ревнив, и мои преследователи решили не гневить его. Так что кирасиры завистливо повздыхали, языками поцокали, восхищенно головами покачали и дальше поскакали меня разыскивать. А я из-под кровати мундир, саблю и орла вытащил, свистом коня подозвал и галопом в штаб, к Ермолову, докладывать, что задание выполнил и вернулся почти без происшествий.
Но это я к чему тебе рассказываю? Вовсе не с тем, чтобы ты амурам моим дивился, а дабы почтил самоотверженность, на которую порою готовы дамы и девицы ради высокого праведного дела. Нынче такого мало встретишь, в прежние же времена случалось…
…Например, германский император Конрад Третий осадил как-то город Вейнсберг. Будучи человеком незлобным, он позволил женщинам выйти из осажденной крепости и вынести самое для них ценное. И те вышли, все, как одна, сгибаясь под тяжелой ношей.
Поди, сообразил уже, что они прихватили с собой?
Ответ смотрите на с. 185.
– Но впрочем, и ныне среди прекрасных дам случаются примеры истинной самоотверженности и благородства самой высокой пробы.
Полковник Ржевский провел указательным пальцем по белому ободу черного креста.
– Случилась в те же времена история, имевшая к этому красавцу прямое отношение. Сделать этот крест из простого железа – единственный в своем роде – император прусский придумал не сам, а во след тамошней принцессе Марианне и ее придворным дамам.
Вот угадай: что же такого сделали ее высочество с дамами, что, глядя на них, император учредил железный крест?
Ответ смотрите на с. 185.
Глава 8Кофейня «Прокоп»
– Э, братец, саблю над держать крепко, но мягко, как девичью руку! Чтобы и страсть твоя чувствовалась и тонкие пальчики зазнобе своей не раздавить. А у тебя она – будто скалка! Так иная тетища пьянчугу-мужа учит. Врага Отечества подобным образом привечать не пристало. Ну да не грусти. Сейчас отужинаем, силы прибавятся.
Полковник Ржевский похлопал взмыленного корнета Синичкина по плечу. Старый рубака и в пожилые годы не знал себе равных на саблях. Корнет благодарно кивнул, переводя дух. Лицо его был огорченным, дыхание прерывистым.
– Пойдем в дом, предадимся чревоугодию. Грех, поди, невелик, а все будет в чем покаяться. К ужину нынче заячьи котлетки. Отменные, я скажу тебе. Отец Серафим прежде сказывал, что по законам Римской империи местные прелестницы должны были питаться крольчатиной, чтобы выглядеть красивее и желанней. А он был человек сведущий и благопристойный, врать бы не стал. Ну, правда, заяц не кролик, так и мы с тобой, брат, чай, не красны девицы.
– Благодарствую, господин полковник, – выдавил Платон Синичкин, отдавая учебный клинок вездесущему
Прокофию. – А вот хотелось бы задать вопрос, быть может не слишком, как говорят французы, комильфо, но если так, говорите сразу, настаивать не буду.
– Что ж за вопрос такой? Уж заинтриговал, брат.
– У вас, насколько мне известно, было великое множество женщин. Неужто никогда не сожалели вы о своих, так сказать, проделках?
– Что это тебя с холодной-то стали на женское тепло потянуло? Или как это: «Корнет, о чем вы думаете, глядя на вражеский строй?» – «О женщинах!» – «Почему же, позвольте узнать?» – «А я всегда о них думаю!»
На щеках молодого офицера алее лейб-гусарского ментика зардел румянец.
– Вижу, в точку попал, – усмехнувшись, прокомментировал полковник Ржевский. – Что ж, вопрос ты задал – пожалуй ответ. О чем же тут жалеть? Если грациям моим то в радость, стало быть, и мне грех слезы лить.
– Но как же благопристойность?
– Благопристойный гусар в современном лексиконе значится аккурат рядом с сухим дождем и раскаленным снегом. Но вот знаешь ли, напомнил ты мне сейчас историю, случившуюся некогда с французским королем Генрихом Четвертым. Уж на что женщин любил – вся Франция, в которой вольные нравы в порядке вещей, до сих пор с восхищением о нем вспоминает. Но я не о том.
Был у этого славного короля духовник, и все он проедал государю плешь вот точно такими же упреками. А зачем королю плешь? Без волос, поди, корону холодно носить. Вот, стало быть, Генрих слушал, слушал и как-то поутру велел подать святоше любимое его лакомство – жареных куропаток. И на следующий день, и через день… Недели этак три подавали одно и то же. Бедолага на эту еду уже и смотреть не мог, а ему ее всякий день и даже на десерт несут.
В конце концов, он взмолился: «За что, сир?!»
Вообрази-ка себя на минуту французским королем и не просто королем, а гасконским острословом. И ответь: что ж такого мог сказать Генрих Четвертый, чтобы урезонить святошу?
Ответ смотрите на с. 185.
– Но это так, к слову. А ежели всерьез припоминать, жалел ли я тогда или нет, то, было дело, один раз жалел.
– Неужто дурная болезнь?
– Да типун тебе на язык! Бог миловал. Вот помнишь, рассказывал я тебе о кофейне «Прокоп», что в Париже? Мол, нынче туда гусар не пускают? Раз уж речь о том зашла, расскажу тебе, как дело было.
Сразу, как Наполеон отрекся от престола, и французами была подписана капитуляция, государь наш велел каждому из солдат и офицеров, вступающих в Париж, украсить шляпы зелеными ветвями, дабы воочию показать местным жителям, что воевали мы не с ними, но с корсиканским узурпатором. И придя в самое что ни на есть, сердце Франции, вовсе не намерены вести себя подобно дикому зверью или грабителям-варварам. Не то что солдаты, с позволения сказать, Великой армии в Москве. Нам было приказано держать себя с горожанами уважительно и деликатно, и сам наш император ежечасно давал тому пример.
В один из дней своего пребывания в Париже велел он свите отправляться с ним в театр. Тот самый, напротив которого располагалась кофейня «Прокоп», про которую и пойдет рассказ. Я как раз впервые надел сшитый на заказ новенький флигель-адъютантский мундир и отправился с государем смотреть нечто из жизни, уж не припомню, то ли греков, то ли римлян, но очень жалостливое. Была там на сцене одна жрица, уж такая прелестная, уж такая вся трогательная, что по окончании представления я не замедлил выразить ей восхищение и, была – не была, дерзнул потрогать. По всему видать, я очаровательнице тоже глянулся, так что, подняв было руку для пощечины, она обвила ею мою шею, и губы наши слились в страстном поцелуе. А дальше, в смысле позже, на рассвете, – после того как она спела мне «Марсельезу», завернувшись во флаг, – пожелала моя красавица испить кофию в том самом «Прокопе». Я только за: отчего ж не испить в такой-то компании?
Раз мы так сходили, другой, на третий вдруг откуда ни возьмись объявляется детина саженного роста и с ним еще четверо под стать, и ну орать, что я его бедняжку кузину опозорил, чести лишил и тому подобную нелепую дребедень. Орет, свет мне белый застит, а приятели его позади стоят, кулаки разминают.
Я, стало быть, давай прокладывать себе дорогу к свету: в морду ему кофе горячего плеснул, затем табуретом припечатал, в общем, пошло веселье, хоть святых выноси! И вдруг замечаю, хозяин мне знаки делает, мол, сюда бегом. Я свою фею в охапку, стол перевернул, одного верзилу ногой пнул, другого с разворота шпорой по щеке полоснул и… марш-марш! А хозяин нас в дверь потайную выпустил, за нами ее запер, спасайтесь, мол, сам дебоширов утихомирю. И впрямь утихомирил. Прелестница моя все извинялась за кузена, просила зла на него не держать. Я рукой и махнул. С кем не бывает, поразмялись славно, чего обиды копить?
Кстати, что касается актрис, то я, братец, всегда их любил. Одна беда – они каждый вечер на сцене заняты. А сродич мой, Пушкин, – иное дело. Тот все больше предпочитал не с заднего хода театр посещать, а в ложе сиживать. И вот однажды, незадолго перед своей роковой дуэлью, присутствовал он на спектакле, в котором играла некая Осенкова…
…Сидевшие рядом с Пушкиным молодые повесы бурно аплодировали ей в лад и не в лад, а Александр Сергеич все зевал, прикрывая рот ладонью. Заметив это, соседи начали честить его дураком. На что мой славный родич, к слову сказать преотъявленнейший дуэлянт, ответил им с насмешкой: «Я – Пушкин, и, стало быть, уж только потому не дурак. А вам бы стоило дать по звонкой оплеухе, да не хочу, чтобы…»